- Я буду тихий, спокойный, будем гулять в Сокольниках, только забери меня, - повторил отец. - Спаси.
Тут он вдруг схватил мою руку и стал ее целовать. С каким-то отчаянием, но и - с любовью.
- Папа, перестань! - я стал вырываться. Он немного успокоился, глаза вновь потускнели. Он действительно теперь был очень тихий, но это потому, что здесь их пичкали нейролептиками, которые притупляют сознание.
- Я пойду, - сказал я, более не в силах тут находиться. Еще немного - и я сам был готов на что угодно: заорать благим матом, вскочить на стол или схватить отца к вышибить запертую на свободу дверь.
- Мы скоро увидимся, - сказал я, обнимая отца. Он ничего не отвечал, лишь молча смотрел на меня. Будто пытался сказать что-то важное, главное, но не мог выговорить. А может быть, и слов таких еще не было.
- Ты иди в палату, - произнес я. - Отдохни. А я тебе обещаю…
Не договорив, я повернулся и быстро пошел по коридору. У двери сидела медсестра.
- Как он? - спросил я.
- Да ничего, хороший старичок, - ответила она. - Только иногда находит. В столовой вчера помочился.
Пока она открывала дверь, я смотрел на отца в конце коридора. И тут я увидел, как тот долговязый в шапочке вдруг сильно толкнул его в плечо. Первой моей мыслью было броситься туда и врезать этому драчуну в лоб, но меня удержала медсестра.
- Сейчас я вызову санитара, его успокоят, - сказала она, - не вмешивайтесь. Это же больные.
Да, она была права. Это больные. Мы все больные на этом свете, каждый по-своему, и не нам вмешиваться в судьбы друг друга. Я бросил на отца последний взгляд, он уже уходил в палату. Я видел только его сгорбленную спину - и вот он обернулся, словно почувствовал что-то. Застыл, как каменный, но увидел ли он меня или что другое - не знаю. Так и стоял, напряженно всматриваясь в лишь одному ему ведомую даль. А за его спиной из окна лился свет. В моем сердце было столько горечи и так душили слезы, что я почти рванул в открытую дверь.
Возвратившись домой, я бестолково слонялся по квартире, думая все время об отце. Что предпринять? В жизни у меня было лишь два человека, которым я слепо доверяя: сестра и Павел. Но сейчас мне казалось, что я сам должен принять какое-то решение. Я уже не подросток, можно обойтись без советов. И тут меня что-то толкнуло в голову, пришла такая мысль, что я поначалу ужаснулся, а потом… Потом я вошел в свою комнату, отодвинул диван от стенки и стамеской оторвал плинтус.
Там была дыра, я просунул пальцы и вытащил сверток. В него был завернут наградной пистолет отца - "ТТ". Я положил его на стол и стал глядеть на вороненую сталь. О его существовании знал еще один человек - Миша Заболотный, когда-то я показывал его ему. И Мишаня обучил меня, как с ним обращаться. Где предохранитель и все прочее. Потом, правда, долго уговаривал меня продать пистолет ему. Я наотрез отказался. Теперь взял тяжелую "тетешку" в руку и прицелился в фотографию отца на стенке.
Я думал: случись подобное со мной, если я вдруг потеряю разум, то зачем жить? Буду ли я знать вообще, что живу или нет? И для чего мне такое существование? Наверное, последней моей угасающей мыслью будет та, чтобы освободиться от столь жалкого плена, выйти из этого бренного тела и обрести свободу души. И я буду молить Бога поскорее умереть. Или чтобы кто-нибудь помог мне. Это и станет спасением. Не об этом ли просил меня и кой отец? Излечение невозможно, помести его хоть в какую клинику. Те же ночные ремни к койке. Разрушение мозга необратимо, средства от болезни Альцгеймера нет. Еще немного времени, и память его будет начисто стерта. Он превратится в живой труп. Так не лучше ли… не правильнее ли будет… помочь ему?
