Бабеф не был оратором. Он должен был писать свои речи. Зато красноречивый Жермен не давал покоя обвинителям.
В зал входит Жорж Гризель. Он горделиво оглядывается. Он теперь больше не трусит. Разве две сотни часовых и шесть пушек не охраняют его драгоценную жизнь? Охотно отвечает он на расспросы любопытных журналистов. Правда, он еще не генерал. Зато он подписывается в газете: "Главный свидетель обвинения" - хоть в чем-нибудь он главный. Гризель презрительно смотрит на Бабефа: ну, поцеловал!.. Он ждет от председателя комплиментов: он ведь не корыстный доносчик, он достоин гражданского венка.
Председатель одобрительно кивает головой: перед ним герой. Тогда встает Жермен:
- Нет, Жорж Гризель, ты не удостоишься лаврового венка, нет, Жорж Гризель, ты не удостоишься и венка из терний - он наш этот венок. Тебе же уготован другой венок - из омелы, римляне украшали им головы рабов, чтобы продать их на несколько динаров дороже.
Все подсудимые держались дружно. Против Антонеля не было никаких улик: случайно о нем не знал Гризель. Но Антонель, этот флегматик, издавна равнодушный к смерти, маркиз, уверовавший в благородство санкюлотов, не хотел избежать общей судьбы. Он неоднократно заявлял: "Я - с ними". Здесь чувствовалась общность не политической партии, но гонимой секты, где все - братья, все равны: певица из "Китайских бань" Софи Ланьер и "трибун народа", маркиз де Антонель и слесарь Дидье.
Каждый вечер, когда председатель объявлял заседание закрытым, подсудимые начинали петь гимн прериальцев: "Восстаньте, павшие герои!". Они все сроднились с мыслью о близкой смерти; через головы судей или жандармов они беседовали с великими тенями недавнего, но уже далекого прошлого.
Бабеф восклицает:
- Гужон, Ромм, Субрани, прославленные мученики! Ваши имена раздавались в этих стенах. Мы не устанем их повторять. Мы ежедневно прославляем вашу память пением. Ваша стойкость перед палачами да послужит нам примером! Ревнители святого равенства…
Обвинитель Бан перебивает Бабефа. Тот не слышит.
- Мы стали на ваше место. Мы готовы…
Глаза Бабефа горят. Они смотрят не на присяжных, не на толпу. Они смотрят в прошлое.
Ему не дают говорить. Крик. Пререкания. Угрозы. Суд уходит совещаться. Резолюция: "Подсудимые не имеют права затрагивать посторонние вопросы". Буонарроти улыбается: если революция здесь посторонний вопрос, то почему же их судят?..
Показания Гризеля заняли два дня. Предатель рассказал обо всем: о тетушке, о двух обедах - у Карно и у Дартэ, даже о поцелуе Бабефа. Он ни разу не опустил глаз. О том, как швейцар в Люксембургском дворце поддержал его, он, конечно, умолчал. Нет, он не трус! Он чтит память героев древности, и он надеется к ним приблизиться.
Закончив показания, Гризель остался в зале суда. Недалеко от него сидела молодая женщина. Гризель ее сразу заметил: красавица! Кроме героев древности, он любил и слабый пол. Кокетливо оправив волосы, он подсел поближе к красотке. Его, наверное, ждет удача: ведь женщины падки на славу, а он, Гризель, - герой процесса, все парижские газеты пишут о нем. Женщина обернулась. Она взглянула на Гризеля, и Гризель, два дня сносивший презрительные взгляды подсудимых, не выдержал: быстро отсел на заднюю скамью. Это была Тереза Буонарроти.
Когда зашла речь о "Декларации повстанческого комитета", монтаньяр Рикар, чтобы отвести опасность, которая грозила скорее "равным", нежели ему, сказал:
- Может быть, это дело Гризеля?..
- Нет! Автор не должен краснеть за эти строки, - воскликнул Бабеф, - Гризель слишком низок, чтобы написать подобные слова.
Мужество и благородство подсудимых потрясали даже конвойных. Солдаты в городе говорили: "Вот это молодцы!.." Коменданту Вандомы приходилось все время менять воинские части: он опасался бунта.
