Патриоты продолжают толковать: "Надо бы выступить!.." Они ждут, кажется, чуда. Они напуганы и мрачны. Но вот вам чудо!.. Разве не чудом следует назвать важную новость, которую один патриот передает другому: "Гренелльский лагерь за нас. Солдаты и офицеры все только ждут, чтобы мы пришли к ним брататься. Они нас примут с распростертыми объятьями. Они свергнут Директорию. Мы должны пойти в лагерь!"
Агенты полиции, разумеется, поддакивают: "Вот это идея!.." Кто знает, может быть, и "чудо" родилось в кабинете министра полиции гражданина Кошона?..
Директория тотчас узнала о новом плане патриотов. Карно обрадовался: "Необходимо нанести решительный удар анархии". Он мало говорил па заседаниях "пятерки". Он предпочитал беседы с гражданином Кошоном глаз на глаз. Что же делал Баррас? Как всегда, юлил, увертывался, колебался. Карно он говорил: "Да, необходимо раздавить". В душе он боялся нового успеха Директории. Так ведь Карно завтра станет диктатором…
Среди патриотов теперь не было ни Бабефа, ни Буонарроти, ни Жермена. В кафе обсуждались списки революционного правительства. Они были наивны и нелепы: рядом с Бабефом - столько раз клеветавший на него Тальен, рядом с безупречным Жерменом - продажный Фрерон. Вот эти списки и смущали Барраса. После раскрытия "заговора равных" он увидел, что на "бабувистов" ему надеяться нечего. "Равные" готовили ему не высокий пост, но пулю. На одном из листков, найденных у Бабефа, значилось: "Убить пятерку". Теперь, однако, Бабеф сидел в тюрьме. Патриотами руководили другие люди. Тальен и Фрерон - старые друзья Барраса. С ними легче сговориться, нежели с тупоголовым Карно.
Баррас заранее себя выгораживал: "Надо раздавить". Но тихонько через своего приятеля, мастера сентябрьских убийств, испытанного провокатора Мегэ, он подзадоривал патриотов. Он даже передал им двадцать четыре тысячи франков "на угощение солдат". Здесь его хитрость переходила в глупость. Предстояла борьба. Что же, он поддерживал и тех и других…
Кошон также передавал патриотам деньги через провокаторов, но он-то по крайней мере не колебался. Особенно отличался его агент, некто Романвиль, который бегал по Парижу без устали:
- Идем брататься с гренелльцами! Они нас ждут.
Патриоты не сомневались в искренности этих призывов. Они знали, что в Гренелльском лагере стоит батальон драгун, составленный из бывших солдат "полицейского легиона". "Полицейский легион" издавна славился якобинским духом. На него в свое время надеялись "равные". Директории удалось расформировать легион, но солдаты остались солдатами. Они громко роптали: "Черти, не платят жалованья!.." В окрестных кабачках "Золотое солнце" или "Сельская кофейня" не раз они говорили рабочим: "Скоро мы им покажем…" Они громко вздыхали о тех временах, когда Робеспьер держал проклятых аристократов в страхе. Кто же поможет патриотам, если не эти храбрые драгуны?..
В Париже тихо. Спектакли уже кончились. Патрули останавливают редких прохожих. Зато шумно в предместье Гренелль. Сегодня патриоты тут. У них нет ни ружей, ни сабель. Они пришли брататься с солдатами. Они хотят спасти революцию песнями. Вот-вот солдаты подхватят припев: "К оружию, граждане!.." И тогда - победа. Тих лагерь. Солдаты уже спят. Только кое-где полуночники режутся в карты или же рассказывают непотребные истории о вожирарских девках: "Ну и фокусницы!.." Толпа вокруг лагеря растет. Сколько здесь патриотов? Одни говорят, триста, другие - пятьсот, третьи - тысяча.
Вдруг толпа расступается. Крики: "Браво", "Да здравствует отец революции", "Веди нас против тиранов". Это - депутат Друэ, он верхом, его окружают друзья. Песни становятся громче, лица веселее: "Друэ с нами!" Патриоты хотят подойти к палаткам, где стоит Гарский батальон, там у них много верных друзей.
Ночь темна, осенняя ночь. Где здесь опознать: свои или враги?
