Карета подъехала к тюрьме Форс. Сторож кряхтел и, ругаясь, подбирал ключи. Ругался и арестованный. В камере было темно. Кто-то зажег огарок. Сено, сонные лица, чад. Арестованный не стал оглядывать мокрых стен или гнилой подстилки - он хорошо знал, что такое тюрьмы республики: ведь это шестой арест! Он только крикнул:
- Кто здесь?
Со всех сторон раздалось:
- Патриоты.
- Жертвы роялистов и шуанов.
- Защитники резолюции.
- А ты кто?
Новичок молчал. Тогда один из заключенных поднес огарок поближе к худому, чрезмерно бледному лицу.
- Гракх Бабеф! Трибун народа!
Тотчас камера наполнилась восторженными криками:
- Да здравствует Гракх Бабеф! Позор изменникам! Свобода или смерть!
Всю ночь арестанты пели патриотические песни: гимн марсельских ополченцев или "Карманьолу".
Те же песни распевали для бодрости под холодным, мокрым ветром каменщики на площади Карусель. Они работали, не покладая рук: по приказу Конвента сносили мавзолей, воздвигнугый в честь "друга народа" Жана-Поля Марата. Под кирками летели камни, а каменщики пели: "К оружию, граждане! Стройтесь в батальоны"…
2
1787-й год. Еще никто не думает о близкой буре, ни Мария-Антуанетта, которая порой хмурит прелестный лоб над некоторыми финансовыми затруднениями, среди буколики Малого Трианона, среди коз, поклонников, париков, министров, ни Максимилиан де Робеспьер, который в аррасском суде неудачно обслуживает захолустных сутяг. В это время он еще роялист, роялисты еще мечтают о "Природной Республике" нежного Жан-Жака Руссо, народ молчит, поэты пишут элегии, и доктор Жозеф Гильотин, не помышляя о своем бессмертном изобретении, ставит банки чересчур полнокровным клиентам.
Потом об этих временах будут говорить как о потерянном рае: "Кто не жил до революции, тот не знал сладости жизни". Гракх Бабеф этого не скажет. Он только что пришел домой. Жена ждет: "Достал?" - "Нет, не достал…"
В доме ни су. Кредиторы грозят описью. Дети плачут, и жена Бабефа, терпеливая, как земля Пикардии, молчит, крепится. Это верная подруга, простая женщина, бывшая служанка графини де Домери. Она варит чечевичный суп. Бабеф еще не Трибун народа - он только мелкий землемер. Он даже не Гракх, его еще зовут Франсуа. Правда, он читает энциклопедистов, но когда он приходит к богатым помещикам, они его не пускают дальше лакейской. Бабеф самолюбив. К тому же он еще не Гракх - он только Франсуа. И Бабеф краснеет от обиды.
Чем он занят? Архивы, справки, утерянные права, дарственные записи, спорные полосы, родословные… Феодалы Пикардии алчны и скупы. Франсуа Бабеф, агроном, дипломированный "комиссар поместий", чья контора находится в городишке Руа, должен зорко охранять их права; чечевица не дается даром.
Взгляните на квартал Сен-Жиль, где помещается эта далеко не пышная контора. Какая нищета кругом! Деревянные домишки - они все покосились. Соломенные крыши с прорехами. Внутри темно - нет окон, вместо окон дверь. Земляной пол; грязь, зловоние. Нечистоты здесь же, в яме. Со стен течет. На всю семью одна комната и одна кровать. Свечи - роскошь, мясо - пиршество, сладкие оладьи - двунадесятый праздник. Плачут здесь только невесты на свадьбах, а прихорашиваются раз в жизни - умирая, когда кюре звенит дарохранительницей.
Пикардия или Артуа не знают ни солнца Прованса, ни южной лени. Здесь сугубо тяжела рука владельца необъятных поместий. Нищета батрака или ремесленника здесь лишена южной живописности. Скоро подымется буря. Юг пошлет в Париж благородных мечтателей, сибаритов, мучеников и болтунов. Сыны сумрачного севера станут ревнителями равенства, сторонниками гильотины. Это будут жестокие человеколюбцы, пуритане крови: Максимилиан Робеспьер, Леба, Жозеф Лебон. Это будет Гракх Бабеф, ныне ничтожный землемер. Не раз потом "трибун народа", чахлый и стойкий, среди приступов болезней живя верой и пилюлями, вспомнит эти лачуги, смрад, молчаливое горе квартала Сен-Жиль.