Некто Гезен вздумал выпускать газету с описаниями судебных дебатов: "Вестник Верховного трибунала, или Эхо свободных и чувствительных людей". В газете печатались подробные отчеты. Редактора вскоре арестовали. Жена подсудимого Дидье, а с нею еще одиннадцать женщин были посажены в тюрьму "за подстрекательство к восстанию". Директория торопила гражданина Гандона: скорее!.. Но одно чтение бумаг, найденных у Бабефа, длилось две недели. Вандомский процесс стал новым Конвентом. Председатель, теряя терпение, кричал:
- Замолчите! Кто кого судит; мы - преступников или вы - правительство республики?
На вопрос гражданина Гандона нетрудно было ответить: в Вандоме судили Директорию, и тщедушный Гризель олицетворял здесь предательство - высшую добродетель граждан директоров.
Бабефа спрашивают: "Кто был с вами?" Он удивленно смотрит на председателя:
- Мне непонятно, как можно у человека предполагать заранее отсутствие гражданских чувств.
Председатель, в свою очередь, удивляется: Гризель ему куда понятней. Но в зале аплодисменты. Солдаты выгоняют граждан на улицу. Это рукоплещет Бабефу народ, народ, уже неспособный защитить героев, но еще способный умиляться их добродетелью. Эта третья сторона - не "равные" и не Гризель - только однажды выступила на процессе. Председатель приказал ввести свидетелей обвинения, граждан Барбье и Менье. Оба были солдатами "полицейского легиона", расформированного по приказу Директории. За участие в бунте они попали под суд. Их приговорили к десяти годам тюрьмы и в Вандому доставили под стражей.
В зал входит Менье. Это молодой паренек, щуплый, бледный. Председатель:
- Ваше имя?
Вместо ответа Менье начинает петь: "Восстаньте, павшие герои!"
- Замолчите!
Менье поет. Закончив песню, он говорит председателю:
- Если вы настоящий патриот, эта песня должна вам так же нравиться, как и мне.
- Известны ли вам подсудимые?
- Нет. Вы привели меня сюда, чтобы я мог выказать мое благоговение перед этими защитниками свободы? Скорей отсохнет мой язык, нежели я уподоблюсь презренному Гризелю. Суд палачей осудил меня. Мне грозили пыткой, если я не подпишу ложных показаний. Я пережил минуту постыдной слабости. Я каюсь. Теперь я тверд душой. Обвинитель, гражданин Вильяр - вот этот самый - приходил ко мне в тюрьму. Он говорил: "Если ты на суде все подтвердишь, мы тебя сейчас же освободим. Если нет, тебе придется худо!" Но чистая совесть дороже свободы.
Гражданин Вильяр пробует протестовать. Менье грозят: статья 336-я строго карает за ложные показания. Однако он не сдается. Тогда приводят Барбье. Он повторяет: "Обвинитель Вильяр требовал ложных показаний". У Барбье имеются доказательства… Председатель вовремя останавливает свидетеля:
- Вы обвиняете самого себя.
Барбье отвечает:
- Что же, если вам нужна еще одна жертва; я готов… Я счастлив сесть рядом с этими героями.
Бабеф говорил на суде о Руссо, о Мальби, о Дидероте. Барбье и Менье были полуграмотны. Они умели читать только по слогам, с трудом расписывались. Не разум - сердце подсказывало им эти, полные мужества, слова. Гракх Бабеф, окруженный врагами, в их лице увидал тот народ, бескорыстный и справедливый, которому он посвятил свою злосчастную жизнь.
Процесс длился долго: он начался в вантозе - тогда стояли сильные холода. Теперь веселый месяц флореаль. В зале суда темно и душно. Напрягаясь, Гракх Бабеф читает защитительную речь. Он читает уже десять часов без передышки. На лбу пот, срывается голос. Он излагает перед судьями свои идеи: ""Аграрный закон" - не лекарство. Только в общности имуществ залог равенства". Бальи смеется:
- Кто же будет собирать плоды, если нельзя сказать "это мое"?..
Бабеф отвечает:
- Счастье в том, чтобы не было "мое" и "твое". Иисус Христос проповедовал равенство, справедливость, ненависть к богатству. Он был за это живым пригвожден к кресту.
Бабеф говорит о своей жизни: он знает, что такое революция, он знает, что такое голод. Две унции хлеба. Детский гроб.
Здесь все оглядываются: кто-то в зале, захлебываясь, плачет. Это жена Бабефа.
Бабеф говорит об опасности, которая грозит республике. Вильяр его прерывает:
- Вы хотели погубить республику.
- Нет, мы хотели ее спасти. Революция ничего не дала народу, и народ начинает ненавидеть республику. Что кругом нас? Оглянитесь! Равнодушие. Патриоты, еще вчера пламенные и отважные, теперь молчат. У всех опускаются руки… Но равенство должно восторжествовать. Оно восторжествует. Французская революция только предвестница другой революции, более великой и более торжественной! Они исчезнут - межи, изгороди, стены, тюрьмы, кражи, преступления, виселицы, зависть, ненасытность, обман, двоедумие и червь - точитель всеобщего беспокойства…
На лицах судей досада. Присяжные устали от высокой философии - их клонит ко сну. Бабеф сейчас в темном зале беседует с другим поколением. Он доказал, что не праздные сны его проекты, в них разберутся дети. А теперь пора кончать!..
Здесь человеческое горе меняет голос Бабефа: он не проповедует, он прощается с жизнью, и не слова, только дрожь голоса заставляет присяжных насторожиться. Может быть, они и не философы, но они все-таки люди.
- Если наша смерть предрешена, если для меня настанет последний час, я вправе сказать, что давно его ожидаю. Я привык к тюрьмам и к гонениям. Мысль о насильственном конце меня не страшит: такова судьба революционера. Мои писания останутся. Они покажут, что я жил и дышал только любовью к народу. Одно меня печалит. Вот они, мои дети, я их вижу сейчас. Они здесь, они слышат мой голос. Я говорю им: "Мне горька мысль о вас. Я хотел, чтобы вы были свободными людьми. Что же я могу вам завещать? Ненависть к насилию? Преданность равенству? Нет, это слишком зловещее наследство. Я вас оставляю на рабство. Это омрачает мои последние часы…"
Бабеф ничего не видит: слезы застилают его глаза. Но с удивлением Дартэ глядит на присяжных. Ведь все говорят, что эти присяжные подобраны, что они ненавидят анархистов. И что же - присяжные плачут. Плачет публика. Уныло вытирает нос конвойный. Только с лица гражданина Вильяра не сходит насмешливая улыбка. Национальный обвинитель не страдает сентиментальностью. Речь его проста и ясна. Был заговор? Был. Вот и все. Он знает, что может сильнее всего подействовать на присяжных, на этих мирных провинциалов, которые любят вист, незабудки и спокойствие:
- Довольно! Нельзя переходить от революции к революции. Вспомните восемнадцать месяцев террора. Франция устала.
Во имя усталости он требует столько-то голов: пусть не мешают Франции отдыхать. И присяжные, недавно плакавшие над словами Бабефа, теперь сочувственно вздыхают: что и говорить - все устали…
Жены подсудимых жадно ловят каждое слово, они вглядываются в лица присяжных: вот тот налево, кажется, жалеет, а этот, наверное, хочет засудить. Десятилетний Эмиль спрашивает мать:
- Они уже решили или будут еще думать?..
Мария Бабеф ждет чуда. Поспешно она отвечает:
- Что ты! Еще ничего неизвестно. Бог даст, они пожалеют. Ведь все видят, что Франсуа - честный человек…
Рядом с ней - почтенный гражданин. Это граф Дюфор де Шеверни, самый богатый помещик в окружности. Он сидел в тюрьме при якобинцах. Все меняется: теперь он пришел посмотреть, как судят якобинцев. Услышав шепот Марии Бабеф, он возмущенно отсаживается подальше: можно ли называть злодея, который хпгел всех ограбить, "честным человеком"?..
Граф Дюфор де Шеверни больше не скрывает своей привязанности к королевскому престолу. Кто же судит "равных"? Королевский суд? Республиканцы?
Антонель, спокойный, как всегда, в последние часы еще раз напомнил судьям:
- Против роялистов мы пошли бы сражаться даже за эту республику. Берегитесь, республиканцы! Вы хотите уничтожить последних патриотов. Что будет завтра? Кто сможет отстоять Французскую республику? Вы убиваете не только нас - себя.
Присяжные уходят совещаться. В последний раз Софи Ланьер затягивает: "К оружию, граждане!.." Наступает томительный долгий день. В комнате присяжных душно. Сколько они останутся здесь? Пока не сговорятся. А сговориться трудно. Как ни старались власти, четверо присяжных - патриоты. Граждане директоры с волнением читают ежедневно рапорты о настроении присяжных. Вся беда в законе: достаточно четырех белых шаров, чтобы подсудимые были оправданы. Но ведь оправдание Бабефа - это приговор Директории. Из Парижа несутся вестовые: голову Бабефа! Присяжные спорят, молчат, снова спорят. Вот уже смеркается. Они не сговорятся: четвеоо настаивают на оправдании. Кажется, Бабеф спасен.
В камерах подсудимых не спорят, не гадают о судьбе. Там тихо: люди напоследок думают, вспоминают близких, молча жмут друг другу руки. Бабеф не сомневается в близкой смерти. Он помнит слова Гужона: "Чтоб не ошибиться…" Расстегнув рубаху, он пристально смотрит на грудь. Потом встает, по привычке быстро шагает: что-то еще не выполнено… Он пишет жене и детям:
"Добрый вечер, мои друзья! Я готов войти в вечную ночь. Я уже просил моего друга не покидать вас. Я ведь не знаю, что с вами станет. Вот вы добрались сюда, несмотря на все препятствия, на нищету. Ваша любовь вела вас. Но как вы вернетесь?.." Он пишет жене: "Бедная моя, верная подруга", пишет сыну Эмилю: ведь Эмиль его будет помнить. А Камилл? Он просит: "Говорите обо мне Камиллу! Сколько у меня было к нему нежности"… И третий, Кай, - он родился после того, как Бабефа арестовали: "И Каю говорите, когда он настолько подрастет, чтобы понять…" Бабеф просит сохранить его речь на суде. Лебуа обещал ее напечатать. Эта речь будет дорога всем благородным сердцам…
"Прощайте! Тонкая нить еще прикрепляет меня к земле, и завтрашний день ее оборвет. Я в этом убежден. Жертва нужна, злые сильнее - я уступаю. А совесть моя чиста. Только жестоко вырывать меня из ваших рук, нежные мои друзья! Прости! Прощайте!.. Еще одно слово. Напишите матери и сестрам. Когда речь будет напечатана - пошлите им. Расскажите, как я умер. Растолкуйте - это добрые люди, они поймут, - растолкуйте им, что такая смерть не позор, а подвиг. Прощайте навеки! Гракх Бабеф".
Ночь. Письмо дописано. Бабеф теперь прощается с Жерменом. Оба вспоминают Аррас, веселые записки, "орден равенства", жизнь. Потом с Дартэ, с Буонарроти: сколько надежд, волнений, горя!.. Они говорят вполголоса. Под окнами лязгают ружья. Часовые отгоняют женщин. Маленький Кай кричит на руках. Тереза Буонарроти умоляет часового: "Передайте ему только это - "я с тобой"".
А в комнате присяжных еще душней, и еще угрюмей голоса: "да", "нет", "нет", "да". На первый вопрос о заговоре четверо ответили: "нет". Остался второй: "о призывах к ниспровержению Директории". Неужели спасены!..
Некоторые из присяжных легли на пол и уснули: восемнадцать часов они спорят. Председатель получил инструкции свыше, он оттягивает голосование. "Голову Бабефа!" Четыре ослушника известны всем, хоть голосование тайное. С тремя нечего разговаривать - это якобинцы. Но вот четвертый - гражданин Дюфо. Он отнюдь не террорист, нет, он просто за республику. Зачем убивать патриотов, когда роялисты открыто призывают к мятежу?.. И Дюфо кладет белый шар. Тогда председатель отводит его в сторону. Он шепчет на ухо:
- Я хочу предупредить вас - будьте осторожней. Вас подозревают… Говорят, что вы ухаживали за женой Буонарроти. Мне только что сказал один присяжный, что вы анархист. Я, конечно, начал его разубеждать. Но смотрите - напрасно вы упорствуете. Вы, кажется, отец семейства? Видите… Стоит ли рисковать? Ведь это не маленькое дельце, это Верховный трибунал. В приговоре заинтересована Директория. Я надеюсь, вы меня понимаете?
Гражданин Дюфо наконец-то понял. Пока речь шла о жене Буонарроти, он только удивленно таращил глаза: он ведь ее ни разу не видел. Но Директория… Действительно, зачем рисковать?..
22
Четыре часа. На дворе уж рассвело. Утро нехотя входит через маленькие окна бывшего аббатства в угрюмый зал, где еще догорают чадные факелы. Серый мучительный свет кажется туманом. Как бледны и как злосчастны при нем лица женщин! Тереза Буонарроти стоит у барьера, выпростав руки. Она как бы хочет вырвать из рук присяжных таинственный приговор. Жена Бабефа вздрагивает от каждого шороха, - вот стряпчий прошел, вот Реаль уронил книгу: идут!.. Лихорадочно горят глаза Эмиля, и плачет Камилл. Только на лице крохотного Кая беспечальная улыбка: Кай спит, прижавшись к груди матери.
Спят и вандомские жители: что им суд, Бабеф, белые или черные шары? Они просыпаются от барабанного боя, от цокота, грохота: артиллеристы тащат орудия. Что за напасть?.. Наверное, кончился суд над анархистами…
Как только председатель, побеседовав с гражданином Дюфо, собрал необходимое большинство, он тотчас предупредил коменданта. Войска были приведены в боевую готовность. Пригнали подсудимых. Они глядят не на ту дверь, из которой должны сейчас выйти присяжные, они глядят на женщин, и те улыбаются сквозь слезы.
Все встают. Председатель читает. От волнения он сбивается, путает слова, мертвые казенные слова, которые, сказанные дрожащим голосом, вдруг приобретают простую человеческую значимость. Сжимаются руки Терезы Буонарроти. Эмиль, как звереныш, ощерился. Мария Бабеф сложила беспомощно руки: она все еще ждет чуда. Председатель читает медленно. Между двумя длинными фразами он останавливается, как бы набираясь духу. Тогда в зале тихо, будто вошла сюда смерть. Молчат обвинители и подсудимые, заговорщики и судьи, молчат конвойные, молчат дети. Ни вздоха. И вот наконец-то выговаривает он жестокие слова. Директория недаром слала вестовых. Она выторговала две головы. Бабеф и Дартэ присуждены к смерти, другие "равные" к ссылке.
Буонарроти кричит:
- Народ, ты видишь, как судят твоих друзей! Народ, заступись за твоего трибуна!
И те, что в зале, кидаются к барьеру. Блестят сабли конвойных. Команда. Топот. Взвод солдат быстро оттесняет последних защитников Бабефа. Буонарроти пробует еще что-то сказать но крики, проклятья, плач заглушают его голос. Бабеф наклоняется к нему:
- Прощай, Филипп! Обещай мне, что ты расскажешь современникам и потомству о "заговоре равных".
- Герои прериаля! Ваша участь завидна, пример ваш высок!..
Ужас теперь на лицах у всех. Председатель закрыл глаза рукой. Молчание. Еще нет сил у Марии Бабеф, чтобы вскрикнуть. Адвокатская мантия гражданина Реаля вся в крови. Над ним - Бабеф. И голос Буонарроти: "В сердце, кинжалом…" Тотчас же Дартэ приподымается. Он кричит: "Да здравствует республика" - и, взметнувшись, грузно сползает на пол. Жермен кричит: "Убийцы!" "Равные" кидаются к телам товарищей. Даже солдаты растерялись. Женщины перескочили через барьер. Смятение. Команда: "Холодным оружием! Арестантов в камеры! Публику вон!" Снова блестят сабли. Солдаты тащат окровавленные тела, они бьют осужденных, женщин. Половина пятого. Попыхивают глаза Эмиля: этот не забудет.
Судьба не была милостива к Бабефу и к Дартэ. Их хорошо стерегли. Достать оружие им не удалось. То, что Буонарроти назвал "кинжалом", они сделали сами из пружин тюремных подсвечников. Они точили железо о пол. Они только ранили себя. Рука Бабефа к тому же ошиблась: она ударила ниже, чем следовало. Лезвие, соскользнув, прободало живот. Он не мог больше говорить. Когда пришел к нему врач, чтобы извлечь лезвие, он покачал головой: "Не нужно"… Он очень страдал, но еще хранил надежду умереть от раны.