- Эй, братья!..
Гражданин Кошон обо всем позаботился. Он приказал в последнюю минуту увести Гарский батальон, а на его место поставить другую часть. Патриоты поют, зовут:
- Идите с нами!..
Они перед палаткой эскадронного командира Мало. Голоса:
- Драгуны Двадцать первого!
- Да здравствуют драгуны! Долой тиранов!
Гражданин Мало - патриот. Он не пойдет против народа…
Мало показывается. Он машет саблей. Вслед за ним выбегают драгуны. Они вскочили прямо с постелей. Некоторые в рубашках. Давка. А патриоты все поют - что же им еще делать?.. Мало видимо колеблется, несмотря на все полученные инструкции. Он опускает саблю и спрашивает:
- Оружия нет?..
Тогда один из полицейских стреляет. Пуля пролетает над головой Мало. "Нападение!" Мало командует:
- На седла! Руби!
Темна ночь. Куда бежать?.. Патриоты больше не поют: они падают один за другим под ударами сабель. Лошади давят раненых. Крики. Несколько одиноких отчаянных выстрелов… В последний раз вопль: "Братья, опомнитесь!" - и пронзительное ржанье лошадей.
Те, что не успели подойти к лагерю, видели, как по пустым улицам проскакал Друэ. Эта ночь была его последней ставкой: "Если не победим, уеду в Индию…" Друэ не хотел умирать, но он и не мог жить спокойной, будничной жизнью. Он мчался прямо от Гренелльского лагеря за границу, в Геную, в Индию - куда угодно, только дальше от Парижа, хоть к черту на рога!..
А солдаты продолжали рубить, колоть, добивать безоружных патриотов. Генерал в отставке, якобинец Жавог пытался организовать сопротивление, но перепуганные патриоты теперь бежали, не слушая ничьих призывов. Другой генерал, Лей, проник в казармы инвалидов, где стояли гренадеры: "Выходите на помощь народу". Солдаты мялись: "Конечно… да только ничего из этого не выйдет…" Тогда бойкий сержант, давно мечтавший об офицерском чине, подошел к генералу Лею:
- Идем-ка со мной!.. Куда?.. Увидишь куда… Там разберут…
Еще иные отбивались, кричали, уговаривали. На набережной Вольтера, надвинув низко шляпу, чтобы никто не мог его узнать, стоял некий гражданин, выжидая, чем кончится Гренелльский поход. Он был осторожен, не хотел рисковать собой. Остановит его здесь патруль, он спокойно скажет: "Гуляю". Около часу ночи, когда солдаты заканчивали уже работу, к нему прибежал, весь запыхавшись, какой-то паренек: "Ничего не вышло… разогнали…" Осторожный гражданин пожал плечами: "Болваны! трусы!" - и быстро пошел по направлению к своему дому. Это был не кто иной, как Фрерон, оставленный всеми - роялистами и патриотами, Фрерон, который еще недавно водил за собою банды нарядных погромщиков. Теперь он мечтал о победе якобинцев: его не выбрали в "совет пятисот", у него не было ни хорошего места, ни денег, ни приверженцев.
Фрерон, конечно, спокойно дошел до дому. Тем временем агенты Кошона устроили охоту на анархистов. Их ловили в домах, на улицах, на пригородных дорогах. Уже светало, к сыщикам присоединились добровольцы - роялисты или просто буржуа, перепуганные воззваниями "равных": "Бабеф ведь хотел всех ограбить!"
Генерал Жавог успел добраться до Монружа. Он зашел в маленький кабачок, чтобы передохнуть. Там его и накрыли. На нем нашли трехцветный шарф депутата Конвента. Он гордо ответил:
- Это все мое добро, все, что осталось у меня от революции.
Жавога обыскали. Обнаружив в его кармане перочинный нож, полицейские записали: "Гражданин Жавог схвачен с оружием в руках". Они выполняли приказ Кошона.
Полицейские арестовали "бабувиста" Бертрана, депутатов Конвента Кюссэ и Гюгэ, много рабочих из Сен-Антуана и Сен-Марсо. Всего было арестовано сто тридцать два человека. Провокатор Мегэ, конечно, удрал. Некоторые видели, как он переплыл через Сену. Многие пытались спастись вплавь, удалось это только Мегэ. Может быть, он был хорошим пловцом… Во всяком случае, он был приятелем Барраса.
Накануне вечером Кошон доложил гражданам директорам, что ожидаются небольшие беспорядки. Войска настроены прекрасно, и правительству ничто не угрожает. Рейбель облегченно вздохнул:
- Ну, раз все благополучно, я еду в Аркейль…
Рейбель предпочитал дачную идиллию государственным заботам. Леревельер лег преспокойно спать. Он был разбужен под утро необычайным шумом. Он выбежал полуодетый, с саблей в руке. Во дворе он увидел солдат, а среди них Карно и Летурнера. Леревельер обиделся:
- Почему же меня не разбудили раньше?..
Карно стал его успокаивать: "Мы люди военные…" Он, конечно, не признался Леревельеру, что склонный к философия горбун только помешал бы ему руководить этой анекдотической битвой, где целые эскадроны были брошены против толпы безоружных патриотов.
- Теперь опасность миновала.
- А Баррас?
- К Баррасу стучались. Никто не ответил.
Баррас показался только после обеда, когда арестованных уже гнали по улицам Парижа к тюрьме Тампль. Леревельер удивленно спрашивает:
- Почему вы не вышли ночью, когда к вам стучались?..
Глупый вопрос - Баррас не такой человек, чтобы показываться в середине представления… Он, простодушно улыбаясь, отвечает:
- Наверное, крепко спал. У меня вообще хороший сон…
Он не добавляет, что хороший сон присущ всем людям, у которых совесть чиста. Трупы уже отвезены в мертвецкую. Арестованные шагают по бульварам, и дамы, те, что без рубашек, пресловутые красавицы Директории, кричат:
- Смерть кровожадным собакам!..
Рейбель вернулся свеженький из Аркейля, Баррас, выспавшись, был готов к работе, Карно и Летурнер тоже успели отдохнуть после ночных трудов. Началось заседание Директории.
- Уничтожить!..
У Жавога нашли нож, у одного рабочего топор, двум другим успели вовремя подбросить ружья. О чем тут спорить!.. Директория постановила предать всех арестованных военному суду, как захваченных с оружием в руках. Кроме того, она обратилась к гражданам с очередным посланием: "Мятеж анархистов подавлен благодаря героизму республиканских войск".
Известно, что военный суд - суд скорый. Директория торопилась. Возле моста Неф рабочие кидали камнями в полицию. Тюрьма Тампль была окружена толпою граждан, ругавших "пятерку".
Суд приговорил двадцать шесть человек к расстрелу, большинство были рабочие: сапожники, шорники, шапочники, читатели "Трибуна народа", увлеченные проповедью равенства. Гракх Бабеф был далеко, в Вандоме. Но тень его присутствовала в Тамиле, когда друг перед другом встали военные в чересчур новых мундирах, оплот порядка, скорые судьи и рядом, за решеткой, последние санкюлоты.
Один из осужденных, сапожник Бонбон, крикнув "да здравствует равенство", бросился из окна башни. Приговор, однако, остается приговором: труп Бонбона повезли на место казни - расстреливать.
Толпа роптала: "Это все бедные люди, почему их убивают?" Кто-то крикнул:
- Это не суд, а бойня!.. Я знаю одного из осужденных, он честный гражданин…
Стоявший рядом гусар тотчас разрубил смельчаку череп.
Некоторых осужденных везли связанными на телегах. Они лежали и пели: "К оружию, граждане"… Кого они звали: зрителей, вандомских узников, мертвецов?.. Некоторых гнали пешком. Маляр Ганья шел, среди других заключенных, по Итальянскому бульвару. Здесь не было ни одной пары сострадательных глаз. Только молодая женщина, которая шла рядом, не спускала глаз с Ганья. Это была его жена. Когда осужденные дошли до "Итальянского театра", Ганья, оттолкнув солдата, бросился бежать. Он вбегает в дом. Лестница. Коридор. Кажется, спасен! Здесь мастерская седельщика, его брата. Но солдаты находят беглеца. Они бьют его шашками, окровавленного кидают на телегу. Жена все видит. Жена идет рядом. На телеге ком мяса, лохмотья в крови, но оттуда раздается человеческий голос. Напрягая все силы, полумертвый Ганья поет: "Нет, лучше умереть, чем быть рабами…"
Со страхом прислушиваются к пению завсегдатаи "Маленького Кобленца".