Я думал об этом, держа пистолет в руке. А может быть, как ни кощунственно, в этом мой сыновний долг? Смерть воина от пули, а не на койке в нечистотах. Он заслужил лучшее, быстрый уход из жизни. А заповедь: не убий? Не вмешательство ли это в промысел Божий? Но смотреть на мучения близкого, самого родного тебе человека? Пусть грех ляжет на меня, но зато будет спасен он. Мне так и слышался сейчас его голос: "Спаси меня, спаси". И то, как он целовал мне руку. Вот эту самую руку, в которой я теперь держу его наградной пистолет.
В квартире хлопнула дверь - это вернулась из мастерской сестра. Я быстро завернул "ТТ" в тряпку, сунул в дыру под плинтусом и задвинул на место диван. Потом вышел в коридор.
- Чего ты такой расстроенный? - спросила Женя, которая всегда очень чутко улавливала мое настроение. - Передай своему Павлу, что вечер у Меркулова состоится завтра, в семь часов. Приходите прямо в мастерскую.
- Ладно, скажу, - отозвался я. - А я только что от отца.
Сестра прошла на кухню, я следом.
- Как он? - спросила она, зажигая на плите газ и ставя чайник.
- Всё хуже, - махнул я рукой. - Слушай, ну хоть что-нибудь-то можно сделать?
Она не ответила. Вопрос был бесполезный. Мы сели за стол напротив друг друга. Сестра выглядела усталой.
- У тебя на щеке краска, - сказал я. Сам достал платок и хотел вытереть, но она ушла в ванную. Когда вернулась, я уже разливал чай в чашки.
- Нужно смириться, - произнесла Женя. - Ты пойми меня правильно, у меня самой сердце кровью обливается, как и у тебя, но тут ничего не поделаешь. Мы же консультировались с врачами. Сейчас он держится только на нейролептиках, если их прекратят давать, наступит рецидив. То, что должно произойти, неизбежно.
- Скажи: смерть медленная или быстрая, что лучше?
- И то, и другое плохо. Смерть отвратительна в любых проявлениях.
- Жизнь, порою, бывает отвратительнее смерти.
- Смотря, какая жизнь. Форм жизни много.
- Жизнь растения.
- А так живут миллионы людей, только думают, что куда-то двигаются. На самом деле их лишь поливает дождичком. Иди чем похуже.
- Они хоть думают.
- Нет, им кажется. Мысли у них все равно не свои, чужие. Вложенные извне. Чтобы мыслить, надо много и сильно переживать. Страдать. А у них - покой или стремление к нему. Двадцать первый век станет веком полного человеческого безволия. Всё за тебя станет решать малая кучка избранных, владеющих суперсовременными технологиями. Век абсолютного контроля за твоими поступками, чувствами, век восхитительного рабства, к которому так стремится человечество. Хлеб и зрелища, всё остальное должно исчезнуть. Великий Художник берет резинку и стирает из твоей памяти все лишнее. Воля - лишняя. Отдельные особи еще немного побрыкаются, но их тоже сотрут. Да что там человек, сотрут целый континент, если потребуется! Нацию уж точно, особенно, русскую. Мы не укладываемся в их схему, слишком своевольные.
Сестра впервые говорила со мной столь серьёзно, и я даже насторожился, почувствовал, что в ней что-то происходит, идет какой-то перелом. Она изменилась, а причина была мне не ясна. Но мне захотелось именно сейчас расспросить ее о многом.
- Отец… - начал я.
- Не надо, - остановила меня Женя… - Нужно готовиться к его смерти. Выбора нет.
- Есть, - упрямо сказал я. - Ты помнишь, каким он был?
- Ну еще бы! - она задумалась, и мы некоторое время молчали. Каждый из нас вспоминал отца таким, каким знал, видел. У каждого были свои любимые моменты прошлого. И говорить о них не хотелось. Лишь теребить душу. Женя вздохнула, принялась пить чай.
