- Ничего, сейчас отпустит, - сказал Сеня. - Немного подождать надо, такое уже было.
- Ну-ну, - произнес Заболотный. - Подождем-с.
Так мы и сидели на лавочке, молчали, пока Павел приходил в себя. Я думал о том, что денег ему в Москве, скорее всего, собрать не удастся. Но сам готов был помогать всячески, чем только смогу. Вспомнил о Жене: у нее было много знакомых художников, скульпторов, некоторые очень известные, может быть, кто-то из них раскошелится? Надо переговорить. А Борис Львович, муж бывший? Тоже вариант, не из худших. Тем более, воцерковленный человек, что ему стоит пожертвовать на благое дело? Не оскудеет, а в глазах Жени даже поднимется. Но больше всего я сейчас тревожился о самом Павле. Вскоре он выпрямился, сумрачно поглядел на нас и сказал:
- Ладно, хватит сидеть, поехали к атаману Колдобину.
Ослушаться его никто из нас как бы и не посмел, только Миша украдкой подмигнул мне да постучал пальцем по лбу. Но я не обратил на его жест никакого внимания. В пути Павел вдруг стал чрезвычайно разговорчивым. Возможно, после перенесенного приступа наступило какое-то расторможение. Я даже с некоторым удивлением слушал его "болтовню", столь ему не свойственную и путающую меня. Он перекидывался с одной темы на другую, говорил зачем-то о дрянных продуктах с вредными добавками, о заполонивших все киоски полупорнографических журнальчиках, о телевизионных программах, о каком-то Петре Григорьевиче Иерусалимском, к которому надо тоже непременно съездить, об Америке, где и кроется-то самый настоящий сатанизм. О многом, но о своей часовенке - ни слова. Шли мы пешком, до Смоленской площади.
- А ведь америкосам скоро действительно конец настанет, - согласился со словами Павла Мишаня. - Я нутром чую. Что-то произойдет. Может, на дно океана опустятся. Может, еще что-то.
- Кара божья достанет, - кивнул Павел и тут же перескочил на другое: - Бандиты знакомые у тебя есть?
- Ну-у… найдем, коли нужно, - подумав, ответил Заболотный. - А тебе на кой ляд? Али замочить кого хочешь?
- Разбойник на Руси, особенно покаявшийся, самый праведный и человечный человек, он первый в помощь, - сказал Павел. - Ты познакомь меня, надо. Я никого не хочу пропустить в этом деле, никого, ни овцу, ни барана, ни козла. В смысле, всех обойду, и банкиров, и злоумышленников, и падших, и вставших. Все люди, вот и поглядим, в ком искра божья.
Я понял - о чем он толкует. Ему нужно было действительно с каждым переговорить о своей часовенке: откликнется тот, кто действительно верит, кто не за страх живет, а за совесть. Вот почему он пошел к отцу Кассиану, хотя и прекрасно знал, что тот давно отпал от православной церкви; и вот почему мы теперь идем к атаману Колдобину. Но мне хотелось спросить: разве на богоугодное дело всякая жертва в прок? Даже такая, что на слезах и крови? Или на лжи выстроена? Но если она и впрямь покаянная? Однако спросил я совсем другое / Сеня как раз отстал от нас на несколько шагов/:
- Слушай, а кто это с тобой, что он?
- А-а!.. Киллер, - махнул рукой Павел.
- Шта-а? - деланно испугался Мишаня. Я обернулся, поглядел на невзрачного рябого паренька, чей вид мог вызвать лишь сожаление: всё в нем было как-то угловато, неухожено и "пустынно".
- Деревня наша называется Лысые Горы, - напомнил Павел. - Поэтому порой всякая чертовщина творится. Кто жену вилами запорет, кто сам в навозной жиже утопнет. Семь пятниц на неделе и дюжина выходных. Школа в соседнем районе, лечатся у старух. Да у целебного источника. Понимаешь, словно две силы в деревне борются. Одна съедает душу, другая ее из плесени тащит. Кто победит - неизвестно. Часовенка позарез нужна. По нашим Лысым Горам ось православия проходит, - серьезно добавил он. И продолжил: - А Сенька, щенок еще, ему и двадцати нет, задумал киллером стать. Насмотрелся всякого или надоумил кто. Пришел к одной тетке и говорит: ты ведь своего мужа не любишь, побои от него терпишь, давай я его за мешок картошки грохну. Ну, та баба хоть и битая, но сама горячая, на таких Русь держится, схватила вожжи да охаживала Сеньку до самой околицы. Потом вся деревня хохотала. Сеня! - крикнул он:- Шагай быстрее! Не отставай, тут тебе та же Лысая Гора, только малость побольше..
За разговорами мы подошли к Трубниковскому переулку, где в одном из домов находилась ставка верховного атамана Колдобина. Надо бы сказать и о нем немного. Собственно, войско его было неизвестно какой численности, и кто его назначил верховным атаманом - никто не знал. Скорее всего, сам себя. Сейчас ему было шестьдесят семь лет, в годы советской власти промышлял в теневой экономике и имел нелады с законом, а при перестройке занялся золотыми приисками и торговлей зерном, много еще чем, вот и выдвинулся. Когда началась война в Абхазии, командовал там каким-то казачьим подразделением, чуть ли не батальоном, правда, не без выгоды для себя: несколько особняков грузинов, бежавших из Сухуми и Гагр, перешли в его владение. Колдобин просто наводил зенитную установку на понравившийся ему дом, и хозяин подписывал купчую на продажу, без шума и крови. Еще и спасибо говорил.
В Москве атаман обосновался в этом старинном особняке, выкупив в нем несколько квартир, а со временем занялся политикой. В Думу не прошел, но зато стал членом Парламента России и Белоруссии. Язвительные журналисты шутили, что в России набралось бы десятка полтора подобных "верховных" и у каждого, якобы, свое "казачье войско", но на деле все они были лишь игрушечной забавой, фикцией. Впрочем, Колдобин пользовался своеобразным авторитетом, по крайней мере, деятельность его была бурной. Проводились какие-то смотры, парады, митинги, раздавались чины и ордена. В патриотических кругах он считался "своим в доску". У него имелись наработанные связи, а золотой песочек с приисков хранился в надежном месте. Недавно он в пятый раз женился, взяв супругу моложе себя на тридцать девять лет. Прошлые браки принесли ему восемь отпрысков. Он лихо закручивал замечательные седые усы, прекрасно смотрелся в казачьей форме, а обаяния и оптимизма было не занимать. Словом, атаман любил жизнь и себя в этой жизни. Сейчас он занимался оборудованием подвала в особняке под казачий офицерский клуб. Там мы его и застали, расспросив какого-то казачка у порога.
В огромном сводчатом подвале кипели строительные работы. Углубляли пол, таскали цемент, штукатурили сцены. Под потолком горело несколько ламп. Сам атаман наряду с другими рабочими, в грязной тельняшке, обсыпанный известью, орудовал лопатой. Это-то мне в нем сразу и понравилось.
- Давай, Миша, присоединяйся! - кивнул он Заболотному. - И вы, ребятки, тоже.
Павла и Сеню уговаривать дважды не пришлось, а Мишаня, кисло скривившись, осторожно приподнял ведро с песком. Я также переложил пару кирпичей с места на место. По ходу Заболотный стал заговаривать Колдобину зубы.
- Потом, потом! - отмахнулся тот. - Еще полчасика поработаем, а там наверх поднимемся, в мой кабинет. И поговорим.
- Но вы хоть Павла-то узнаете? - жалобно спросил Миша, которому страх как не хотелось таскать полные ведра.
- Узнал, узнал! - отозвался Колдобин. Хотя по лицу было видно, что он ни Павла, ни меня не помнил. А ведь мы заходили к нему пару раз полгода назад. Он даже выписал мне удостоверение казачьего вахмистра, а Павлу - хорунжего. Заболотный тоже был каким-то не то сотником, не то подъесаулом. Что ж, делать нечего, пришлось потрудиться в подвале…
- Ладно! - бросил, наконец, лопату Колдобин, с любовью оглядывая тяжелые своды. - Мне без физической нагрузки нельзя, я должен форму поддерживать. Но теперь пошли наверх.
На третьем этаже размещалась одна из квартир атамана, с его личными апартаментами. Занимали они пять комнат, в которых суетились люди в мундирах и в штатском. На кухне что-то кашеварили.
- Идите в мой кабинет, а я пока умоюсь и переоденусь, - сказал нам Колдобин. Мы двинулись вслед за Заболотным, который брезгливо отряхивал свою куртку.
- Ч-черт, брюки испачкал, туфли!.. - сердито бормотал он.
- Будет тебе! - утешил его Павел. - Тебе полезно жирок сотрясти, не развалишься. В Чечне не такой был, на брюхе ползал.
- Провались она пропадом, эта Чечня! И что я с вами увязался? Знал бы - сидел дома, с княгинюшкой.
- У него хозяйкой княгиня, - пояснил я Павлу. - И сто сорок кошек.
Заболотный шикнул на меня, отворил дверь, и мы вошли в просторную комнату. Тут-то я и остолбенел. Мишаня, должно быть, тоже. В атаманском кресле, за большим длинным столом сидел Борис Львович, оглаживая свою серебристую бороду. Над ним висела старинная икона и казачья шашка. Рядом мерцал компьютер. Бывший муженек Евгении пришел в себя первым, впрочем, он, возможно, и мало удивился, лишь глаза слегка затуманились.
- Проходите же, чего в дверях встали? - сказал он. - Присаживайтесь.
- А ты как тут? - озадаченно спросил Заболотный. - Ужель вместо Колдобина за верховного атамана?
- У меня с ним свои дела. Финансовые. Как Евгения Федоровна себя чувствует… после вчерашнего? Отошла?
- Ничего, нормально, - ответил я. - А это Павел.
Борис Львович встал, пожал ему руку, потом и Сене тоже. Мы все как-то неловко помолчали. Павел с интересом всматривался в Бориса Львовича, будто хотел что-то понять в нем. Или искал какую-то зацепку, которая могла многое прояснить. Но и Борис Львович также внимательно, хотя и ненавязчиво, изучал Павла. Я почувствовал, что их обязательно должно что-то связывать. Не сейчас, так в будущем. Какая-то идея, или цепь событий, или еще что-то. Мне сейчас трудно было разобраться. Молчание прервал Заболотный.
- Интересная штука жизнь, - философически начал он. - Куда ни приду - всюду Бориса Львовича встречу. И на бирже он, и в банке, и в церкви поклоны бьет, и вот уже у казаков почти верховодит, и в обществе "Память", должно быть, состоит, и на Всемирном еврейском конгрессе за портьерой прячется… К чему бы это, а? Верно, к ба-а-альшим р-революционным потрясениям. Нет, правда, объясните мне, почему это все "новые русские" почти сплошь евреи?
Борис Львович лишь добродушно засмеялся, 'но ничего не ответил.
- Вот читал я одну брошюрку, - продолжил Миша. - Там сказано, что священников становится всё больше и больше из выкрестов. С одной стороны хорошо: Христа, ими распятого, наконец-то, узрели. С другой - опять же опасение возникает. А не хитрость ли это? Не коварство ли иудейское? Чтобы изнутри взять. Банки-то уже ихние, а вот души еще нет. Как душу взять? Через веру. Вот и заполнили церкви. Особенно в Москве. В Патриархии. Не пойму. Боязно. Грустно. Ты-то, Павел, что окажешь?
Я видел, что Заболотному хочется лишь позлить Бориса Львовича, за вчерашнее, за то, что тот не дал ему денег. Но Павел ответил вполне серьезно:
- Россия, если хочешь знать, это новый Израиль. Здесь теперь Голгофа, здесь и борьба, и покаяние и смирение, И русские - это не только мы, русские, а все люди на земном шаре. Всечеловеки, по Достоевскому. И быть русским - значит быть христианином не по избранию, а по доброй воле. Богоносным, а не богоизбранным. Так что и еврей может быть более русским, чем русский по крови.
- Эвона! - недовольно сморщился Заболотный. Он надеялся, что Павел его поддержит, но вышло иначе.
- Вы правы, - сказал Борис Львович, обращаясь к Павлу. - Еврей есть в каждом человеке, и судьба евреев - это история всего человечества, его взлетов и падений. Поэтому и нельзя евреев судить, поскольку это суд над собой. Нам дано хорошее средство для излечения от взаимной ненависти - покаяние. Во мне есть родовая гордость, но я мытарь, а мытарь принял Христа. И понял, что Россия - это не государство, а другой мир. Идущий на смену старому, отжившему. С новыми идеями. А в чем на ваш взгляд русская национальная идея?
- В двух словах не скажешь, - отозвался Павел.
- А именно в двух?
- Слово Божие. Потому что нести его больше некому.
Разговор их прервал явившийся в кабинет атаман Колдобин. Сейчас на нем была белоснежная рубашка и генеральский китель. Усы все так же лихо закручены вверх.
- Мы еще продолжим нашу беседу, ~ улыбнулся Павлу Борис Львович, уступая кресло хозяину.
- Ну, хлопцы, давайте, рассказывайте, что там у вас? - сказал атаман. - С Борисом Львовичем мы после потолкуем. У нас там, на сколько назначено?
- На двенадцать, - ответил Борис Львович. - Бумаги готовы. Только подписать.
Он скромно сел где-то в уголке и стал прислушиваться к разговору. Вперед вылез как всегда Заболотный. Он изъяснил идею Павла о часовенке и его просьбу, назвав, уже не пять, а шесть тысяч долларов. И чего он цену-то так ломит? Павел лишь морщился, слушая его, но своих слов не вставлял. А Колдобин пришел буквально в восторг от услышанного.
- Вот это здорово, это по-нашему, по-православному! - заговорил он. - Ай, да молодец, хвалю, казак! Постой, да ты казак ли?
- Казак он, казак, - умирил Заболотный.
- Молодец! - еще раз произнес Колдобин. - Малыми делами - большие вершить будем. Патриотизм не в том, чтобы кричать на каждом шагу, а чтоб строить что-то, возводить здание. Вот как мы давеча все вместе в подвале. Всем миром надо, сообща. В единый кулак собраться, с верой и правдой - за Отечество, за царя, за бога. Будем потихоньку восстанавливать в России монархию. На черта нам эта демократия, царь-батюшка нужен. Есть уже кандидатуры на примете, есть. У нас громадные планы, братцы. Так, что ли, Борис Львович?
- Так, - улыбнулся тот.
- И вот потому мы тоже не сидим без дела, - продолжил воодушевленно атаман. Он даже встал со своего кресла и заходил по комнате, где на стене висела огромная карта России. Но я заметил, что границы ее были очерчены так, что в нее входили и все бывшие республики Советского Союза, и Финляндия с Польшей, и даже почему-то Афганистан, и Аляска. Колдобина несло, он был замечательный оратор. Упомянул о паре-тройке военных заводах, которые правительство вот-вот отдаст ему в аренду и тогда он наладит торговлю оружием с Ираком, о шестисоттысячном казачьем войске, находящемся у него в подчинении, о стомиллионном кредите в банке, отпущенном ему на подъем сельского хозяйства в Сибири, об открытии казачьего кадетского корпуса в Москве, о закупленных им пятидесяти учебных самолетах, стоящих на Ходынском поле, о двух сторожевых кораблях на Балтике, о предстоящей на днях встрече с самим Президентом, который всецело на его стороне, о многом другом. Голова шла кругом. По крайней мере, у меня. Когда он устал и кончил, сев обратно в кресло, Заболотный зааплодировал, а Павел нерешительно спросил, заикаясь:
- Эт-то…а ч-часовенка как?
Атаман Колдобин развел руками.
- Видишь, куда все средства уходят? Сейчас каждый рубль на счету. Всё - в деле. Всё на благо Отечества. Так, Борис Львович?
- Так, - вновь подтвердил тот.
- Но я тебе бумагу выпишу, с печатью, - предложил Колдобин. - Будешь моим личным представителем, чтобы другие организации оказывали тебе всяческое содействие. Ты в каком звании?
- Сержант.
- Станешь у меня есаулом. Сейчас секретаря кликну. Какое у нас число?
- Одиннадцатое сентября, - напомнил Заболотный. - Только он и так в нашем казачьем войске не последний штык, хорунжий, кажется.
- А этот? - Колдобин почему-то ткнул пальцем в сторону Сени.
- Этот не местный.
- Будет урядником, - решил атаман. И действительно закричал во всю комнату: - Феклистов! С печатью и бланками - ко мне!
Я обратил внимание на лицо Бориса Львовича: оно как-то дергалось в судорогах, словно он еле сдерживался. А Павел сидел мрачный, сжав зубы. Вбежал Феклистов. С выпученными глазами, взъерошенный, и, как оказалось, было с чего. Он всех нас огорошил последней новостью:
- Только что передали! - выкрикнул он. - Америку бомбят! Вдребезги! Самолеты падают, "Боинги"! Включите телевизор, Алексей Романович, скорее!
Заболотный первым поспел к телевизору на тумбе и щелкнул кнопкой. Передавали то, что в тот день происходило в Америке, в Нью-Йорке. Показывались картинки, как рушились башни всемирного торгового центра, как горел Пентагон… Мы все прильнули к экрану и, затаив дыхание, смотрели и слушали. Так продолжалось несколько минут. Зрелище было невиданное.
- Вот это да! - первым опомнился Заболотный.
- Бог ты мой! - проговорил побледневший Борис Львович.
Атаман Колдобин встал и торжественно перекрестился.
- Кара божья настигла, - сказал он, обернувшись к иконе. - Это им за Югославию, за сербов, за русских, за вызов небесам, за гордыню!
- Ур-р-р-а-а! - закричал тотчас же Феклистов и почему-то бросился обнимать Сеню, потом меня, Павла, только Борис Львович холодно отстранился. В дальнейшем происходила какая-то сумятица, я даже с трудом соображал и не мог зафиксировать внимание. Все были до предела возбуждены, говорили разом, перебивая друг друга, в кабинете у Колдобина появлялись всё новые и новые люди. Начиналось какое-то столпотворение, водоворот. На столе звонили телефоны, кто-то принес вина, водки. Одни пили, другие отказывались. Единого мнения о происшедших событиях все-таки не было. Но большинство склонялось к тому, что Америка, пусть и временно, поставлена на колени. О жертвах в этот момент не думали. Вернее, их не учитывали, о них забыли, как забывают о любой крови во время Большой Игры. Что кровь, политика главнее. В гуще народа я заметил, что Павел о чем-то переговаривает с Борисом Львовичем. Лица их были очень серьезные. А вот Сеня и Заболотный, напротив, чуть ли не скакали от радости. Я пробрался к ним.
- А он отличный парень! - заявил мне Мишаня, хлопая Сеню по плечу. - Я сразу разглядел, свой в доску. Я его под свою опеку беру. Не дам пропасть.
Он сунул мне стакан вина, и я машинально выпил. В голове сразу зашумело, я ведь совсем забыл, что дал себе слово никогда в жизни не пить. Правда, и тут-то я сделал всего несколько глотков, но этого оказалось достаточно. У меня поплыло перед глазами, а все вокруг стали еще милее и приятнее, как старые добрые друзья. Я чему-то глупо улыбался, глядя на всех.
- Пойдем! - тронул меня за плечо Павел. - Нам ехать пора, теперь тут уж не до нас. Э-э!.. - добавил он, всматриваясь в мои глаза: - Да ты, голубчик, употребил?
- Это ничего, это нужно, - пролепетал я. - А ты-то сам - что обо всем этом думаешь?
- Пошли, пошли, - повел меня Павел. - Позже.
Мы спустились по лестнице /причем я крепко запинался/, выбрались на улицу. Здесь я глотнул свежего воздуха и убедился, что мы все вместе: и Павел, и Заболотный, и Сеня. И даже Борис Львович. Он поддерживал меня за локоть.
- Куда теперь? - выкрикнул я со смехом.
- К корабельщику Игнатову, - отозвался Заболотный и подмигнул. Или мне показалось? Борис Львович не отпускал меня, что-то говорил на ухо.
- Что? - переспросил я.
- Отдашь это письмо Евгении Федоровне, - повторил он и сунул конверт в мою куртку. - Очень важно, не потеряй.
- Слушай, Борис… Львович, а почему она тебя так ненавидит? - спросил я.
- Успокойся, любит она меня, любит, - ответил он, усмехнувшись. - А сейчас никуда не езди. Мой шофер отвезет тебя домой, в Сокольники.
- И то верно, - сказал очутившийся рядом Заболотный. - Потом созвонимся.
Павел что-то сказал мне, но я не расслышал. Тогда он просто махнул рукой и пошел по переулку. За ним - Сеня и Заболотный.