- Вы слышите?.. Все-таки эти разбойники не трусы. Они умеют умирать.
Кажется, чего бояться: ведут людей на казнь. Париж спокоен. Партия порядка торжествует. Но дамы отворачиваются:
- Вы видели, какие у них страшные глаза? Это восстали из гроба все приверженцы проклятого Робеспьера…
Нечего скрывать: они боятся - ведь эти люди еще умеют умирать. А новый Париж умеет лишь жить, жить жадно и подло, жить во что бы то ни стало.
Из всех осужденных толпа хорошо знает только одного - бывшего генерала Жавога. Это не рабочий, уверовавший в святое равенство, а бывший член Конвента, вместе с Кутоном усмирявший мятежные Лион и Бурж. Он приказывал крестьянам в неделю собрать хлеб, смолоть зерно и представить муку для санкюлотов. Крестьяне говорили: "Жавог приказал", - и мука бывала сдана к сроку. Он отдал приказ о разрушении замков близ Макона: "Раздайте камни санкюлотам и помогите им выстроить простые дома". В Сен-Этьене он объявил налог на богачей: у кого миллион, вносит восемьсот тысяч, у кого сто тысяч, вносит двадцать. Жавог остался верен идеям и нравам тех времен. Он не грабил, как другие. Все его богатство действительно состояло из трехцветного шарфа. Он хотел вернуться к себе в Монбризон, но его отец, старый нотариус, умолял сына остаться в Париже: "Здесь тебя тотчас же убьют".
Кутон погиб десятого термидора. Жавог уцелел. Вот он идет на смерть. Он ступает бодро, поет. Немало людей он послал на эшафот. Он проходит перед толпой, как память о 93-м. Может быть, и он вспоминает прошлое: в Лионе революционный комитет однажды присудил к гильотинированию шестьдесят человек - среди них были не только аристократы, но и жирондисты, и люди, случайно взятые по доносам. Выслушав приговор, осужденные запели: "Умереть за отечество - нет удела завидней…"
Осужденных привели к Гренелльскому лагерю. Взводом командовал офицер Лилле. В последнюю минуту он никак не мог выговорить "пли". Он отвернулся, и толпа увидела перекошенное ужасом лицо.
Гренелльский поход был закончен. В театре "Фейдо" нарядная публика усиленно аплодировала, когда одна из актрис сказала (что и значилось в ее роли): "На этот раз мы спаслись". Следует только добавить, что победители работали в поте лица; ближайшее заседание Директории было посвящено вопросу, какому наказанию подвергнуть офицера Лилле, который проявил при исполнении своих обязанностей недопустимое колебание.
21
Вандома - тихий городок, известный только старым собором и жареной колбасой. К началу суда он был неузнаваем. Повсюду палатки, ржание коней, патрули, костры, склады оружия. Говорили, будто процесс продлится чуть ли не полгода. По окрестным дорогам тянулись возы с поклажей: аристократы, а также граждане поосторожней покидали город. Кто знает, чем все кончится? Ведь у Бабефа немало приверженцев… Город был оцеплен. Въезд запрещен. Подсудимых разместили в бывшем аббатстве Трините, а часовню приспособили для заседаний Верховного трибунала. Окна камер помимо решеток были наглухо забиты деревянными щитами. Бессменно полтораста солдат несли караул. Комендант приказал поставить шесть пушек жерлами на шесть окон: при попытке бунта - орудийный залп.
Из камер доносилось только пение. Арестанты пели хорошо, и вандомские патриоты (как-никак были патриоты и в Вандоме), собираясь на соседних холмах, слушали "песню марсельцев". Патриоты в умилении аплодировали.
Суду предали шестьдесят пять граждан, из них восемнадцать заочно. Здесь были и вожди "равных", и рядовые заговорщики, и люди вовсе непричастные к делу, схваченные по оговору. На предварительном следствии Бабеф и его ближайшие друзья держались гордо. Не думая отрицать своего участия в заговоре, они отвечали: "Мы не арестованные, мы военнопленные".
В Вандоме все подсудимые впервые встретились. Как выработать общий план защиты?.. Судили их на основании слов Гризеля, подкрепленных кипой бумаг.
Патриоты, менее скомпрометированные, уговаривали руководителей: "Отрицайте наличие заговора. Среди присяжных, наверное, имеются республиканцы. Тогда им легче будет оправдать, если не вас, то нас…" Бабеф долго колебался: прирожденная гордость и человеческая чувствительность боролись в нем. О себе он не думал: его ответы на следствии достаточно ясны. Дартэ был против замалчивания: "Кровь патриотов только разожжет огонь в сердцах народа". Бабеф возражал: "Мы разбиты. Предстоит длительная передышка. Мы вправе пожертвовать собой, но не об этом нас спрашивают. Что будет с другими?.. Эти тридцать патриотов могут быть спасены, если я скажу: "Да, я против вас. Я считаю восстание законным. Я хотел бы примкнуть к заговору. Но эти списки - не списки заговорщиков". О, насколько милее раскрыть сейчас всю правду! Однако это противно долгу патриота. Примирись, Дартэ, - мы должны теперь пытаться спасти друзей…"
"Равные" решили, отрицая заговор, признать, что если подобный заговор существовал бы, то они все стали бы заговорщиками. Бабеф начал готовиться к защитительной речи. Он хотел еще раз изложить перед современниками и перед потомством идеи "Общества равных". Директория уверяет, что он подкуплен роялистами, что он призывал к убийствам и грабежам. Он превратит скамью подсудимых в кафедру. Он раскроет труды бессонных ночей. Заговор против Директории в флореале четвертого года не удался. Заговор народа против роскоши, безделья, преступлений должен восторжествовать.
Председатель Верховного трибунала, гражданин Гандон, был исполнительным чиновником. Во всех спорных вопросах он становился на сторону обвинения. Но, по природе человек вялый и тупой, он не раз пасовал перед подсудимыми, из которых многие куда лучше его знали все параграфы уложения. Тогда его выручали "национальные обвинители" Вильяр и Бальи. Вильяр мечтал о кресле депутата, речами на суде он надеялся привлечь к себе симпатии роялистов. Бальи, хоть и любил поговорить о "республиканских идеалах", был известен ненавистью к якобинцам. Когда Бабеф произнес слово "революция", Бальи тотчас прервал его: "Революционные бури давно улеглись"…
Здесь судебное разбирательство превращается в политический диспут. Дартэ кричит:
- Вы слышите? Он судит уже не нас, а революцию. Мы люди Четырнадцатого июля…
Не смущаясь, Вильяр отвечает:
- Мы тоже.
Этим Вильяр хочет еще раз напомнить: судьи в парадных мантиях, в красных тогах, отнюдь не судьи Людовика XVIII, нет, они судьи Директории. Они всем обязаны мужеству санкюлотов. Они судят тех, кто им когда-то помог. Спасибо за 14 июля!.. А Вандомское аббатство охраняется куда лучше Бастилии…
Главный защитник, гражданин Реаль, был хорошим адвокатом и хорошим дельцом. Несколько месяцев тому назад в своей газете он уверял, что Бабеф получает субсидии от Питта. Теперь он решил защищать "бабувистов": можно ли пропустить столь громкий процесс?.. О нем еще в начале революции Шенье сказал: "И Реаль?.. Что же - Реаль реализует"… Расторопный адвокат решил из очередной трагедии извлечь пользу.
Среди подсудимых особенно смущал Реаля угрюмый Дартэ. Он так и не согласился с доводами товарищей. Он решил молчать. На вопросы председателя он отвечал коротко:
- Не вам меня судить.
Защищаться? Он только пожимал плечами:
- Когда приверженцы равенства отданы на милость заведомым убийцам, когда гонения - удел всех добродетельных людей, которые пытались возродить Францию, когда во имя справедливости совершаются преступления, когда в почете подлость, измена, разврат, разбой, когда вся страна покрылась трауром, когда больше нет отечества, тогда смерть - благодеяние.