- Я тут сегодня рылась в старых вещах, - произнесла она, - и вспомнила, что у отца был пистолет. Ты не знаешь, где он, не видел?
- Нет, - наверное, слишком поспешно ответил я. Она посмотрела на меня очень внимательно и сказала:
- Если у тебя - лучше верни. Я его сдам куда следует.
- Да говорю же тебе! Он его, скорее всего, вместе с орденами выбросил.
Сестра погрозила мне пальцем.
- Коля, это не игрушка. Оружие стреляет.
- Сам знаю, не маленький, - огрызнулся я. - Ты лучше скажи… отец из-за мамы… когда она покончила с собой? Мне ведь тогда только пять лет было. Причина - в этом?
- Возможно, возможно, - механически ответила она. - Бесследно ничего не проходит. Хотя я сама была еще девчонкой, мало что понимала.
- Все-таки, больше меня. В классе седьмом училась. Ты хоть помнишь маму, а я - нет.
- Помню, - скупо сказала сестра. - А лучше забыть.
- Почему?
- Как тебе сказать?
- Говори уж правду. Сегодня у нас такой вечер выдался. Откровенный. Редко бывает.
Женя посмотрела на меня своим фирменным рассеянно-пристальным взглядом, будто просвечивала насквозь. Или оценивая: стоит ли мне говорить? Потом, видно, решила, что я уже достаточно "созрел" для этого.
- Хорошо, - серьезно сказала она. - У мамы был другой мужчина, любовник. И не просто любовник, а любимый человек. Я сама узнала об этом только несколько лет спустя. Она предала отца.
- Как… - растерялся я. - А он, отец? Знал?
- По-видимому.
- А кто он, этот?
Женя не ответила. Или не знала, или не хотела говорить.
- Но почему… почему она не ушла, а бросилась с балкона? Ведь если уж ты полюбила другого, то…
У меня в голове всё спуталось, а сестра продолжала молчать. И мне пришлось так стукнуть кулаком по столу, что подлетели чашки.
- Да говори же! - вскричал я.
- Тот, другой, оставил ее, - ответила Женя. - Это ведь происходит в жизни на каждом шагу, не так ли? И не бей, пожалуйста, чашки, их у нас не так много. Любовь вспыхивает, потом затухает. Нечего делать из этого трагедии, как это сделала мама. Но она выбрала другой путь. И своей смертью убила не только себя, но, в принципе, и отца тоже. А он бы простил, я не сомневаюсь. Надо уметь прощать. Хотя… я вот, кажется, не умею.
- Маме в то время было тридцать четыре года, - произнес я. - Самый расцвет, жить и жить.
- Именно тот возраст, когда любовь видится последней, - добавила с грустной усмешкой Женя. - И на сегодня хватит. Голова разболелась.
Она встала из-за стола, я тоже поднялся, взглянув на стенные часы. Вышел в коридор, начал натягивать куртку.
- Куда ты? - поинтересовалась Женя.
- К Павлу. У нас встреча, - хмуро ответил я, все еще переживая услышанное.
Сегодня мы должны были отправиться к отцу Димитрию, мне сейчас особо необходимо было слышать его мудрое слово. Перед этим священником в Москве многие склоняли головы, он писал книги-притчи, был когда-то деревенским батюшкой, но в храме теперь не служил - из-за преклонного возраста. Однако, с разрешения Патриархии, в его обычной "хрущевской" квартире была организована домовая церковь /в одной из комнат/, с алтарем, царскими вратами, всё как полагается, где он проводил молитвенное служение, литургии и где порою помещалось до двадцати человек. Здесь отец Димитрий исповедовал, причащал, крестил и венчал своих прихожан.
