После какого-то времени, показавшегося мне бесконечным (до сих пор не знаю, чем оно было заполнено), мы с отцом вновь оказались в галерее, и там мой родитель стал кричать на меня, называя дураком и тупицей.
На Ладгейт-Хилл я вернулся один и еле дотащился до своей комнаты. И только здесь, в этом убогом жилище под самой крышей, я осознал весь ужас случившегося. Ощущение было такое, словно на меня из стены вывалилось гнездо гнусных личинок. Оказавшись на расстоянии протянутой руки от блестящего будущего, я не сумел этим воспользоваться. У меня был шанс, и я его упустил.
И тогда я взвыл, как раненый зверь.
4. Неясно, что вызвало пожар в мастерской отца в новогоднюю ночь 1662 года. Конечно, там была уйма деревянных ящиков, на полках хранились легковоспламеняющиеся материалы, без которых в отцовской работе не обойтись: фетр, клеенка, сафьян, мех, кружева, перья, ленты, пачки атласа, камлота, шелка. Огоньку, вспыхнувшему от опрокинутой лампы или свечи, было чем поживиться.
Известно только, что пожар случился поздно вечером, огонь охватил мастерскую и быстро побежал наверх, в жилые комнаты; родители в это время ужинали. Слуге Латимеру удалось открыть маленькое оконце на крыше, он протиснулся в него, пытаясь спасти старого хозяина и его жену. Мать уже ухватилась за его руку, но неожиданно упала - у нее открылась рвота, она задыхалась. Отец хотел поднять ее, но она лежала у него на руках без сознания.
Возможно, отец и крикнул: "Брось веревку!", но слова заглушала обмотанная вокруг рта и носа салфетка, и Латимер его не понял. Он беспомощно смотрел вниз, дым же тем временем становился все плотнее, темнее и рвался наружу - туда, где, подвергая себя опасности, прильнул к железной крыше верный слуга. На следующее - помнится, очень холодное - утро Латимер рассказал мне: "Я видел, как они умирали, мистер Роберт. Чтоб их спасти, я отдал бы все, что заработал за свою жизнь, но у меня ничего не вышло".
На похоронах было много народу. Леди Ньюкасл, для которой отец делал молескиновые повязки на глаза, прибыла в черной карете, лошадям в гривы вплели траурные ленты. Король прислал на церемонию двух придворных. Амоса Трифеллера, впавшего к этому времени в старческое слабоумие, принесли на кладбище в нанятом паланкине, он, не переставая, рыдал. Январский ветер высоко возносил молитвы и нес дальше - в безмолвие.
На следующий день меня вновь пригласили в Уайтхолл.
Смерть моих добрых родителей, а также на время остывшая страсть к женскому полу способствовали четкому осознанию в моем мозгу анатома того, что смерть может неожиданно, в одно мгновение, унести нашу жизнь. Я не брезглив. В Падуе, когда летом в анатомическом театре не хватало трупов, Фабрициус как-то провел урок, вскрыв тело нищего, пробывшее три дня в реке. Студентов-немцев, известных своей несдержанностью и грубостью, стало рвать, они отчаянно ругались. Я же чувствовал себя хорошо, спокойствия не утратил и делал записи по ходу объяснений Фабрициуса. Однако после гибели родителей я стал смотреть на свое тело, которое и раньше не было для меня предметом гордости, с новым отвращением, с новой неприязнью и зародившимся страхом. И, как часто бывает в жизни, этот страх парадоксальным образом сослужил мне хорошую службу. Страх смерти уменьшил, если не совсем уничтожил, страх перед сильными мира сего. Теперь, попав в Уайтхолл, я не был подавлен величием этого места и не держал себя как немой болван. Бедный отец порадовался бы за меня, если б мог видеть, как непринужденно я себя веду.
Король принял меня в гостиной. Он долго и с большим уважением говорил об отце. Потом повторил свою любимую мысль: никогда не стоит прыгать выше головы, надо знать свои способности и свое место. Я кивнул и поклонился.
- Я пригласил тебя сюда, Меривел, потому что глубоко уважал твоего отца и восхищался им, - сказал король.
- Спасибо, сир, - поблагодарил я.
- Однако у меня есть для тебя и работа; надеюсь, ты с ней справишься, - в противном случае причинишь большую боль моему сердцу.
- А знаете ли вы, сир, что человеческое сердце, этот наш внутренний орган, ничего не чувствует? - вдруг вырвалось у меня.
Король посмотрел на меня с грустью.
- Ах, Меривел, - сказал он, - откуда ты это взял?
- Я видел сердце собственными глазами, сир.
