- Тогда и мы повернули на юг, прошли вдоль берегов острова Римлян - а в такое время года, сами знаете, это нелегко - и в конце концов добрались до Таната и там, за болотами, увидели большую серую крепость, построенную римлянами. Нас приняли хорошо, торговля была удачной, но, когда мы справились со всеми делами, уже настала поздняя пора, и многие из наших готовы были зазимовать в лагере Хенгеста. Но "Морской колдунье" не терпелось домой, на родную стоянку, поэтому-то мы поставили ее носом на северо-восток. Ох и досталось же нам! Полдороги галера шла по ветру впереди шторма, прыгая и брыкаясь, как необъезженная кобылица, а полдороги мы ничего дальше весел не видели, кроме морозной мглы. И все же сегодня Гутрум и остальные сидят у очага вождя, а я у твоего очага, и завтра я тронусь в глубь суши, в сторону моего родного дома. И это хорошо.
- Всегда хорошо сидеть у очага после того, как окончил плавание, - согласился Бруни. - Но еще лучше спуститься на берег к лодочному навесу и услышать плеск весел, когда пришла новая весна. - Бруни поднял голову, старое лицо его по-ястребиному насторожилось. - Но что за всем этим кроется? По какой причине Лис Вортигерн подарил Хенгесту новую землю?
Аквиле, низко склонившемуся над охотничьим копьем, ответ на этот вопрос пришел в голову на миг раньше, чем ответил Бранд Эриксон.
- Причина очень простая. Некие птички принесли ему весть о том, что задумали сторонники старого королевского дома: а они задумали призвать на помощь Рим и загнать Хенгеста и наш народ в море. А Танат как раз преграждает дорогу в сердце Римского острова.
- Понятно. Я вижу, тебе многое известно про эти дела.
- Весь лагерь про это знает. Но Вортигерн сполна отомстил всем, кого ему выдали.
Старик кивнул:
- Ай-ай, печально, когда находится такой человек, который предает своих братьев… Или это тоже сделали птички?
- Нет, не птички. - Гость, закинув назад голову, хрипло рассмеялся, будто закаркал. - Хотя, по слухам, предал их ловец птичек, маленький такой, тихий, мирный, с фонарем и корзиной. Ладно, кто бы он ни был, Морским Волкам пришлось как следует потрудиться. Так что там, откуда недавно пошло послание в город Рим, на месте живых остались лишь мертвецы, а на месте теплых очагов - холодные и черные трубы.
Аквила, сидевший в своем темном углу, вдруг выпрямился и с трудом перевел дыхание. И только тогда заметил, что бессознательно сжимает древко так, что побелели косточки пальцев. Он постарался незаметно разжать пальцы, однако никто не обратил внимания на раба, невидимого за ярким пламенем.
- С каких это пор мы стали наемными убийцами на службе у Рыжего Лиса? - с отвращением прорычал старый Бруни.
Гость искоса поглядел на него:
- Ну, мы ведь не только для Вортигерна старались. Разве нам самим нужно, чтобы старая римская провинция снова стала могущественной? Римский остров - богатая земля, богаче здешних голых берегов, за которые держится наш народ. По весне Хенгест бросит клич всем племенам Ютландии, да в придачу еще англам и саксам.
Глаза старика блеснули в складках век.
- Хенгест кликнет всех - по воле Вортигерна?
- Да, по воле Вортигерна или же по своей, как ему хочется думать. Хенгест у Рыжего Лиса большим человеком стал. Ух, как высоко взобрался! Сидит теперь в своем Медхолле посреди туманов и болот, а певцы поют ему хвалу, и на руке у него золотой браслет эрла.
Бруни презрительно фыркнул:
- А сам всего и есть, что вожак дружины!
- И все-таки, едва придет весна, с ним пойдет не только его дружина.
Тормод, который до сих пор молчал, жадно вслушиваясь в разговор старших, неожиданно вмешался. Глаза его горели от возбуждения.
- Остров Римлян поистине богат! Я убедился в этом своими глазами нынешним летом. На холмах могут пастись тучи овец, пшеница стоит густая, колосья крупные и леса много, чтобы строить корабли…
Младший, Торкел, тоже подал голос:
- Конечно, когда Хенгест бросит клич, почему же нам не присоединиться? Мы увидим большой лагерь Хенгеста и повоюем всласть…
Бруни утихомирил внуков одним движением своей большой руки, точь-в-точь как унял бы разлаявшихся собак.
- Я тоже видел изобилие Римского острова, но было это не нынче летом и даже не пятое лето назад. И я вот что вам скажу: хорошо устраивать набеги на богатый край, но не так-то просто бросить навсегда гавань, где стояли ладьи отцов наших отцов, бросить старые обжитые поселения и старые тропы.
И, не обращая больше внимания на мальчишек, которые, сгорбившись, продолжали что-то недовольно ворчать, Бруни с гостем заговорили о другом, наперебой вспоминая набеги прошлых лет, прежние плавания в поисках новых рынков. А тем временем Ауде продолжала прясть шафранно-желтую шерсть при свете очага.
Аквила перестал прислушиваться. Он сидел подперев голову руками, уставившись невидящим взором на сухую веточку прошлогоднего вереска, застрявшую в высохшем папоротнике, которым был устлан земляной пол. Ему раньше как-то не приходило в голову, что Морские Волки, убившие всех, кого он любил, превратившие его родной дом в пепелище, не были просто шайкой разбойников. Но сейчас он лучше во всем разбирался. Он понял, что все произошло далеко не случайно. Отец и остальные погибли за старый королевский дом, за будущее Британии. И погибли они потому, что их предали. Он знал теперь, кто их предал. И сейчас видел перед собой смуглую заостренную мордочку птицелова…
Этой ночью ему опять без конца снился все тот же кошмар, и каждый раз он просыпался в холодном поту, весь дрожа, задыхаясь в темноте под самой крышей, и в ушах у него даже наяву продолжали раздаваться пронзительные вопли Флавии, разрывавшие ночь.
5
Отлет диких гусей
Зима миновала, и однажды утром вдруг подул ветер с юга и принес с собой новый запах, от которого у Аквилы защемило сердце, ибо он всколыхнул воспоминание о зеленом покрове вдоль лесных опушек в его родной холмистой стране. Шли дни, и вот ручей, до тех пор тихо бежавший подо льдом, взломал его и превратился в широкий бурлящий поток, вобравший в себя зеленую талую воду, сбегающую с вересковых пустошей в глубине побережья. И среди голых берез вдруг появились трясогузки.
С наступлением весны жителей Уллас-фьорда охватило беспокойство. Аквила видел, как оно пробуждалось - точь-в-точь как у диких гусей, которых неодолимая сила влечет на север весной и на юг в период листопада. Мужчины зачастили на берег к навесам, где зимовали их суденышки. Разговоры по вечерам вертелись теперь только вокруг плаваний и походов. А перед самым севом от Хенгеста пришел призыв, как и предсказывал Бранд Эриксон, и из многих ютских селений, от Хакис-фьорда до Гундас-фьорда, на него откликнулись целые семьи, желающие поселиться на новом месте. Но в Уллас-фьорде покамест держались старых обычаев - набеги совершались летом, а к концу лета дружины возвращались домой.
Аквила не видел отплытия "Штормового ветра" и "Морской колдуньи". Он нарочно нашел себе дело на другом конце селения, подальше от берега, и изо всех сил заставлял себя не думать. Но позднее он наткнулся на юного Торкела - тот с безутешным видом стоял, прислонившись к столбу ближнего к морю навеса, и глядел в даль залива. Позади него, там, где зимой была подвешена "Морская змея", темнела пустота, а перед ним в песке виднелись борозды от катков.
- Не взяли меня, - мрачно пожаловался он, - еще два года надо ждать. А тебе хотелось бы плыть сейчас на "Морской змее"?
Аквила с гневом набросился на мальчишку:
- Плыть на сакской ладье, чтобы напасть на собственный народ?!
Тот оторопело уставился на него, потом пожал плечами:
- Может, они пойдут к Римскому острову. Хотя Бранд говорил - самые богатые угодья уже в руках у Хенгеста. Значит, для набега больше подходят земли франков. Я позабыл, что это твой народ.
- Легко забыть зло, когда не тебе его причинили. Люди твоего племени по приказу Рыжего Лиса сожгли мой дом, убили отца и уволокли мою сестру. Я-то не забыл этого.
Последовало молчание, затем Торкел сказал - неловко, словно извиняясь:
- У меня сестры нет.
Аквила, глядя на дюны с гребешками бледной травы-песколюба, пригнутой ветром, проговорил:
- Молю нашего Бога, чтобы она уже умерла.
Знать бы это наверняка - тогда и он обрел бы хоть какое-то подобие покоя. И в то же время в глубине души Аквила сознавал: будь это так, он утратил бы единственное, что удерживало его на этом свете, и тогда ему оставалось бы лишь надеяться, что когда-нибудь он повстречает птицелова.
Не добавив больше ни слова, он ушел, а Торкел продолжал стоять, прислонившись к столбу навеса.
Подоспело время жатвы, а в конце лета вернулась и дружина со своей жатвой, без которой тощие, пропитанные солью пастбища Уллас-фьорда не прокормили бы его жителей. И опять миновала зима и пришла пора сева, и опять наступила жатва - вторая жатва за время рабства Аквилы. На сей раз сезон летних набегов прошел неудачно: "Штормовой ветер" сильно потрепало разбушевавшееся море, добыча была скудная, отряд потерял нескольких воинов и корабли вернулись зализывать раны еще до того, как ячмень полностью созрел и пошел под серп.
Урожаи на западном побережье Ютландии и никогда-то не были обильными, но в этом году морские ветры, едва не разломавшие ладьи вождя, сожгли ячмень, и он стоял почерневший, редкий и жалкий на соленых полях, похожий на облезлую шкуру больной собаки. Но все равно даже такой урожай надо было собрать, и поэтому все мужчины и женщины, рабы и свободные, с серпами отправились в поля. Аквила был среди них.
В этот день с моря не чувствовалось ветра и над прибрежными болотами дрожал горячий воздух. Пот струйками стекал по телу у Аквилы, отчего шерстяная юбка - единственная его одежда - липла к бедрам и животу. Тормод, трудившийся рядом с ним, поднял мокрое от пота лицо и огляделся вокруг.
- Эй, Дельфин! Женщины, видно, забыли про наш кусок поля. Ну-ка, сходи принеси мне пахты!
Аквила бросил серп и, нахмурившись, направился в тот угол большого, в девяносто акров, поля, где в тени искривленного ветрами боярышника стояли кувшины с пахтой и жидким пивом. Там он застал старого Бруни, пришедшего взглянуть на работу жнецов. Опершись на посох, старик стоял на полоске земли, запаханной под пар, в том месте, где обычно поворачивала упряжка волов. Ястребиное лицо его омрачала тень, но это была не просто тень от боярышника.
- Думается мне, еще до той поры, пока опять нальются березовые почки, в Уллас-фьорде нас ожидают затянутые пояса и ввалившиеся щеки, - проговорил старик, но таким глухим голосом, что Аквила, подходя к нему, даже не понял - обращается ли Бруни к нему или говорит сам с собой.
Но тут Бруни взглянул на Аквилу, и Аквила спросил, кивнув через плечо на поле, на загорелые спины жнецов, на женщин с большими корзинами для колосьев, на редкий жалкий ячмень:
- И часто так бывает?
- Много я перевидал урожаев с тех пор, как в первый раз взял в руки серп, - ответил Бруни. - Но таких плохих, как этот, было от силы два или три. У нас тут, на западном берегу, и всегда до голода один шаг, а уж в этом году, готов клясться молотом Тора, хватит и полшага, и мы еще услышим сопение Серой Карги у себя за спиной раньше, чем снова придет весна. - Выцветшие голубые глазки вдруг в упор глянули на Аквилу. - А ты, наверно, этому рад?
Аквила вернул взгляд:
- А неужели мне горевать оттого, что мои враги голодают?
- Да, но ведь тогда и ты будешь голодать вместе с ними, - проворчал Бруни, и в уголках его рта, заросшего бородой, зазмеилась улыбка. - Может, ты и трудишься наравне со всеми по этой причине? Поэтому и хочешь собрать всю жатву до колоска?
Аквила пожал плечами:
- Этот труд у меня в крови. У себя на родине мне не раз приходилось помогать в уборке урожая.
- У себя на родине… На Римском острове урожаи побогаче наших, так ведь? - задумчиво протянул старик. И поскольку Аквила молчал, он неожиданно взорвался: - Отвечай же, или ты немой?
Ровным тоном Аквила сказал:
- Если я скажу "да", то все равно что крикну Морским Волкам: "Приходите, добро пожаловать!" Если я скажу "нет", ты будешь знать, что я лгу, ведь ты отлично помнишь тяжелые колосья спелого хлеба, который ты сжег до черной стерни в свое время, когда ходил в набеги. Поэтому я нем.
Старик пристально поглядел на него из-под седых косматых бровей, затем кивнул:
- Верно, я помню тяжесть колосьев. Один раз и нам удалось вырастить такой хлеб, но на полях милостивее здешних. До сих пор наши женщины поют про него песни, а наши мужчины хранят память о нем в своем сердце. Но случилось это до того, как племена из Больших Лесов, в той стороне, где встает солнце, начали двигаться на запад, вытесняя все и всех на своем пути. - Взгляд его с Аквилы переместился вдаль, поверх болот, к низким дюнам, закрывавшим вид на зеленые воды залива. - Все люди, все племена поднимаются на востоке, как и солнце, и движутся его дорогой на запад. И это так же неизменно, как то, что ночь следует за днем, и остановить это движение или повернуть вспять так же невозможно, как невозможно остановить или повернуть вспять диких гусей в их осеннем перелете.
Аквиле почудилось, будто с болот повеяло холодным ветром, хотя ничто вокруг не шевельнулось, лишь дрожало марево жары. Аквила поднял рог, лежавший возле одного из кувшинов, наполнил прохладным створоженным пахтаньем и понес Тормоду.
Подросток с недовольным видом повернулся к нему, отирая рукой пот, затекающий в глаза.
- Не очень-то ты торопился! - буркнул он.
- Со мной разговаривал твой дед.
- О чем?
- Просто о жатве. - Однако у Аквилы было странное чувство - будто на самом деле они разговаривали о судьбе Британии.
Урожай собрали и обмолотили. Свили новые вересковые жгуты, чтобы прижать земляные крыши в ожидании осенних шквалов. Дикие гуси откочевали на юг, и пришла зима.
Зима выдалась плохая, под стать жатве. С наветренной стороны дома замело снегом почти до крыш, и снег с каждой неделей становился все глубже. От трескучих морозов померзло даже зверье в берлогах, да еще по непонятной причине тюлени вдруг покинули залив, и охотники раз за разом возвращались с пустыми руками. Глубокий снег затруднял всякую охоту, что сулило не только нехватку шкур, которые можно было бы после продать торговцам.
И всегда-то к концу зимы запасы скудели, мучные лари пустовали, рыба попадалась редко и охота была плохая. Но обычно первые же предвестия весны - покрасневшие ветви ольхи по краю замерзшего ручья, удлиняющиеся сосульки под крышей - вселяли бодрость в мужчин и женщин и давали им сил пережить последний тяжкий месяц перед тем, как внезапно ожидание кончалось и приходила весна. В этом же году ничто, кроме прибавления дня, не предвещало конца зимы. Холод даже усилился. Головы у людей казались непомерно большими на костлявых плечах. Даже у детей щеки запали, как у стариков. А лед по-прежнему держался вдоль берегов, плотный, слежавшийся, и земля под снегом была твердая, как железо. Ясно было: пахать в этом году начнут на месяц позже, а зерно, высеянное месяцем позже, не успеет вызреть за тот краткий теплый период, что отпущен северному лету. А значит, следующий урожай тоже обречен.
Люди начали переглядываться, и каждый читал в глазах у другого то, что было на уме у него самого с тех пор, как не уродился хлеб, - они сравнивали свои тощие поля, по которым гулял ветер, с тучными хлебами где-нибудь в укромной долине на острове, лежащем к западу. Хенгесту все еще требовались люди и не только для одного Таната, но и для всех восточных и южных берегов бывшей Римской провинции. Каждую весну он бросал клич. В прошлом году снялась с места половина селения Хай-Нэсс…
Поэтому когда вождь Хунфирс созвал в Медхолле Совет, весь Уллас-фьорд понял, о чем пойдет речь.
Старый Бруни уже довольно давно хворал, однако во что бы то ни стало решил занять свое место в Совете. В назначенный вечер он, несмотря на все уговоры Ауде, облачился в парадный плащ из шкуры черного медведя на ярко-желтой подкладке, взял посох и отправился в путь по снежной целине в сопровождении Тормода. Торкел тоже выразил желание пойти, но в ответ услышал: "Станешь взрослым, тогда и будешь ходить с мужчинами на Совет, а пока, молокосос, сиди с детьми и женщинами".
И вот дед ушел вместе со старшим братом, а он остался сидеть у очага, сердито глядя на красную сердцевину огня. Аквила тоже примостился у очага и не переставая начищал новое ярмо для вола, чтобы приготовить его к тому времени, когда придет пора пахать - если, конечно, такая пора наступит.
С последней трапезы прошло много времени, но Аквила уже не испытывал того голода, какой испытывал в начале недорода. И это было кстати, он знал, что рабам мало перепадет жидкой овсяной похлебки, варившейся на огне к приходу мужчин.
Он терпеливо тер и тер розовую ольховую древесину, не отдавая себе отчета в том, что делает его рука, так как все помыслы его были поглощены происходящим сейчас в Медхолле. И каждый шорох обуглившегося торфа, каждое движение коров в стойлах, каждое биение его собственного сердца, казалось, тоже играли свою роль в решающейся судьбе Британии. В очаге кроме торфа горел еще и плавник, нарубленный, выбеленный солью; кристаллы соли сверкали то синим, то зеленым подобно изменчивым краскам далеких морей. Да, эти выброшенные на берег сучья как нельзя больше подходили этому народу, рожденному у моря, скитальцам, лишенным корней при всем их усердном возделывании огородов и полей, таким же перелетным птицам, как дикие гуси над головой.
Наконец раздался хруст снега и шарканье шагов, последовало привычное топотанье ног, обивающих снег, загремела дверная щеколда, и внутрь вошли мужчины этого дома. Они впустили порыв ледяного воздуха, от которого съежилось даже пламя в очаге. Затем дверь захлопнулась. В проходе между стойлами показался старый Бруни, за ним внук, и, увидев их глаза, блестевшие на голодных лицах, Аквила затруднился бы сказать, чьи глаза - старого или молодого - блестели ярче. Бруни обвел взглядом сидевших у очага.
- Ну вот, одно кончается и другое начинается, - сказал он. - Как только придет весна, Уллас-фьорд тоже откликнется на призыв.
Ауде оторвалась от кипящего варева и подняла голову. Удивления на ее лице не было - она, как и все остальные, знала, зачем собрался Совет и о чем пойдет речь.
- Кто поведет? - спросила она.
- Молодой Эдрик. Старший сын Хунфирса.
- И кто пойдет с ним?
- В этот раз воины и кое-кто из жен и детей. А потом снимутся и остальные. - Старик задумчиво огляделся. - Ну, и еще Дельфин. Из этого дома пойдем нынче я и Тормод. Я стар, нуждаюсь в услугах раба. И потом, я большой человек, негоже мне самому чистить свое оружие.