Ему уже было далеко за восемьдесят, но трезвости и живости его ума позавидовали бы и иные из молодых. Книгами его зачитывались, передавали из рук в руки, а проповеди были всегда на слуху. Еще в сталинские и хрущевские времена ему пришлось провести в лагерях чуть ли не два десятка лет, потом довелось претерпеть многого от властей, но он ничуть не озлобился, а однажды даже крестил своего бывшего следователя. Сама его биография могла бы являться примером истинного и преданного служения Христу.
С Павлом мы встретились в Текстильщиках. На сей раз этого шута Заболотного с нами не было, он сам отказался ехать к отцу Димитрию, видимо, чувствовал, что батюшка его быстро "раскусит".
Не было и Сени, А жаль, ему было бы полезно послушать отца Дмитрия.
- Попал под влияние Мишани, - оказал я Павлу. - Не боишься, что тот его сгубит?
- А вот и поглядим, - как-то странно отозвался он. - Есть ли сила духа, чтобы преодолеть соблазны? Тут сам решаешь, внутри себя.
И мы отправились на квартиру к отцу Димитрию, Дверь нам открыла дочь батюшки, болезненного вида женщина. Она и провела в комнату, где уже сидело несколько человек. Сам батюшка полулежал на кровати, опираясь локтем на подушку, в простой домашней одежде, в душегрейке и теплых тапочках. У него были очень белые пушистые волосы и борода, кругловатое лицо и веселые, даже озорные глаза. Нам он обрадовался, хотел встать, но мы сами торопливо подошли под благословение.
- Рядом, рядом садитесь, - сказал он, указывая место. Павел присел на краешек кровати, я устроился на низенькой скамейке.
Комната была полна книг, икон, рукописей, в углу маленький телевизор, на столе - пишущая машинка допотопных времен. На стене висел портрет покойной жены батюшки. Поначалу могло показаться, что комната слишком завалена всякими вещами, но в этом видимом беспорядка были, очевидно, свои логика и смысл, поскольку сам отец Димитрий мог тут же найти любой нужный ему в данную минуту предмет. Или тетрадку, или присланный накануне журнал, или письмо, или авторучку. Другой бы наверняка не разобрался, долго плутал.
Дверь в домовую церковь сейчас была закрыта, батюшка уже провел вечернюю службу, разоблачился и теперь просто беседовал со своей паствой. Здесь было четверо мужчин разного возраста и еще один священник со строгим взглядом и в круглых очках. Я узнал в нем отца Анатолия с Крутицкого Подворья, иеромонаха, доктора медицинских наук, который в организованном им душепопечительном центре все свои силы прикладывал для излечения наркоманов и впавших в зависимость от тоталитарных сект. Им тоже было написано много книг на эту тематику. Было известно, что два года назад его хотели убить, один из наркоманов поджидал его на улице с оружием в руках, но, встретив отца Анатолия, не выдержал, отвел пистолет в сторону, покаялся. Позже он стал одним из самых рьяных помощников на Крутицком Подворье.
Мы, появившись, прервали шедший разговор, теперь он продолжился. Дочь батюшки также пришла в комнату, села у дверей. Речь, как выяснилось, велась о России.
- … Разглядеть сейчас воскресение России - это все равно, что оживить труп, - говорил отец Димитрий. - Но в воскресение верят, а по вере: невозможное становится возможным. Не зря же сказал поэт, а поэты - пророки: "В Россию можно только верить". Отчего это? Да оттого, что Русь - богоносная страна. Кто попадает в нее, невольно захватывается религиозной стихией. И религиозный вопрос в России самый актуальный, во все времена. Может быть, вы задумывались над таким фактом, что на русской земле даже бандиты, уходя на свой промысел, осеняли себя крестным знамением? "Было двенадцать разбойников", - помните Некрасова? А другие писатели? Какой великий христианин Гоголь! Гениальный литератор и вдруг всё принес в подножие креста Христова, смирился. Такого смирения, по моему, нет ни у одного из великих людей. И какими мальчишками глядят те, кто не понимал Гоголя и смеялся над ним. Гоголь действительно для нас еще пока загадка. Когда он раскроется во всем своем величии, мы увидим, какого великана имеет русская земля.