- Видел? Но мы видим далеко не все. Ты, как врач, не можешь этого не знать. Вот, посмотри на мою руку. На ней перчатка, сшитая твоим покойным отцом. Мы видим только эту замечательную перчатку, она слегка морщит на четвертом пальце, там я ношу мой любимый массивный перстень с сапфиром. А ведь под перчаткой сама рука, способная производить тысячу движений - взлетать en l'air,как рука танцора, тянуться за милостыней, как рука нищего, сжиматься в кулак, как рука разбойника, осенять себя крестным знамением, как рука епископа… а как затейливо организованы кости в кисти…
И король стал довольно точно описывать анатомическое строение человеческой кисти. К тому времени, когда он закончил, я подумал, что благоразумнее не возвращаться к теме "сердца", а дать королю возможность сказать наконец, зачем меня пригласили.
- Один из моих псов, похоже, подыхает, - сказал он. - Ветеринар несколько раз пускал ему кровь, сбрил шерсть на спине и поставил банки, давал рвотное и слабительное, но все без толку, - бедная тварь не выздоравливает. Если вылечишь его, Меривел, я назначу тебя придворным врачом.
Я упал на колени и вдруг с ужасом заметил на своих штанах яичное пятно.
- Благодарю вас, сир, - пролепетал я.
- Тебя немедленно отведут к нему, Меривел. Еду, питье, ночное белье, а также все необходимые медицинские инструменты тебе принесут. Будешь здесь жить, пока пес не выздоровеет или не околеет. Требуй любые лекарства, которые сочтешь полезными.
- Хорошо, сир.
- Пса зовут Бибилу. Он также откликается на Биби и Лу-Лу.
- Лу-Лу, Ваше Величество?
- Да. Кстати, твое имя приятно звучит.
- Спасибо, сир.
- Меривел. Очень мило.
Расставшись с королем, я последовал за двумя слугами по длинному коридору, площадью не менее нескольких акров (или лучше сказать hectares - ведь король, похоже, намерен повсюду насаждать французские названия?). Меня привели в уютную комнату с видом на реку и причал, где толпился народ. В камине горел огонь. Рядом в небольшой корзинке лежал рыже-пегий спаниель. Болезненно худое тельце, хриплое дыхание. На столе у окна стояли графинчик с вином, бокал и блюдо с инжиром. На кровати лежали ночная рубашка и ночной колпак из тонкого полотна. Как только ушли слуги, оставившие меня наедине с собакой, я тут же переоделся. Признаться, у меня весь день отчаянно чесалась под париком голова. Я также снял туфли и камзол, налил себе вина.
Я чувствовал себя безмерно усталым. После пожара я почти не спал, но усталость была не столько физического, сколько психического свойства. Одиночеству я был только рад. Захватив графинчик в постель, я присосался к его горлышку, поглощая вино жадно, как римский сенатор. Пару раз я взглянул на собаку. Спаниель дергался и скулил во сне. "Лу-Лу", - тихо позвал я, но песик не шевелился. Сейчас встану, осмотрю собаку и решу, что делать, сказал я себе, не в силах оторваться от вина, оказавшегося одним из лучших, что я пил в жизни. Вскоре блаженная легкость бархатом окутала мое сознание. Только один раз, почувствовав внезапный прилив голода, я заставил себя подняться с кровати, чтобы съесть немного инжиру, но я отяжелел, ноги мне не повиновались, и, ощущая себя бочонком с угрями на склоне, я вернулся, спотыкаясь, к кровати и там впал в оцепенение от выпитого вина и запоздалой тоски по погибшим родителям.
Проспал я часов семь. А когда проснулся, на улице было уже темно, в моей же комнате горел свет. На столе стоял ужин - жареные куропатки и салат. Пытались ли слуги меня разбудить? Если пытались, то, конечно, донесут королю, что врач Меривел спит пьяным сном в сбившемся ночном колпаке. Я даже застонал. Второй раз выпал мне шанс, и я снова его упустил.
Я поднялся, ноги все еще плохо мне повиновались. Встал на колени перед камином, который по-прежнему жарко пылал: невидимые слуги подбросили в него сухие дрова. Погладил беднягу Лу-Лу по голове. К моему удивлению, он открыл слезящийся карий глаз и посмотрел на меня. Склонившись ниже, я прислушался к его дыханию. Хрипы уменьшились. Заглянул в его пасть. Язык распухший, нос сухой. Я набрал воды из умывальника и стал вливать ее понемногу в пасть. Он пил со всей жадностью, на какую только способен больной спаниель. Похоже, сказал я себе, что насильственно вызванные понос и рвота привели к обезвоживанию организма. Осознав это, я вдруг понял, что надежды на исцеление собаки сейчас гораздо больше, чем восемь часов назад, когда я сюда впервые попал. Мое наплевательское отношение сыграло положительную роль. Ведь пока я спал, его никто не беспокоил, - возможно, впервые за несколько дней и ночей, и в борьбу смогли вступить природные силы организма.
"Studenti! - громко провозглашал Фабрициус, и его голос, как глас Всевышнего, эхом разносился по примитивному анатомическому театру. - Non dementicare la natura! - Помните о жизненных силах организма! Природа - лучший лекарь, с ней никому не сравниться - особенно вам, немцы, от которых нет ни минуты покоя.
В течение последующих семнадцати часов я наблюдал за Лу-Лу. Послал за спиртом и обработал спину животного: после банок она покрылась фурункулами. Больше я ничего не делал, только поил его, а когда жар спал, дал псу несколько кусочков куропатки, предварительно разжевав. На следующий вечер, когда мне принесли цесарку, крем и редиску, я уже знал, что спаниель будет жить. И не ошибся. Через четыре дня я отнес его в покои короля и опустил на королевские колени, где он застыл в полном восторге и только махал хвостом.
5. Пятое начало - самое странное, самое неожиданное и самое важное. Без него не было бы этой истории.
Изложу его с надлежащей краткостью. (В отличие от Пирса, мне удается быстро дойти до сути, его же истории всегда так перегружены мрачными метафизическими отступлениями, что слушатели теряют нить рассказа чуть ли не с самого начала.) Итак…
Я ушел из Королевского колледжа и забрал свои вещи из квартиры на Ладгейт-Хилл. Во дворце мне предоставили две уютные комнаты, в них не было лишь одного - вида на реку, недоставало связанного с рекой гула людских голосов, живописных бродяг и переменчивого света. Вот краткий перечень моих обязанностей: "Ежедневный уход за восемнадцатью королевскими собаками, лечение их, проведение при надобности операций, то есть совершение всего возможного для продления их жизни". Мне полагалось вознаграждение - сто ливров в год, и если к ним присовокупить двести тридцать семь ливров, оставленных родителями и, к счастью, уцелевших в сыром подвале, то этого вполне могло хватить в обозримом будущем на хорошее вино, туфли на высоких каблуках, шелковые камзолы, брюссельские кружева и дорогие парики. Короче говоря, мне страшно повезло. ("Ты этого не заслуживаешь, Меривел", - заметил Пирс; сам же он по-прежнему выбивался из сил, продолжая лечить нищих в больнице Св. Варфоломея и - премерзкое занятие - обихаживая сумасшедших в Бедламе.)
Свое назначение я отпраздновал, встретившись и напившись с миссис Пьерпойнт в таверне "Нога", после чего трахнул ее в грязной канаве на Хэмпстед-Филдс. Узнав о моих успехах, она имела смелость спросить, не могу ли я теперь, попав в услужение к королю, найти и для неотесанного мистера Пьерпойнта, простого паромщика, тепленькое местечко при дворе. Тогда я и усвоил урок, который с тех пор не забываю: за наделенными властью людьми, которым сопутствует успех, тянется длинный шлейф разного рода просителей и прихлебателей, их громкие голоса и лица вторгаются в личную жизнь, преследуют в снах, однако от них можно получать самые разные, в том числе и весьма приятные вознаграждения.
Год при дворе прошел в развлечениях и не без пользы. Мне скоро стало ясно, что я по своей природе создан для придворной жизни. Моя любовь к сплетням и веселью, склонность к обжорству, щегольство, умение по заказу пердеть - все это привело к тому, что я стал одним из самых популярных людей в Уайтхолле. Без меня редко проходила партия в криббидж или рамми, меня приглашали почти на все музыкальные и танцевальные вечера. Женщины находили меня забавным и дружно позволяли щекотать не только свое воображение, но и сладостные, таящие наслаждение местечки, так что я редко спал один. И - что самое замечательное - король с самого начала был со мной чрезвычайно приветлив; его расположение, как он утверждал, проистекало не только из благодарности за выздоровление Лу-Лу: никто не мог его рассмешить так, как я. Я стал кем-то вроде королевского шута. Когда я заставлял его от смеха держаться за живот, он делал мне знак подойти, брал тонкими пальцами мой приплюснутый нос, притягивал к себе и нежно целовал в губы.
Довольно скоро я убедился, что король активно ищет моего общества, что меня несколько озадачило. Он показал мне свои сады и теннисный корт и даже стал тренировать меня. Я оказался более способным и ловким учеником, чем можно было ожидать. Король делал мне подарки: великолепные французские часы из той коллекции, которую я видел в злосчастный день нашего знакомства, набор столовых салфеток в полоску, таких больших, что костюм под ними скрадывался, - это придавало мне дурацкий вид, и все за столом покатывались со смеху. Он настоял, чтоб я назвал свою собаку, нежную девочку-спаниельку, Минеттой - именем его любимой сестры.
Нельзя сказать, что я не был счастлив. Моего незаконченного медицинского образования вполне хватало, чтобы поддерживать собак в хорошей форме, тем более что питались они мясом и молоком, спали в тепле. Что же касается удобств, развлечений и женского общества, я имел все, что только может пожелать мужчина. Я понемногу толстел и становился все ленивее, но такое происходило со многими придворными, не обладавшими неукротимой энергией и любознательностью короля Карла. Когда Пирс приехал навестить меня, его лицо побледнело и помрачнело при виде такой, почти языческой, роскоши. "Болезнь нашего века - страшная моральная слепота", - сказал он с каменным лицом.
А потом…
Одним апрельским утром король послал за мной.
- Меривел, - сказал он, - я хочу, чтобы ты женился.
- Женился, сир?
- Да.
- Но я не думал о женитьбе, сир…
- Знаю. Я и не прошу тебя думать. Я прошу тебя жениться и тем услужить мне.
- Но…
- Разве я не оказывал тебе множество милостей, Меривел?
- Да, сир.
- Voilà.Значит, и ты можешь хоть раз отплатить мне добром. Впрочем, будет и вознаграждение. Я собираюсь наградить тебя орденом Подвязки, тогда вы с женой получите титул, пусть и скромный. И еще небольшое, но очень миленькое поместье в Норфолке, конфискованное у отпетого врага монархии. Так что, сэр Роберт, исполните свой долг - без колебаний и не торгуясь.
Я преклонил колено. Мы находились в королевской опочивальне, из соседнего кабинета доносилось нестройное тиканье и звон многочисленных часов - в унисон моим собственным спутанным мыслям.
- Так что скажешь? - спросил король.
Я поднял на него глаза. Королевское лицо милостиво улыбалось мне. Королевские пальцы поглаживали темно-каштановые усы.
- Кто?… - заикаясь произнес я.
Король откинулся в кресле и положил ногу на ногу.
- Ах да. Ну конечно же, Селия Клеменс.
Колено, удерживающее вес моего тела, задрожало и подкосилось. Я рухнул боком на ковер. Послышался королевский смех.
- Это означает, что тебе - и, возможно, ей - придется пожить в Норфолке, и, следовательно, на какое-то время я лишусь удовольствия тебя видеть. Но я готов принести эту жертву.
Я предпринял попытку вернуться в первоначальное положение, однако левое колено вдруг онемело и не повиновалось, так что мне оставалось только валяться в ногах короля в позе эмбриона.
- Думаю, мне нет нужды вдаваться в подробности, Меривел? - спросил король.
- Видите ли, сир…
- Значит, нужно? Я удивлен. Мне казалось, ты один из самых осведомленных людей при дворе.
- Просто это дело… это дело… как-то не укладывается у меня в голове.
- Не понимаю почему. Все проще простого, Меривел. Я привык к частому присутствию Селии Клеменс в моей постели. Всем известно, что она меня развлекает. Точно так же и моя grand amour,Барбара Каслмейн, абсолютно необходима мне для хорошего самочувствия. Короче говоря, я люблю обеих женщин и ни одну не хочу терять, однако у меня нет больше желания терпеть из-за мисс Клеменс упреки леди Каслмейн. От этого я становлюсь раздражительным, и у меня расстраивается пищеварение. Поэтому Селию нужно срочно выдать замуж - будет лучше, если я стану встречаться с ней тайно, о чем не узнает леди Каслмейн. Но за кого ее выдать? Конечно, не за влиятельного аристократа: тот со временем вспомнит о своем положении, в нем заговорит голос чести, и это расстроит меня. Нет. Мужем Селии я хочу видеть человека, которому титул и поместья доставят радость, человека, общество которого будет приятно его жене в те редкие периоды времени, когда они останутся вдвоем, человека, который слишком любит женщин, и потому не совершит ошибку, влюбившись в одну из них. Остановившись на тебе, Меривел, я сделал правильный выбор. Разве не так? Кроме того, у тебя благозвучное имя, что я не раз с удовольствием отмечал. Я могу, не теряя хладнокровия, предложить Селии стать леди Меривел, - разумеется, только на бумаге.
Это и было пятым началом.
Теперь мне предстояло опекать не собак, а самую молодую из королевских любовниц. Когда я покинул комнату короля, меня больше всего интересовал практический вопрос: как далеко от Лондона и в каком направлении (северо-восточном или северном) расположено графство Норфолк.