Вспомнит он и свое нерадостное детство: отца, бывшего майора в опале, который, после воинских доблестей, боев, наград, после милостей австрийского императора и собачьей жизни затравленного дезертира, должен был на старости, ради нескольких су, рыть рвы Сен-Кентена, как простой землекоп. В праздник отец надевал пышный мундир, который берег пуще глаза, шляпу, расшитую золотыми галунами, подвешивал огромную саблю. Он сидел и улыбался. Он был землекопом, но считал себя знатным и богатым. Он был горд, как может быть горд только кастильский нищий. Это он учил маленького Франсуа: где уж здесь думать о школе! Он учил его латыни, математике, немецкому языку. Он учил его в долгие вечера, когда не было ни чечевицы, ни свечи, но только линялые галуны и звезды, что человек должен мечтать и упорствовать. Многому научил будущего "трибуна народа" этот старый чудак.
Вспомнит Бабеф и свою мать: день и ночь она пряла, ткала. У нее болели глаза от пряжи, и сердце - от жизни. Она показывала маленькому Франсуа старую квашню: "Вот это твоя колыбель"… Франсуа был хорошей нянькой: он смотрел за младшими братьями.
Потом он стал писцом у землемера. Хозяин кричал на мальчика, но хозяйке правились его пепельные кудри, и она вплетала в них ленты. Перо маленького писца терпеливо скрипело. Потом Франсуа стал взрослым. Теперь у него самого дети. Их надо кормить. "Достал?.." - "Нет, не достал…" Грустная жизнь в глухом городке, обыкновенная жизнь! Только фантазия и гордость отличают его от других землемеров: покойный майор по ним узнал бы своего сына.
Не одной архивной пылью занят молодой Бабеф. Все свободное от работы время проводит он за чтением. Кто знает, что разжигает его бессонницу: благородные мечтания или только самолюбие одаренного бедняка? Он читает Мальби и Дидро, но его любимый автор, конечно же, Жан-Жак Руссо. Он даже назвал своего сына Эмилем. Забываясь над нотариальными ведомостями, он повторяет длинные цитаты из "Общественного договора". Притом он не только читает, он много думает, он кое-что уже надумал. Скоро своими мечтаниями он испугает всех высших магистров Французской республики. Пока что о них знает только секретарь Аррасской академии господин Дюбуа де Фоссе.
Дюбуа де Фоссе живет не в Руа, а в Аррасе. Но и в Аррасе жизнь скучна, все кругом говорят только о тяжбах, о маринадах, о подстреленных фазанах, о наглости мелких воришек. А Дюбуа де Фоссе любит философию, изящную словесность, филантропические мечты, стихи Парни и Дюси. Как и землемер из Руа, он любит великого женевца. Здесь ему не с кем поговорить. Аррасская академия ставит на всеобщее обсуждение различные проблемы. Например: "Надлежит ли уменьшить число дорог в окрестностях Арраса, дабы расширить оставшиеся и обсадить их деревьями?" В Руа молодой фантазер рад любому случаю, чтобы высказаться, да и выдвинуться. Бабеф пишет секретарю академии. Дюбуа де Фоссе отвечает пространно, даже восторженно. Так начинается переписка: об экономике и о поэзии, о новом социальном устроении и об античных образах, чересчур грубых для чувствительных дам.
"Какие еще вопросы достойны публичного внимания?" - спрашивает Дюбуа де Фоссе. Бабеф не колеблется. Он тотчас отвечает: "Выяснить, каково будет устроение общества, в котором воцарится совершенная справедливость, в котором земля не будет никому принадлежать, сделавшись народным достоянием, да и все будет общим, вплоть до продуктов различных ремесел…"
Дюбуа де Фоссе хорошо знает философов своего века. Потом в Аррасе так скучно!.. Он не смущен любознательностью загадочного корреспондента. Нет, он сам охотно описывает фантастическую республику: все мужчины и женщины работают для государства, а государство их кормит (завтраки и обеды), вещи тоже никому не принадлежат, тюрьмы, конечно, уничтожены, полная свобода совести, - словом, рай на земле.
Бедный господин Дюбуа де Фоссе, как беспечно, со многими другими, раздувает он костер, на котором суждено сгореть и сочинениям Руссо в шагреневых переплетах, и академии Арраса, и всей легкомысленной жизни ленивых мечтателей или остроумных простаков! Пройдет лет шесть-семь, в Аррас приедет Жозеф Лебон. Он тоже будет говорить о новом обществе, скрепляя каждую фразу смертными приговорами. Что скажет тогда гражданин Дюбуа де Фоссе?.. Впрочем, ученый секретарь академии не ясновидец.
Поболтав о новой республике, он быстро переходит к более реальным темам. Теперь он мечтает о едином законодательстве для всех провинций Франции: вот идеал! Но Бабеф возражает: "Разве уничтожат законы преступное неравенство? Останутся голодные и больные дети рядом с пресыщенным всем миллионером". Дюбуа де Фоссе пробует уклониться от спора. Он пишет об исторических трудах г. Девийена и о стихах г. Опуа. Он увлекается магнетизмом и аэростатами. Он задает Бабефу глубоко философические вопросы: "Почему негры черные?" Он пишет об этом так же, как писал о республике равных: все вопросы хороши, если на них можно остроумно ответить. Корреспондент из Руа, однако, продолжает настаивать: а равенство? Тогда Дюбуа де Фоссе хмурится: но ведь это только грезы просвещенных умов! Это прежде всего неосуществимо…
Сейчас Бабеф ему ответит. Он грустен и молчалив. Он не достал сегодня денег. Что скажет булочник?.. Жена рассказывает:
- Ты знаешь, что случилось со вдовой Эрбо? Мне рассказала Луиза… Она сжала два стога овса на господском поле. Ее за это приговорили к порке. А потом вышлют из Франции. Что же будет с детьми…
Бабеф становится еще грустной. Он ничего не говорит жене. Он обдумывает ответ господину Дюбуа де Фоссе. Он забывает, что это праздная переписка, что секретарь академии благожелательно прочтет послание из Руа, усмехнется дерзкой мысли и спрячет листок в секретер: скучно в Аррасе!.. Сейчас Бабефу кажется, что его письмо способно переделать мир. Ему двадцать семь лет, но он наивен, как его маленький Эмиль. Он повторяет вслух:
- Надо, чтобы с королей слетали короны!..
Жена испуганно всплескивает руками:
- Что ты говоришь, Франсуа?..
Она хорошо помнит виселицу на главной площади. Это был несчастный кожевник. Он как-то сказал в кабаке, выпив лишнюю рюмку: "Можно сдохнуть от этих налогов! С кого дерут? С богачей? С нас. За соль - плати. За вино - плати. Вот подождите, мы с вами расквитаемся!.." Он висел маленький, черный, худой, как птица. "Корона"… "Король". Разве можно говорить такие слова?..
Бабеф усмехается. Он встает. Глаза его горят жестким огнем. Он говорит сбивчиво, запинаясь, но с таким жаром, как будто перед ним не перепуганная жена, а народ всех провинций королевства.
- Пусть!.. Значит, так надо… Когда отец умирал, он позвал меня. Он сказал: "Всю жизнь я читал Плутарха. Эту книгу я тебе завещаю. Я читал ее в горе и в радости. Выбери среди мужей древности достойного подражания. Много великих. Но не забывай о народе… Сердце подскажет тебе путь. Все достойны. Я хочу, однако, чтобы ты пошел по стопам одного. Это Кай Гракх. Он погиб, но не изменил. Нет выше удела, чем такая смерть, смерть за всеобщее благоденствие. Поклянись мне на этой шпаге, что ты не отступишь, не предашь народа…" Я поклялся…
Голос Бабефа глух, в нем горе и страсть. Скорей всего, померещились ему и напутствия майора, и Плутарх среди агонии, и клятва на шпаге. Таков человек: то, что он сказал, тотчас становится реальностью. Если он и не дал клятвы отцу, он дает ее сейчас, дает себе, и он не изменит.
Он вытирает лоб. Немного успокоившись, он снова садится за стол. Перо торопливо скачет. Он пишет господину Дюбуа де Фоссе: "Для того чтобы этого достигнуть, нужны великие потрясения и великая революция…"
3
- Бастилия пала!..
Шум дошел до комнаты Бабефа. Он заставил его выбежать на улицу. Не только его - в этот вечер весь Руа был на улицах. Старики подозрительно оглядывались: где же господин комендант королевских драгун?.. Молодые люди громко смеялись. Они даже кричали "да здравствует нация!", как будто Руа - это Париж, пугая криками кур и старух. Куры презабавно взлетали, а старушки плакали.
Бедняки квартала Сен-Жиль любили Бабефа. Правда, они не читали его писем Дюбуа де Фоссе, но они хорошо знали: "Бабеф наш, Бабеф не выдаст!" Когда он вышел из дому, его тотчас окружили соседи. Они улыбались блаженно. Один (это был Леден, рыжий сыровар) обнял Бабефа:
- Бастилия пала!
Тогда слезы показались на глазах Бабефа: то, о чем писал он скептическому секретарю Аррасской академии, начинает сбываться.
В этот день на многих глазах были слезы умиления. Слова "Бастилия пала" стали сразу торжественными и громкими, как эпическая поэма. Ничтожная стычка с полуживыми от страха инвалидами, осада, при которой заодно с Бастилией пали винные погреба, добыча в виде пустого каземата, белый флаг, немедленно выкинутый далеко не отчаянными защитниками тюрьмы, голова маркиза де Лонэ на пике - все это могло бы остаться случайной перестрелкой, мелким эпизодом, но стало великой датой, взятием неприступной крепости, героическим штурмом, бескорыстным восторгом всей Франции. Ведь ни любовники, ни народы не могут жить без мифов.
У Бабефа теперь одна мысль: в Париж! С трудом одалживает он несколько монет на дорогу. Его провожают завистливые и сострадательные взоры обитателей Руа: "Куда он едет? В Париж? Но ведь в Париже революция! Лучше бы переждать месяц-другой". Да, в Руа все уверены, что к осени революция кончится: Бастилия уже взята, Неккер вышел в отставку, добрый король уменьшит налоги, и тогда все образуется.
Бабеф умеет думать, и когда он садится в дилижанс, его охватывает волнение: позади жизнь, бедная, грустная, но мирная, жена, дети, книги, проекты "Истории Пикардии", письменный стол. А что впереди?.. Париж, революция, история…
Бабеф приехал в знойный июльский вечер. На улицах толпились встревоженные люди. Все читали листки, кричали, спорили с друзьями, с прохожими, даже со стенами. Все хотели наговориться всласть после долгих лет молчания. Бабеф остановился в гостинице возле площади Грев. На дверях было написано: "Дают ночлег конным и пешим". Он хотел уснуть, но не мог. Внизу пили вино и пели, пели новые страшные песни на мотив церковных литаний: "Месть преступникам! Месть притеснителям"!.. Было черно и душно. Потом разразилась гроза. Но даже она не смогла разогнать народа. Удары грома перемежались с грохотом и с заунывным ревом: "Месть!.."
Ночью Бабеф слышал революцию. На следующий день он ее увидел. Он увидел не кресла Учредительного собрания, не Лафайета или Мирабо, не мечтателей, не вождей, не батальоны повстанцев. Он увидел ржавый железный фонарь на углу площади Грев и улицы Баннери, обыкновенный фонарь возле мелочной лавки, гордо именовавшейся "Королевским уголком". В лавочке торговали свечами, кофе, сахаром и мылом, а возле лавочки не редела толпа. Здесь народ судил, и здесь он пел - под ржавым фонарем.
Бабеф стоит, прижавшись к стене. На лице его недоумение. Ведь он еще новичок… Он видит, как толпа тащит к фонарю дряхлого старика. Тот упирается, молит. На вид ему лет семьдесят, если не восемьдесят.
- Кто это?
Мальчишка с пренебрежением оглядывает Бабефа:
- Вы не знаете, кто это? Это Фулон. Подлец! Он говорил, что заставит нас жрать траву, как баранов…
Фулона притащили к фонарю. Какие-то люди пробуют говорить:
- Обождите! Пусть его судят…
Но толпа рычит:
- Вы что же - в стачке с негодяями?..
Вид фонаря охлаждает человеколюбие. Лафайет уходит. А толпа кричит Фулону:
- Становись на колени! Проси прощения!
Старик падает на землю. Он визжит:
- Простите меня! Посадите в тюрьму! Я ведь сам скоро умру…
Но ржавый фонарь ждет. На шее Фулона - веревка. Несколько судорожных прыжков, и все кончено. Толпа, однако, не хочет успокоиться. Кто-то принес топор. Голову Фулона отрубают. В рот засовывают клок сена. Тогда Бабеф говорит вслух:
- Страшно!..
Кругом гогочут. "Страшно? Нет, весело!!!" Здесь никто не поймет Бабефа. Все смеются и поют: "На фонарь аристократов!"… Одежду Фулона разрывают, дерутся из-за клочков: говорят, приносит счастье. Голову сажают на пику. Сено в крови.
- Пусть жрет траву!..
Этот день Бабеф проводит, как во сне: он хочет убежать от клока сена и не может. Он идет с другими, идет молча, ни о чем не думая, тяжело дыша. Теперь две головы: из Компьена притащили зятя Фулона. Тело его изрубили: кровь, пыль, барабанный бой, песни. Весь Париж высыпал на улицы: "Вот умора!.. Глядите, и зять и тесть на пиках".
- Что, вкусно, старина?
- Мычи, баран! Ммме…
Газетчики выкрикивают: "Замечательное произведение Демулена. Речь фонаря к парижанам!" Берут нарасхват. Здорово написано!.. Ржавый фонарь, конечно, не умеет разговаривать. За него говорит молодой журналист Камилл Демулен, и парижане хорошо понимают язык фонаря. Бабеф тоже читает не отрываясь: бойкое перо!.. С воодушевлением он восклицает:
- Вот что значит свобода нации - теперь каждый может говорить все, что ему вздумается!..
Перед ним, однако, пика, а на пике голова бывшего контролера финансов Фулона. Изо рта торчит сено. Бабеф вспоминает, как старик кричал: "Я ведь сам скоро умру…" А толпа веселится, не умолкают барабаны. Где он? Это улица Сан-Мартен. Уже смеркается. Сколько часов бродит он по городу?.. Страшно! И все же хорошо! Но зачем эти головы?.. Кругом танцуют, пьют вино, поют. Парижане не хотят философствовать. Как он одинок среди сотен тысяч людей! Как он одинок глаз на глаз со столь долгожданной революцией!
Измученный сомнениями, ходьбой, шумом, всеми делами этого первого парижского дня, Бабеф возвращается в гостиницу. Там он берет перо. Он напишет жене. Конечно, она не получила образования. Она не знает истории Рима. Она даже не читала Руссо. Эта бывшая служанка едва-едва может написать мужу несколько простых задушевных слов. Но жена поймет его: ведь она дочь народа. А у народа злые слова и грубый голос, но у него большое сердце. Он рассказывает жене о всем виденном: "Двести тысяч человек глядели, ругали мертвецов и радовались… О, какую боль причиняла мне эта радость! Я был и удовлетворен и подавлен. Это - жестокость…"
Здесь он кладет перо. Он ходит по комнате из угла в угол. Перед ним вдова Эрбо, засеченная плетьми: она жала овес на господском поле, кожевник Морис - виселица: он кого-то обругал в кабаке, шапочник Мутье, которому отрубили руку, - он посмел охотиться в лесу маркиза; перед ним виселица, палач, кнут, топор, кровь, столько крови!..
Как бы не захлебнулась в ней вся страна: кровь ведь никогда не высыхает, она только прячется под землю, а потом вырывается наружу, она сводит людей с ума.
Бабеф пишет: "Пытки, четвертование, колесо, дыбы, костры, плети, виселица, сонмы палачей развратили нас. Правители, вместо того чтобы просвещать, сделали нас дикарями, ибо они сами дикари. Они пожинают и пожнут то, что посеяли. Ведь за этим, бедная моя жена, последует дальнейшее, еще более страшное! Мы теперь только в начале…"
Уснул Париж - все устали после плясок и песен. Под ржавым фонарем целуются влюбленные. Днем они пили со всеми и со всеми пели: "Месть!" Теперь он говорит ей:
- Мы поженимся после дня всех святых, когда это кончится…
Сколько же может длиться революция? Месяц, два, три… Так думает народ, так думает, засыпая, король, который, услышав об убийстве Фулона, приуныл, так думает даже "фонарный прокурор" Камилл Демулен. Самые недоверчивые или самые горячие шепчут: говорят, что еще прикончат тридцать душ, тогда-то все кончится…
А Бабеф до утра бегает из угла в угол, и в голове его одно: это только начало!..
Влюбленные давно пошли спать. Пусто теперь под ржавым фонарем.