- А Достоевский? - спросил кто-то.
- Вообще русская литература особая и особо христианская, - отозвался батюшка. - Достоевский - глубины ангельские и сатанинские, и в результате - осанна Богу. Некрасов - картежник и пьяница, и - такая любовь к людям. Даже если есть там рисовка, и то не ослабляет его значения. Толстой - бунт против Церкви и человечества, и всё это искренне, правдиво и даже свято. И еще многих можно отыскать, даже в современной литературе. Русь, даже барахтаясь в грехе, свята. Ибо, сознательно или бессознательно, есть покаяние благоразумного разбойника. Два разбойника и посреди них - Христос. Бог усматривает что-то особое в сердце разбойника и вводит его первым в рай. И с покаянием разбойника христианин является лучшим христианином. А если с законнической меркой, можно быть только фарисеем: благодарить Бога и делать гадости. Видимо, настоящая святость лучше понимается через преступность.
Он замолчал, задумавшись о чем-то, потом продолжил:
- Если ты видишь только пинки, неправду, страдания, то ты не понимаешь России, и лучше уезжай отсюда, она для тебя будет мачехой. Россия не то, Россия - то, что улучшается от пинков, неправды, страдания. Это не внешняя держава, а сокровенная страна. И русский человек - не этот хулиган, бандит, развратник, а то, что обратно этому. И может быть, даже он был какое-то время и тем, каким ты его видишь, но это все равно не он. Значит же что-то покаяние! - а русского человека можно разглядеть только через покаяние. Я за русских не потому, что сам русский, а потому, во-первых, что русские много страдают, чем уподобляются Христу, во-вторых, страдания принимают со смирением, раскаиваются во время страданий, чем просветляются, принимая Бога в свое сердце, носят Его. Богоносец русский не потому, что его внешний облик богоносный. Может быть, внешне он хуже всех! - богоносный потому, что в него вмещается Бог, в ту глубину, которая во время испытаний раскрывается. И народ этот не погибнет, хотя бы еще большая Голгофа, чем сейчас. Россия - страна, где учишься, как надо умирать… Вот давайте сравним: восстановление Иерусалима, Израиля - это показатель того, что религиозные воззрения иудеев кончаются земным интересом. В конце же истории должно быть то, что отрывает от земли, - Иерусалим Небесный. А у евреев наоборот. И вот этот Небесный Иерусалим вдохновляет Россию. Разрушение России - показатель того, что здесь ценности не временного порядка, а вечного. А если это так, то Россию уничтожить нельзя. Россия вечна… Но русские не должны считать себя лучше других, ибо в таком случае они сбиваются на еврейский путь, когда из богоизбранности делают богоисключительность. Развивается гордыня, отсюда и неузнавание Христа. Есть такая опасность и у русских. К счастью, тут спасает русская стихия покаяния.
- Послушание должно быть, - сказал один из мужчин.
Отец Димитрий улыбнулся, произнес:
- Нельзя огромное человеческое дело вмещать в рамки, допустим, только послушания. Должно быть всё, и непослушание даже. Из хаоса наших дал Дух Святой творит всё, что нужно, а мы только делаем как можем. Все наши дела несовершенны, усовершить их может лишь только Бог. Когда послушание принимают как фанатизм: что, мол, мне думать, пусть идет, как идет, - такое послушание не христианское и может быть покушением на свою личность, все равно что самоубийство. Послушание не должно быть слепым. Правда, Бог должны стоять впереди всего. А кто принуждает к послушанию, сам не любит слушаться, - добавил отец Дмитрий, озорно взглянув на того мужчину.
Потом вдруг обратился к Павлу, сидящему у него в ногах: