Пять часов утра. Косой луч солнца ударил в лицо Жермену. Гусар приоткрывает глаза. Он сладко потягивается. Ни храп соседей, ни тяжелый воздух камеры его не огорчают. Он молод и улыбается солнцу. Он достает из-под сенника книжку. Что же он читает с таким увлечением? Английский роман? "Альманах муз"? Нет, сочинения Гельвециуса: "Надо прежде всего уничтожить деньги. В странах, изобилующих золотом и роскошью, народы заведомо злосчастны. Деньги награждают только порок и преступление". И Жермен улыбается книге, улыбается своей мечте, выдуманной Франции, которая подобна Спарте. Пять часов утра. Двадцать четыре года. Такова первая любовь гусара из Нарбонны.
А за стенами тюрьмы все идет своим порядком. Революция спадает у всех на глазах, как река после половодья. Ее добивают не "союзники", не вандейцы, даже не юноши с локонами, - нет, она умирает на почетном одре, окруженная вылинявшими флагами и опостылевшими всем песнями. Герои, фанатики, изуверы или просто отчаявшиеся еще пытают счастье. Они запружают улицы, останавливают крестьянские телеги, порой даже эскадрон драгун, но не историю. С ними идут тысячи, десятки тысяч голодных. Никогда Париж не знал такой нужды. Площади полнятся криками. Одни требуют "конституции 93-го года", Другие "хлеба". Но 93-й прошел, а хлеба нет. Крестьяне не дают хлеба ни санкюлотам, ни роялистам. Термидорианцы подавляют за восстанием восстание. Проигран "Жерминаль", проигран и "Прериаль". Тюрьмы переполнены. Тюрем не хватает. Ничего не хватает: ни тюрем, ни хлеба, ни денег, ни разума.
В остроги Арраса шлют арестованных патриотов. Они угрюмо озираются. Перед ними еще пыль, кровь и шумливая суета прериальских дней. Они рассказывают Бабефу:
- Патриоты требовали подлинного равенства…
- В Париже каждый день несколько граждан умирают от голода…
- Ты знаешь, кто усмирял квартал Антуан? Предатель Тальен. Он потребовал сдачи всего оружия. Генерал Мену навел пушки. Тальен объявил: "Я даю вам один час на размышление. Если нет, вас образумят ядра". Теперь все работники обезоружены… Арестованы десять тысяч патриотов.
Бабеф негодует:
- Тальен, вычищенный якобинец, комиссар Конвента в Тулоне, хотел бомбардировать предместье Сен-Антуан, гнездо революции! Нет, эти люди заживо сгнили. Если не придет к власти народ, Франция погибла. Тогда нами будет править Мену или другой генерал. Рабочим они предпочли эполеты!
Один из арестованных рассказывает о смерти депутатов Конвента, примкнувших к повстанцам:
- Их судили и приговорили к гильотине. Шестерых. Среди них Гужона, Ромма, Субрани. Но они не дались живьем в руки новых тиранов… Гужон еще за несколько недель до прериаля, встретив знакомого хирурга, сказал: "Укажи мне в точности, где находится сердце, чтоб я не ошибся, если равенству суждено погибнуть". Он не ошибся. Тогда кинжал взял из его похолодевшей руки Ромм, и Ромм громко воскликнул: "Мои последний вздох за угнетенных!"… Все шестеро одним кинжалом…
Здесь Бабеф отворачивается. Он уходит в темный угол. Вот уж ночь. Проверка. Засыпают заключенные. Бабеф не спит. Он видит перед собой шестерых. Он видит революцию: лужа крови. "Где сердце?.. Чтобы не ошибиться…" Как болит здесь!.. Что это? Снова сердечный припадок. Пилюли не помогают. Сердце бьется, ноет. Какое томление! Может быть, вскоре и ему, Бабефу, предстоит поднять с земли этот кинжал?..
Так проходит ночь среди сердцебиения и тоски, огромная черная ночь - кто через нее переступит?..
Утром он овладевает собой. Письмо в Париж. Записка от Жермена. Разговор с новым патриотом. Он снова работает. Проходят недели, месяцы. Однажды ему передают письмо от жены, горестное, полуграмотное и нестерпимо нежное: умерла дочка, умерла от голода, выдавали всего две унции, а прикупать - не было денег… Еще глубже западают глаза Бабефа. Еще жестче и горче становится его голос. Он пишет "Послание к дьявольской армии". Все патриоты Арраса теперь связаны с ним. В городе готов вспыхнуть бунт. Власти колеблются: уж не перевести ли Бабефа в Париж? Он повсюду опасен - на воле, в тюрьме, в столице, в глухом городишке. Кажется, только в могиле успокоится этот человек.
А ночи длинны, и ночи жестоки: детский гроб, голодная семья, недуги, слабость, измена патриотов, обманутый народ, полумертвая революция. В горле Бабефа слезы, мужские, одинокие, непоправимые слезы. Но нет, не думайте, что он сдался! Товарищ спрашивает:
- Ты приуныл, Гракх?
- Нет, я веселюсь.
Бабеф действительно смеется.
- Ты видишь, я веселюсь, чтобы бесить тиранов.
7
Годовщина девятого термидора была объявлена национальным праздником: "Падение тирана Робеспьера". Торговцы с охотой закрыли лавки; они ведь отпускали теперь товар скрепя сердце: утром получишь пачку ассигнаций, а к вечеру на них не купить и свечи. Народ празднику тоже обрадовался: в этот день обещали выдать каждому гражданину целый фунт хлеба. Обещания, однако, не сдержали: легче было свалить еще сотню тиранов, нежели раздобыть муку.
Дожди и холода, стоявшие весь мессидор, заставляли опасаться плохого урожая. Виноград погиб, и вино теперь пили только торговцы, интенданты или депутаты. Все же в праздник видали по полфунта хлеба, а шутники говорили: "Максимилиан помогает нам даже после смерти". Хлеб был черный, мокрый, тяжелый, но никто не привередничал. Правда, на базарах было сколько угодно хлеба, белого как снег, но стоил он восемнадцать ливров за фунт. Крестьяне сидели на телегах, как на королевских тронах: они не боялись "десятого августа" - их ведь никто не мог свергнуть. У них была мука, и сало, и масло. Презрительно поглядывали они на чересчур свежие ассигнации. Пренебрегая патриотическими чувствами, они требовали серебряных монет с изображением казненного Капета.
Полфунта хлеба. Итак, да здравствует национальный праздник!..
Даже победа над роялистами при Кибероне не растрогала парижан. "Французская газета" уныло писала: "Завоевание всего мира и повсеместное торжество революции обрадовало бы меньше этот город, нежели увеличение пайка хотя бы на одну унцию".
Голодали, впрочем, не все. Проницательные граждане умело сочетали республиканский пыл со своими интересами. Они поставляли для революционных армий рубахи, седла, сапоги, гетры, фураж, сало, даже трехцветные знамена, и они неплохо зарабатывали. Другие просто спекулировали. Гражданка Бертен, бывшая маркиза, недавно заработала семьдесят пять тысяч на прованском масле, а гражданин Сиро, ее бывший конюх, перепродал тридцать ящиков с флорентийскими шляпами и купил модный кабриолет.
Итальянский бульвар называли "Маленьким Кобленцом". Там собирались все, кто покупал белый хлеб по вольным ценам. Утром там перепродавали партии льна или запасы кожи, а вечером флиртовали, радовались победам неприятельских армий или просто разглядывали друг друга. Было что разглядывать! Мужчины щеголяли веерами, припудренными локонами, которые назывались "собачьими ушами", восемнадцатью пуговицами жилетов, дамы - греческими туниками "а-ля Диана" или "а-ля Клеопатра", сандалиями, изумрудными или оранжевыми панталонами, браслетами на руках и на ногах. В вопросах моды "Маленький Кобленц" был настроен революционно. Нужно было большое искусство, чтобы, выйдя после завтрака на улицу, не показаться к вечеру смешным провинциалом. У каждой дамы было по меньшей мере сорок париков. Глядя на модниц, народ хмурился: кроме морали, его смущал вопрос о картошке - кумушки уверяли, будто весь картофель идет на изготовление пудры, оттого его нет в лавках.
Что касается модниц, то картошке они предпочитали другие, более изысканные яства. После горьких годов настала эпоха хорошего аппетита. За четыреста-пятьсот ливров у ресторатора можно было получить скромный завтрак: бараний бок, шпигованного фазана, паштет из зайца, шоколадное суфле. Корсеты больше не стесняли красавиц, можно было есть всласть. В этот год голода богатый Париж что ни час полнел, как надуваемый баллон. Докторам приходилось теперь лечить не от болезней, но от здоровья, один из них разбогател на пилюлях, которые позволяли есть вовсю, не тучнея.
Кроме яств, модниц соблазняли танцы. Еще недавно они прятались в погребах. Они засиделись и надышались трупным духом. Теперь им хотелось танцевать. В первый же год "вольной жизни" открылись шестьсот сорок четыре танцульки. Среди них славились и "Балы зефир" на кладбище Сен-Сюльпис. Уцелевшие счастливчики отплясывали на могилах. Траур стал увеселительным костюмом: кто только не мечтал попасть на знаменитый "бал жертв", куда допускались исключительно родственники гильотинированных!..
Париж был переполнен провинциалами: жизнь в столице издали казалась заманчивой. "Меблированные комнаты" не пустовали. Улицы покрылись новыми плакатами. Вместо приказов о сдаче излишков серебра, парижане читали рекламы "Эликсира красоты" или "Балов Сераля". В "Пале-Рояль", который был переименован в "Пале-Эгалите", кишели спекулянты. У них была, если угодно, своя форма: желтые ботинки, длинные куртки, колпачки с хвостиками. Они часто забегали в кафе, но не успевали там выпить чашку кофе: слишком быстро рос луидор. Вчера за него давали семьсот ливров ассигнациями. Сегодня он продавался уже за восемьсот пятьдесят.
В "Пале-Эгалите" вновь открылись ювелирные, гастрономические, модные лавки. Десятки ресторанов с отдельными кабинетами и с музыкой зазывали клиентов. Книжные лавки торговали скабрезными картинками. В верхних этажах помещались игорные дома. На зеленом сукне порой лежали сотни тысяч золотом - барыш патриотов, поставивших армии гнилое сукно или тухлое сало. Под вывеской "Египетский массаж" бывшие виконтессы приготовляли для щеголя ванну из шипучего вина, в ванне растирали его живот. Знатоки уверяли, что это очищает кровь и придает лицу аристократическую томность, а бывшие лакеи или же цирюльники мечтали походить на своих вчерашних господ.
Каждый вечер у мороженщика Гарши собиралось самое изысканное общество. Среди "сорбетов" и "парфе" здесь занимались делами, а порой и высокой политикой. Вот красотка, ее зовут Дианой. Для Дианы она, пожалуй, чересчур тучна. Но юноши томно вздыхают: "богиня"! Она в легкой газовой тунике: эту моду ввела госпожа Тальен. На пухлых руках, повыше локтя, запястья. Шляпка украшена шелковыми розами, и розы надушены: последнее изобретение Дианы. Наставив на богиню крохотные лорнеты, юноши лепечут:
- Пгекасно! Бозественно! Неповтогимо! Невегоятно!
Они картавят, шепелявят, сюсюкают - этого требует хороший тон. Им хочется показать, что они никогда не ездили на запятках и не торговали вразнос. Поглядеть на них - это настоящие, чистокровные аристократы!
Но о чем так оживленно разговаривает богиня? Может быть, о стрелах Купидона? Не те времена! "Батист"… "Свечи"… "Кофе"… Богиня знает, что даже фисташковое мороженое теперь не дается даром.
Юноши говорят о политике. Фрерон недостаточно дерзок. Надо истребить всех террористов. Господин (да, господин, - у Гарши нет граждан, "граждане" здесь только лакеи), господин де Мэн только что приехал из Марселя. Он рассказывает о подвигах "Солнечного братства" - так зовут на юге порядочных людей. Они мигом очистили все тюрьмы. Это очень просто. У арестантов ведь нет оружия. А стража смотрит сквозь пальцы. Четыреста якобинцев за два дня! Притом это вовсе не обременительно. В Марселе тоже и веселятся и танцуют. После работы - можно пойти на бал. Дамы щедро вознаграждают бесстрашных. Рассказ марсельца вызывает зависть.
- Почему же Фрерон не ведет нас?..
- Боится. Он ведь сам из террористов. Трус!
- В тюрьмах Парижа достаточно убийц. Надо бы их почистить… Всех этих прериальцев и анархистов…
- А в первую голову Бабефа…
Неожиданно они замолкают. Общий шепот восторга, благоговения. "Она!" Она - это, конечно, "богоматерь Термидора". Когда она появляется, все забывают о батисте, об убийствах, о ценах на сукно, о Бабефе, Не то чтобы всем так нравилась госпожа Тальен, но мода, мода…
В годовщину девятого термидора, однако, "богоматерь" не осчастливила своим присутствием мороженщика Гарши. Ей было не до сорбетов. Возглавляя нацию, республику, революцию, она председательствовала на банкете в память исторического дня. В этот вечер она была "богиней Мудрости". Это, конечно, не помешало ей вдоволь оголиться, так что один из гостей, взглянув на тучные груди Терезы, забыл о "мудрости" и воскликнул:
- Капитолийская Венера!
Тереза принимает гостей в своей "хижине". Это опереточный домик, на крыше его нарисована солома, а вокруг расставлены цветы в горшочках. Развлекалась же в Малом Трианоне преступная австриячка - почему бы не развлекаться жене депутата Конвента, гражданке Тальен?
Что ни день Тереза выдумывает новую моду. На этот раз она дивит гостей своими голыми ножками. Вместо сандалий - котурны, а на пальцах ног кольца с рубинами. Слуга Терезы остер на язык. Улучив минуту, он шепчет камеристке:
- У этой суки кольца на передних лапах и на задних.
Тереза, рассеянно улыбаясь, выслушивает комплименты:
- Божественные ножки! Геба! Киприда, вышедшая из пены! Аврора среди облаков!
- А знаете ли вы, что мои ноги искусаны крысами? В тюрьме, в Бордо… Во время террора.
И Тереза грустно вздыхает. Наивный Лувэ долго разглядывает ноги, ища рубцы. Он не находит их, да и не может найти. Тереза просидела в бордоской тюрьме всего день или два. Ее освободил Тальен. Он был большим бабником и представителем Конвента, она - хорошенькой аристократкой, которая жаловалась: у мужа реквизировали столовое серебро. Они сразу поняли друг друга, бывший лакей и бывшая маркиза. История с крысами родилась после термидора: не только новые моды умеет придумывать Тереза!
Рассказав в сотый раз о крысах, Тереза спрашивает:
- А котурны, гражданин Лувэ? Вам нравятся котурны? Это ведь приближает нас к нравам Аркадии. Ах, Греция - вот мой идеал! Обувь груба. Кстати, вы слыхали, что в Медоне обнаружили остатки страшной мастерской - там приготовляли сапоги из человеческой кожи. Говорят, что изверг Сен-Жюст носил сапоги из кожи жирондистов.
Здесь даже наивный Лувэ не может скрыть усмешки: ай да Тереза! Но как же не очернить лишний раз Сен-Жюста?
- Что же, это на него похоже…
Гостей попросили к столу. На следующий день официальный "Вестник" писал о "скромной товарищеской трапезе". Как должны были усмехаться приглашенные, читая эту заметку и вспоминая вчерашнее пиршество!
Тереза обожала искусство. На клавесинах лежали ноты казненной королевы, а суп был сервирован в севрских чашках. Вином Тальен хвастал не зря: что за "Бон"! Что за токайское! - все из погребов эмигрантов. Пили в тот вечер на славу, пили не просто, а с тостами: таков был новый обычай, принесенный из Англии, и хоть в Англии сидел проклятый Питт, все светские люди старались подражать британцам. Тосты подчеркивали политический характер банкета: термидорианцы братались с жирондистами.
Будь здесь только Тальен, Баррас и Фрерон, они могли бы ограничиться одним внушительным тостом - "за нашу спасенную шкуру!". Календарная дата невольно вызывала воспоминания: горячий, душный день, белесый туман, трусливые перемигивания депутатов, еще не знающих, чья возьмет, и наконец крик, жестокий крик Робеспьера: "Председатель убийц! В последний раз я требую слова". Но убийцы не любят лишних слов. Фуше хорошо поработал: вокруг Робеспьера - пустота. Его брат кричит: "Я хочу разделить участь Максимилиана!" Героизм одного человека пугает свору шакалов. Тогда Фрерон вытирает потный от страха лоб и бормочет: "Как трудно свалить тирана!"
Термидорианцы, подымая тост "за девятое", могут многое вспомнить. Они связаны прошлым. Грабили? Все. И все, приехав из обчищенных городов - из Бордо, Марселя, Тулона, - шли на поклон. О, эта комната на улице Сен-Онорэ и холодный взгляд "Неподкупного", очки, сухой полупоклон, неизвестность: простил? решил погубить?.. Они хорошо помнят эти паломничества. Они уцелели. Они пьют токайское. Бокалы победоносно звенят: "Да здравствует девятое термидора!"
Они спаяны давним страхом, но с какой охотой хоть сейчас, за этой "товарищеской трапезой" они предадут друг друга! Надо глядеть в оба. Эти разбойники при дележке благородством не грешат. Где их товарищи по термидору? Фукье де Тенвиль казнен. Коло д'Эрбуа и Бильо-Варен сосланы в Кайену - "сухая гильотина", Амар и Барер в тюрьме, наконец, Фуше, душа всего заговора, - сам Фуше в опале. Одного за другим выдают термидорианцы своих товарищей, только чтобы ублажить умеренных и спасти себя.
Сегодня Тальен обхаживает Буасси д'Англя, Бувэ, Ланжинэ. Он льстит - ведь у жирондистов слишком много поводов, чтобы ненавидеть этого якобинца. Пока он в Бордо кутил с Терезой, они прятались в подвалах. Тальен подымает тост:
- За жертв былой тирании!..
Жирондисты пьют молча. Что у них в голове, никто не знает. В томлении Тальен декламирует:
- Я плачу над прахом Вернио, Кондорсе, Демулена…
Правда, он не плачет, он ест индюшку с трюфелями, но голос его вибрирует, как хрусталь бокалов. Буасси д'Англя шепчет своему соседу Бувэ:
- Лучше бы он их тогда защитил, чем теперь плакать…
Ах, тяжело дается высокая политика гражданину Тальену! Кроме старых обид "Жиронды", у него сейчас другие заботы: Сиэс что-то пронюхал. Правильно сказал проклятый Робеспьер о Сиэсе - "это крот революции". Он вечно подкапывается под кого-нибудь. Вчера он намекнул Тальену, что ему известно о каких-то письмах. И Тальен не может успокоиться. Разве его, Тальена, вина, что он любит женщин, хороших портных, "трант'э-карант", охоту на ланей в Сен-Жермене, токайское вино - словом, все блага жизни вплоть до "египетского массажа"? "Неподкупный", тот хорошо знал Тальена. Он сказал: "Тальен на все способен ради денег и ради юбок". Одна Тереза сколько стоит!.. Тальену нужны деньги. Другие продают драп или сахар. Он любит крупную игру: он продает Французскую республику, с конституцией, с Конвентом, со знаменами - "на слом". Он один? Как будто не тем же занят его сосед Баррас! Надо только, чтобы до поры до времени никто не знал. И вот этот подлец Сиэс что-то пронюхал… О переговорах с испанцами в пользу дофина? Может быть. А может быть, все дело в письме Людовика Ксавье к своему кузену герцогу д'Артуа? Так или иначе, надо показать, что он - непримиримый враг роялистов. Баррас вовремя подымает бокал:
- За Тальена. За героя Киберона!
И Тальен решает: сдавшихся роялистов следует расстрелять. Это подымет его престиж в глазах народа. Если Сиэс вздумает поднять вопрос о письмах, Тальен ответит: "Я доказал мою ненависть к сторонникам престола".
Еще тост: "За новую конституцию!" Это не бред якобинцев как в 93-м. Это настоящая конституция, совсем как у англичан: верхняя палата, избирательный ценз, - словом, оплот порядочных людей, а не черни. И Тальен напоминает Буасси д'Англя:
- В дни прериаля, когда многие колебались, я первый воскликнул: "Пусть преступники погибнут прежде, чем взойдет солнце!.."
Здесь на минуту все замолкают. Ромм, Гужон, Субрани - образ этих людей слишком чист. Даже Баррас смущен развязностью Тальена: хорошо, прикончили, но зачем вспоминать?..
А Тальен уже занят другим: бордоские капиталы проедены, вопрос о короле пока только вопрос, остается спекуляция. Он вошел в компанию с военным интендантом на улице Тарани. Хорошо бы заручиться помощью Барраса. И под звон бокалов он шепчет:
- Для итальянской армии… Сорок тысяч… Но об этом после…
Тальен, однако, не договорился с Баррасом. Ссора. Потом Лувэ о чем-то начинает спорить с Фрероном. Оба стучат ножами о севрские тарелки. Лонжинэ пробует отвлечь внимание новыми тостами: