Аквила, сидевший у огня, поднял голову, продолжая сжимать руками ярмо, ему показалось, будто вокруг все замерло и даже сердце перестало биться. Он вернется в Британию! Вернется на родину!..
Но тут в бешенстве вскочил Торкел.
- Я тоже пойду. Почему меня не берут? - закричал он. - Всегда, всегда вы меня оставляете.
- Тише, щенок! - загремел Бруни. - Еще придет следующий год.
- Для тех, кто выживет в этом, - пробормотала Ауде, склонившись над котлом.
Бунт младшего был, как всегда, подавлен, и мальчишка, подчинившись деду, притих, хотя и сверкал глазами. Мать бросила на него ласковый, хотя и явно непонимающий взгляд.
- Глупый ты старик, - сказала она деду. - Думаешь, тебя возьмут? Им нужны молодые воины.
Бруни стоял слегка покачиваясь на пятках, глядя на нее сверху вниз, и в нем горел какой-то внутренний огонь, какого Аквила никогда не наблюдал раньше, хотя лицо старика, освещенное снизу пламенем очага, и казалось бородатым черепом.
- Бывает кое-что поважнее сильной руки, способной держать меч. Да, рука моя немного ослабла, но я все равно чего-то стою. За плечами у меня больше семидесяти лет накопленной мудрости и хитрости в бою. И когда длинные ладьи выйдут в залив, я займу в них свое место.
- Ты был против, а теперь сам готов идти, не пойму я тебя.
- Разве может женщина понимать что-либо, кроме стряпни? - проворчал старик. - Какая разница - пойду я этой весной или нет, все равно уже ничего не остановишь. Повернуть все вспять так же невозможно, как задержать полет диких гусей. Через несколько лет селение умрет, умрет и очаги его погаснут. А где-то в стороне заката, в местах, где пахотные земли жирнее, вырастет новое селение. - Он смотрел на домочадцев сверху вниз, презирая их за непонимание. Он стоял, возвышаясь над ними, дым вился вокруг его головы, горящие просоленные дрова сверкали синим и зеленым, и Аквиле, сидящему у ног старика, он вдруг показался нечеловечески высоким. - Но до того, как вырастет новое селение, будет великая битва, и Хенгест это знает, он хитрый воин и настоящий вождь, хоть и не имеет права носить обруч на руке. А я… я еще раз возьму меч в руку и вдохну запах морских брызг и горячий запах крови, ибо я родился воином, хоть и пережил свои боевые дни.
- Хорошо, хорошо, а теперь садись, пока похлебка не подгорела, - прервала его Ауде. - Еще будет время поговорить о мечах и боях.
Старик отмахнулся от нее нетерпеливым жестом. Голова его почти касалась дымных стропил.
- Нет, я лягу спать. Мне сегодня не до похлебки. - И он повернулся к своей постели подле очага, сколоченной в виде ящика, но вдруг качнулся так, будто ему невмоготу было стоять прямо во весь свой огромный рост.
Аквила неожиданно испытал непрошеную суровую жалость и, отложив ярмо, встал, чтобы помочь ему.
Это был последний раз, за исключением еще одного случая, что он видел Бруни на ногах, стоящим без поддержки. На следующее же утро, когда старик захотел подняться, ноги отказали ему.
Ауде бранила его:
- Разве я не предупреждала тебя? Сидел бы у своего очага. Нет, потащился на Совет. Ох уж эти мужчины, все-то они лезут на рожон, а женщины по глупости знай переживают из-за них. - Она откинула крышку ларца из черного мореного дуба, в котором держала лекарственные травы, сварила зелье с крепким пьянящим запахом и дала его Бруни, приговаривая, что оно выгонит болезнь.
Тот выпил отвар, и мало-помалу недомогание и вправду прошло. Но силы так и не возвратились. Он лежал в своем ящике около очага, а зима медленно доживала последние дни, и сосульки под крышей по ночам удлинялись. Тормод с Аквилой ухаживали за стариком без единого доброго слова, ибо он и сам никогда не сказал никому доброго слова и не ждал этого от других. Он лежал под волчьей шкурой, и его исхудалое тело едва приподнимало ее. Казалось, от него остался один скелет, покрытый высохшей кожей; синие вены на висках и тыльной стороне крупных рук вздулись узлами и напоминали извивы, украшающие нос ладьи. Губы посинели. Он велел положить рядом с ним на постель меч и все время ласкал его, как ласкают уши любимой собаки. Частенько он подзывал Аквилу и приказывал читать вслух про странствия Одиссея, хотя уже знал их чуть ли не наизусть.
- Тяжело, верно, было Одиссею, - заключил он однажды, когда Аквила в очередной раз дошел до конца последнего свитка. - Тяжело знать, что путешествия окончились и осталось лишь сидеть у домашнего очага. - Большая рука его взялась за украшенную янтарем рукоять меча, лежавшего рядом. - Мне же отрадно думать, что меня ждет еще одно приключение… Придет весна, и я опять стану сильным, несмотря на черное зелье Ауде. - И, как бы про себя, добавил: - Клянусь молотом Тора, я непременно опять стану сильным.
Но очень скоро он перестал твердить о новом селении и своем участии в предстоящей битве. Он не жаловался, не сетовал на судьбу. Суровый старый воин, каким он был, хранил бы такое же гордое молчание, даже если бы его поджаривали на медленном огне. И все-таки Аквила знал: внутри у старика бушует яростный протест. Мятежный дух его, казалось, заполнял весь дом, создавая ощущение бури, хотя сам Бруни тихо лежал под волчьей шкурой, не расставаясь с мечом, - так же тихо, как прокрадывался днем бледный зимний свет в окошки, проделанные высоко под стропилами, как по ночам незаметно укорачивалась чернота снаружи, и только падение с крыши первых капель подтаивающего снега нарушало эту тишину.
Все знали, что старик умирает.
- Скоро, скоро, как-нибудь ночью, когда начнется отлив, старый уйдет вместе с отливом, - сказала однажды Ауде, и Бруни сурово улыбнулся, заметив недоумение на лице своего раба.
- Да, да, люди твоего племени умирают когда попало, потому что вы не так связаны с морем. Но мы, прибрежные жители и мореходы, мы умираем, только когда уходит вода. - Он приподнял меч и потряс им. - Вот уж не думал, что буду ждать отлива, лежа на соломе!
На рассвете следующего дня поднялся дикий, штормовой ветер, он принес мокрый снег, застучавший по пузырям, натянутым в проемах окон, но он принес также запах юга, и снег был смешан с дождем. Бруни проспал почти весь день, но, когда начало смеркаться, проснулся. Его, как лихорадка, сжигало внутреннее неукротимое беспокойство. Но это была не лихорадка, глаза его в щелочках тяжелых морщинистых век были ясными, и в них виднелась нетерпеливая, презрительная насмешка над тревогой родных. Ветер постепенно затихал, мокрый снег почти прекратился и не шлепал больше по оконной пленке. И по мере того как вечерело, беспокойство, обуревавшее Бруни, все росло, разрасталось как шторм. Оно заполнило весь дом и даже передалось скотине - животные начали переминаться, стучать копытами.
Когда остальные рабы залезли на сеновал и улеглись по местам, Аквила остался возле постели Бруни, удерживаемый каким-то самому ему непонятным чувством к умирающему старому воину, но каким - он не мог разобраться. Ауде сидела за своим ткацким станком, а на высокой стене скакала ее тень и качалась тень челнока, который она перебрасывала с одной стороны на другую; да и все жилье было полно скачущих теней, отбрасываемых огнем очага, так как тюленьего жира для светильников теперь не хватало. Тормод сидел у огня, обхватив руками колени. Напряженное лицо его казалось бледным под яркой шапкой спутанных волос. Торкел спал, положив голову на собачий бок.
Пламя уже начало опадать, потянуло холодом. Аквила нагнулся вперед и подбросил в огонь торфу, искры сразу взметнулись вверх. Вдруг какое-то движение около ящика, где спал старик, заставило Аквилу быстро обернуться: Бруни откинул волчью шкуру и с усилием сел прямо. Спутанная седая грива окружала белым сиянием его голову и плечи, глаза светились ледяным голубым огнем, его гигантская тень занимала всю стену за его спиной.
- Отлив близок, - сказал он. - Подай мне щит, и шлем, и медвежий плащ.
Ауде выронила ткацкий челнок, он со стуком упал, а она бросилась к старику:
- Ложись обратно, побереги силы.
Но старик отпихнул ее исхудалой рукой. В нем и впрямь проснулись силы, нечеловеческий приток сил, точно последняя вспышка чадящего пламени затухающего факела.
- Поберечь силы?! А зачем их беречь? Говорю тебе - я умру на ногах, а не лежа на соломе! Только такая смерть подобает Бруни Морскому Всаднику.
Она стала увещевать его, уговаривать, но никто ее не слушал. Старик, задыхаясь, прокричал страшным голосом, обращаясь по очереди то к рабу, то к внуку:
- Тормод! Дельфин! Военное снаряжение мне!
На миг глаза юношей - голубые и черные - встретились, и в первый и единственный раз между ними исчезла преграда. Затем Тормод кинулся к висевшему на балке черному с золотом щиту, украшенному крылатым чудным зверем, а Аквила взялся за крышку сундука под окном и достал оттуда медвежий плащ на ярко-желтой подкладке и роговой шлем, скрепленный надо лбом железной скобой. Ну а большой боевой меч с рукоятью, усаженный янтарем, старик так и не выпускал из рук.
- Не мешай, мать! - приказал Тормод.
Ауде отступила к стене и встала, положив руку на плечо младшего, Торкела, проснувшегося от шума и суматохи. Юноши снарядили старого Бруни, как будто отправляли в последнюю битву, и помогли подняться на ноги.
- Выведите меня! - велел Бруни. - Я хочу почувствовать ветер на лице!
Подпирая его с двух сторон, Аквила и Тормод помогли ему кое-как добраться до двери и вывели из освещенного помещения в темноту, где шумела ослабевающая буря. Над головой проносились серые тучи, высокая луна, окаймленная дымчатыми кольцами, точно грязное размытое пятно, выглядывала из-за мчащейся стаи облаков. Отлив достиг низшей точки, лунный свет ложился тусклыми серебристыми полосами на влажные отмели, блестевшие позади дюн, далеко за хлебными полями, а еще дальше - на маслянистую волнующуюся морскую зыбь. Ветер с ревом дул с юго-запада, с моря, неся с собой привкус соли и столь желанный запах, предвещавший близкую весну. А сама ночь была наполнена звуками тающего снега.
Старый Бруни сделал глубокий прерывистый вдох.
- Ох, хорошо! Куда лучше, чем дым от очага и гнилая солома!
Он сбросил с себя чужие руки и шагнул вперед, потом постоял так, без посторонней помощи, высоко подняв голову, будто ждал чего-то. Гордый силуэт старого гиганта четко вырисовывался на фоне серого зыбкого света - его, видимо, поддерживал этот неожиданный прилив сил и непреодолимое желание умереть на ногах, как подобает воину, а не как женщина - на соломе.
И вдруг, будто именно этого и ждал старый Бруни, они услыхали крик диких гусей - сперва слабый, отдаленный, где-то высоко-высоко, потом все ближе, ближе, на крыльях ветра, - гоготание диких гусей, точно лай охотничьей своры, несущейся в бешеной погоне.
Бруни задрал лицо кверху и потряс мечом, словно приветствовал своих братьев по крови.
- И мы за вами! - прокричал он. - Мы тоже двинемся весной, братья мои!
Крики гусей постепенно доносились все глуше, и, когда совсем замерли вдали, последние силы старого воина иссякли. Обитый железом щит с грохотом покатился по твердому насту, но, уже падая на руки юношей, Бруни все еще продолжал сжимать любимый меч.
6
Сакский ветер
Вместе с Бруни, казалось, умерла и мимолетная надежда Аквилы на возвращение в родные края. Надежда лежала похороненная в могиле вместе с мечом и щитом старика. Аквила не стал проситься к Тормоду в личные рабы. Отчасти помешала гордость, хотя до гордости ли ему было. Но он просто не мог склонить голову и униженно просить о чем бы то ни было голубоглазого варвара. Отчасти же помешало кое-что другое, чему он затруднился бы дать название, - что-то вроде веры в судьбу. Если Флавия жива, то она, конечно, могла остаться и в Британии, но вполне возможно - она здесь, в Ютландии, или в любом другом месте сакского побережья. Однако что бы он ни придумал, ни предпринял сейчас, это не поможет найти ее. Нет, единственный путь - затаиться и терпеливо ждать знака, любого неприметного знака, который подаст ему Бог и который подскажет, где искать.
И поэтому он стал ждать, положившись на судьбу, не сознавая, что заразился этим от тех же варваров. И как выяснилось, ждать пришлось недолго, всего лишь до дня Арваля - поминок по умершему главе дома и одновременно пиру в честь его наследника. Не очень-то много оставалось у них яств для пиршества, и все же они раскинули перед домом столы на козлах, достали из ларей кое-какие скудные запасы и выставили вересковое пиво и темный хмельной морат с тутовым соком. Тормод осушил Чашу Наследника, стоя перед соплеменниками, и, как того требовал обычай, поклялся совершить великие дела в память своего деда.
Позднее, когда гости разошлись по домам, Тормод, стоя у очага, медленно обвел глазами все вокруг: дом уже стих, только в стойлах иногда ворочался скот да храпел Торкел, уснувший в своей любимой позе, головой на собачьем боку, - его свалило вересковое пиво, которого он, видно, хватил лишку.
- Все теперь мое! - торжествующе выкрикнул Тормод. - Дом, пристройки, скот и яблоневый сад, все, все… и ткани в сундуках, и мед - сколько осталось в горшках, - и рабы на сеновале тоже мои. - Он засмеялся, глаза его ярко блестели. - И все это я брошу, уйду и больше сюда не вернусь. Хотя нет, погоди, не все. - Он принялся загибать пальцы, и Аквиле, который задержался у подножия приставной лестницы, показалось, что Тормод пьян, но не так сильно, как младший брат, - и не только от верескового пива. - Возьму с собой медвежий плащ деда… янтарную застежку… и резную шкатулку… еще рыжую телку в придачу к племенному стаду… Ага, прихвачу еще Дельфина.
Аквила, уже поставивший ногу на нижнюю ступеньку, замер. Ауде, которая расчесывала у очага волосы на ночь, подняла голову.
- А Дельфина-то зачем?
- Затем, зачем взял бы дед. Будет носить за мной щит как мой раб.
Ауде тихонько, но презрительно засмеялась:
- Уж слишком много ты о себе понимаешь. Только за великими воинами рабы носят щит.
Сын тоже засмеялся, хотя лицо его по обыкновению залилось от досады краской.
- А кто сказал, что я не стану великим воином? Я - Тормод Трансон, мой дед был Бруни Морской Всадник, моя мать приходится сестрой вождю Хунфирсу. Кому, как не мне, подобает раб со щитом. И потом, даже у самого Хунфирса нет такого раба, который умеет понимать магические значки! Дельфин за моей спиной придаст мне важности, у меня будет то, чего нет у других!
Ауде бросила взгляд на Аквилу, все еще стоящего около лестницы. Она была догадливее мужчин.
- Что ж ты думаешь - он не попытается удрать, когда окажется на родном берегу?
Тормод пожал плечами и дохнул на клинок нового кинжала, принадлежавшего раньше деду. Затем потер его об рукав.
- Из самой гущи ютского лагеря не так-то просто удрать. У многих наших, кто живет на острове Римлян, есть рабы. Ну а для верности мы наденем на него ошейник с цепью, как на собаку. Не понимаю, почему дед давным-давно не надел.
Взгляды юношей встретились, ни один не отводил глаз; тот миг, когда ради старого Бруни они забыли про разделяющую их пропасть, миновал. Наконец Аквила отвернулся и полез по лестнице вверх на чердак. Однако ему долго еще не спалось, а когда он все-таки заснул, его опять мучили прежние кошмары.
И вот пришла весна, настоящая весна, с туманами, расцвеченная голубыми и зелеными красками. В березовых и ольховых рощах замелькали трясогузки, привлеченные набухающими почками. По мере того как дни шли, связанная с приготовлениями суматоха все разрасталась, становилась все шумней. Так бывало каждую весну перед спуском кораблей на воду. Однако в этом году все происходило иначе, с гораздо большим размахом, ибо на этот раз Уллас-фьорд готовился не просто к летнему набегу, а к походу, из которого возвращения домой не ожидалось. Помимо воинов и оружия ладьи должны были принять на борт женщин с ребятишками и даже некоторое количество собак, не говоря уже о коровах для разведения новых стад. Еще ладьи возьмут припасов и топлива больше обычного, возьмут насыпанного в корзины отборного зерна, а также укутанные в шкуры или дерюгу молодые елочки с корнями, орудия для обработки земли и разные домашние сокровища: ковер из красивой оленьей шкуры, любимый горшок для стряпни, деревянную куклу…
В последний вечер накануне отплытия все мужчины, покидавшие Уллас-фьорд, сошлись на большое сборище в Доме Богов, неподалеку от Длинного Кургана, где племя хоронило мертвых. Там, при свете факелов, был зарезан кабан, его кровью окропили воинов и намазали ею алтарь, сработанный из зачерненных еловых стволов. Затем все принесли присягу в верности Эдрику, сыну вождя и своему предводителю в предстоящем походе. Клятва была произнесена на большом золотом обруче, кольце Тора, лежавшем на алтаре. Они также поклялись бортом корабля и краем щита, лошадиной лопаткой и лезвием меча хранить братскую верность друг другу во время битвы.
Аквила, будучи рабом, не принимал участия в сборище, но он вместе с остальными рабами пристроился на корточках у входа в Дом Богов, откуда было хорошо видно, что происходит внутри. Шею ему сдавливало тяжелое железное кольцо, которое по приказанию Тормода надели ему несколько часов назад. Старый Бруни, тот, по крайней мере, постарался бы, чтобы кольцо не сдирало кожу; надо отдать должное старику, он всегда, не в пример внуку, заботился о том, чтобы ярмо не натирало шею плужному скоту, а ошейник не выдирал шерсть на горле у охотничьей собаки. Но в то же время ссадина на шее, как ни странно, доставляла Аквиле своеобразное удовлетворение. Это все же была надежда, постоянное напоминание о том, что там, куда он плывет, ему, возможно, удастся бежать. Его вдруг коснулось то дуновение ветра - Божий знак, которого он так долго ждал. Теперь он в этом не сомневался.
Со смутной мыслью, что место, где молятся другие, пусть и чужим богам, не может быть плохим, Аквила начал молиться - с жаром и страстью, не обращая внимания на других рабов, - он молился безмолвно, сжав в кулаки висящие плетьми руки, прижимаясь лбом к резному косяку, обмазанному кровью: "Христос, выслушай меня, ты должен выслушать… Помоги мне найти сестру, если она еще жива, дай мне помочь ей или дай умереть вместе с ней, если… если нет у нее другого выхода…"
На следующее утро с востока потянуло холодным ветром, вода в заливе сделалась серой, как клинок меча. Но, несмотря на непогоду, мужчины бодро скатывали длинные ладьи на катках с берега в мелкую воду.
- Ветер от саксов дует сильный! Добрый знак, не иначе! - крикнул молодой воин - он послюнил палец и выставил его кверху.