- Ты мне нужен, - отчетливо произнес Борис Львович, - Запомни это, и я тебя люблю.
Я хихикнул. Потом подкатил "мерседес", меня усадили и всю дорогу до Сокольников я, кажется, проспал.
Глава третья
Даша и другие
Когда я предстал пред ясные очи Евгении Федоровны, мой глупый хмель уже улетучился, но она все равно что-то учуяла, поведя носиком. Правда, ничего не сказала, лишь фыркнула.
- Ты уже слышала про "Боинги"? - спросил я.
- Долдонят, - ответила сестра. - Будто мир рухнул.
- А может, и рухнул. Теперь начнется не поймешь что.
- Оно уже давно началось. Ладно, встретил его?
Слово "его" произнесла с нажимом, а я почему-то подумал, что она имеет в виду Бориса Львовича. Ошибся.
- Да, он тебе письмо просил передать.
И протянул ей конверт. Сестра схватила, вытащила листок бумаги, стало читать. Но постепенно выражение ее лица менялось, пока на нем отчетливо не проступило отвращение. Все же, она дочитала письмо до конца, потом спрятала бумагу в карман.
- Ну и хорошо, - сказала она, улыбнувшись. - Надеюсь, теперь-то всё разрешится. Кстати, тебе тут какая-то девушка звонила, Даша. Кто такая, почему не знаю?
Я всё еще пребывал в таком возбужденном состоянии, что решил тут же ей всё рассказать. Но, встретив её рассеянный и почти равнодушный взгляд, остановился. Сказал лишь:
- Знакомая, с рынка, - и ушел в свою комнату. Надо было многое обдумать, наедине. Что заключалось в письме Бориса Львовича к Жене? Почему она сказала, что "теперь-то всё и разрешится"? И ведь она спрашивала меня про Павла, а не про Бориса Львовича. Выходит, думала о нем, хотя делает вид, что он ей безразличен. Эх, как бы затащить Павла в гости, но он тоже уперся, как вкопанный. И чего они так поссорились? Наверное, его Женя чем-то обидела, она всех может довести до точки кипения. Такой характер.
Потом мысли мои перекинулись в сторону Даши. Пора теперь сказать и о ней. Я ее люблю, это ясно. Сам себе не признавался все эти три месяца, но сейчас понял окончательно, вот в эту минуту, когда начал о ней думать. А может быть там, в ставке у Колдобина, когда услышал про "Боинги" и за той трагедией различил как-то лицо Даши, будто она горела. Потому что она действительно горит и ее надо спасать. Всё это, конечно, несопоставимо, но оно вроде бы наложилось друг на друга. Не может не наложиться. Иногда далекое, происшедшее за тридевять земель землетрясение вдруг отдается в твоей квартире. Ты можешь проснуться ночью и понять, что жизнь твоя изменилась, сказать себе: я теперь совершенно другой. Отчего? От залетевшего в окно лунного света, от шепота листвы. Они несут какую-то еще непонятную тебе весть, Слово, которые ты должен разгадать. И ты в предчувствии, что уже понял его значение для себя. Иногда это слово: смерть. Иногда: любовь. Но прежним ты уже не останешься никогда.
Я познакомился с Дашей Костерковой через все того же Заболотного. В середине июня. Он уже ходил в квартиру к ее матери по каким-то поручениям отца Кассиана, а тут захватил с собой и меня. Только предупредил по дороге:
- Смотри, Коля, там - ад!
Ад так ад, мне даже интересно стало. Квартира находилась на Щелковском шоссе, возле автовокзала. Дверь открыла пожилая тетка с испитым лицом, блеклыми спутанными волосами и бланшем под глазом. За ее спиной маячила старуха, еще страшнее видом. Я бы не рискнул определить их возраст. Из комнаты неслись голоса.
- Принимай гостинцы, Татьяна Павловна - от отца Кассиана! - весело сказал Миша, протягивая полиэтиленовый пакет с продуктами.
- Входите, соколики! - ответила та, жеманно кривляясь. От нее шел неприятный запах. Квартира вообще была пропитана какими-то испарениями, хоть нос зажимай. На полу мусор, окурки, битое стекло. Всюду пустые бутылки. На кухне горит газ, хотя за окном - жара. Из сломанного крана течет вода. Груды грязной посуды. Ну и так далее, описывать нет смысла, типичная берлога, где живут спившиеся полубомжи. Потом я узнал, что эта Татьяна Павловна чем-то очень уж угодила отцу Кассиану, вроде бы даже каким-то образом спасла ему жизнь, вот он и взял над ней опеку, помогал деньгами, продуктами. Но и она ходила на все его сборища, истово ему поклонялась.
Миша шепнул мне, что ей всего тридцать шесть лет, а старухе, ее матери, пятьдесят пять. Но выглядели они обе, конечно, куда как старше. Здесь было три комнаты, одну сдавали жильцу, чеченцу, торговцу с рынка. И сюда вечно приходил всякий сброд с улицы, пьянствовал вместе с Татьяной Павловной и старухой. Они и сейчас сидели за столиком в средней комнате в количестве трех человек. Четвертого я потом разглядел на полу, возле кушетки.
- Вот так! - подмигнул мне Миша. - Народ еще мычит, но уже не безмолвствует. Ну и хари, смотреть противно.
Он бесцеремонно согнал кого-то со стула и уселся сам.
Я продолжал стоять в некоторой нерешительности. Здесь было противно, хотелось поскорей уйти. Но у Миши шел какой-то длинный разговор с Татьяной Павловной, касавшийся отца Кассиана. "Он" и сам висел на стене в виде большой фотографии в рамочке и хозяйка, глядя на него, часто крестилась. Вдруг из соседней комнаты раздался детский плач.
- Уйми поганца, Дашка! - прокричала Татьяна Павловна, не прекращая отвешивать поклоны фотографии. Всё это время "хари" за столом продолжали бубнить своё и пить, а старуха от них не отставала. Заболотный чему-то смеялся, глядя на всех.
Наконец, из соседней комнаты вышла русоволосая девушка в простом ситцевом платье, у нее было слегка полное миловидное лицо и какие-то удивительные синие глаза. Она прошествовала мимо, не обращая на нас ровно никакого внимания, лишь сквозь зубы бросила:
- Твой ребенок, ты и уйми!
Вскоре мы покинули эту квартиру, а появились в ней вновь спустя пару недель. Я сам напросился к Заболотному в попутчики. Он меня сразу "раскусил".
- Даша запала? - спросил он ехидно. - Красивая девушка, только судьбы нет.
- Почему?
- Потому что так на роду написано. Мать с бабкой пьют, квартиру у них вот-вот отберут, обманут, тот же жилец, чеченец. Да и сами продать готовы. Если бы не отец Кассиан, они бы давно на улице валялись. А дальше что? Помойка. А ей на панель идти. Она ведь из школы с последнего класса ушла. Теперь ее на рынке пристроили, с лотка торгует. Хоть какая-то работа, занятие. Но впереди - мрак, А ведь красивая. Красоты жаль.
- Так помочь надо, - невнятно пробормотал я, заметно покраснев. Миша угадал: я все эти дни вспоминал Дашу, ее лицо, хотя видел-то ее всего несколько секунд.
- Помоги, - усмехнулся он. - Таких семей по России знаешь сколько? И в каждой свои Даши, Маши и Саши. Рано начинают пить, рано рожают, рано и старятся.
- Нет, эта девушка какая-то особенная, - сказал я.
- Эге, вон оно что! - только и ответил он.
Потом я стал бывать в этой квартире уже сам, без Заболотного. Даже как-то сдружился с Татьяной Павловной и старухой. Ее все так и называли: "старуха", без имени и отчества. Но она и не слышала, была почти совсем глухая. Я ходил им за продуктами, приносил детское питание Прохору, сыну Татьяны Павловны, которая сама не знала, кто его отец. В прошлом эта женщина была учительницей, как и ее мать, чему бы я никогда не поверил, если бы она сама не показала бы мне свою трудовую книжку. Но в начале девяностых ее просто выбросили на улицу, и женщина сломалась. Так вот это и происходит. А с Дашей мы общались редко. Она лишь насмешливо фыркала, глядя на меня, как я сижу за одним столом с "харями", слушаю их бесконечно-пустые разговоры, поддакиваю Татьяне Павловне или утираю платком нос Прохору. Раз она остановила меня в коридоре, загородив проход.
- Ты странный какой-то! - сказала Даша. - Чего сюда ходишь? Ведь не пьешь и мамку вполуха слушаешь. Из жалости, что ли?
Я что-то промямлил, стараясь не глядеть на нее. Разумеется, покраснел.
- Пошли, погуляем, - предложила Даша. - У меня сегодня выходной. Погода отличная.
И мы вышли на улицу. Там неподалеку лес с озером, мы стояли на берегу, глядели на купающихся и разговаривали. Как-то быстро нашли общий язык, все-таки почти ровесники, четыре года разницы. Через час уже как-то вполне понимали друг друга. Но мы и так с ней были как открытые книги - читай, правда, еще так мало написано. Я ее жадно слушал, а она оказалась веселой, по-своему умной девушкой. Жалела, что бросила школу, не доучившись. Рассказывала о своей работе, о рынке. Шутила. Но иногда вдруг в ее лице появлялось что-то твердое, решительное и тогда слова становились грубыми, резкими. Об отце вспоминала мало, он ушел, когда она была еще маленькой. Время пролетело незаметно.
Потом мы часто встречались, уже не на квартире, а в разных местах, в городе, в парке, в кафе, ездили в Лавру, где она осталась равнодушной, чему я был очень огорчен, даже ходили один раз за ягодами в Софрино. Побывал я и у нее на рынке, видел того чеченца, жильца, который держал несколько палаток. К слову, чеченец этот, Рамзан, вскоре съехал с квартиры, приобрел где-то свое собственное жилье. Но Даша от него зависела по работе, я это знал. И чувствовал, что она не всё договаривает.
Мне многое было в диковинку в ее жизни, все же, я рос иначе, за спиной у своей сестры, которая меня и оберегала. У Даши было больше свободы, соприкосновения с действительностью, у нее рано открылись глаза на мир, на его грязь. Тут не каждый способен выстоять, сохранить себя. Но она, кажется, сумела. И это меня удивляло в ней больше всего. Откуда такая степень самозащиты? Она могла грубо выругаться, когда к ней кто-то приставал на улице или даже ударить. Я знал, что она способна на это, угадывал. И мне было с ней интересно, будто я каждый раз познавал новое, учился.
Наверно, и я был ей чем-то занимателен, иначе бы мы в эти три месяца не встречались столь часто. А может быть, она за меня цеплялась, как за спасительную соломинку, потому что, не смотря на всю силу ее характера, ей тоже требовалась опора, какая-то разумная идея, на которой можно строить жизнь? Я это понял позже. "Ад", - сказал про ее квартиру Заболотный и был прав, даже предсказывая судьбу Даши. Она уже катилась в пропасть.
В самом конце августа я узнал, что она потихоньку принимает наркотики, какие-то таблетки. "Колеса", на их языке. Мы сидели в квартире у ее подруги, Светланы, тут тоже было много разных гостей, юнцы, все они галдели, как птицы, на всякие голоса, мололи чепуху и вздор, я и не слушал, лишь держал под столом Дашину руку в своей, а ей было весело. Там открыто курили "травку" и принимали эти самые "колеса". Даша, к моему удивлению, тоже. Мне удалось вывести ее на кухню, остаться наедине.
- Ты что, с ума спятила? - резко спросил я.
- Ну и что такого? - весело ответила она. - Все так делают.
- Но ты же "не все", ты не такая.
- Почем ты знаешь? Мы все одинаковы, только притворяемся лучше или хуже. А выхода все равно нет. Тут хоть примешь таблеток, жить хочется. Покури и ты, не будь паинькой.
- Пошли отсюда!
- Останусь.
Я вывел ее из квартиры почти силой. Сначала она брыкалась, злилась на меня, но потом успокоилась, а по дороге домой настроение ее и переменилось. Она стала задумчивой, грустной. Мы сели на лавочку возле ее дома и тут она вовсе прильнула к моему плечу и расплакалась.
- Что мне делать? - повторяла она: - Что делать? Скажи, Коля, ты умный, трезвый, не могу больше так жить, в этом чаду, всюду рожи, мерзкие противные рожи, одна Светка подруга…
- Светка твоя дрянь, - сказал я. - У нее притон.
- А у меня дома не притон? Ты же видел, знаешь. Хорошо Рамзан съехал, проходу не давал. Но он меня и на рынке достанет. Куда уйти, к кому? Повеситься хочется.
- Ты же сильная, что ты несешь? Пойдем в церковь.
- Не хочу.
Она вытерла слезы. Выпрямилась.
- Я тебя познакомлю с одним человеком, он, возможно, скоро приедет, подскажет, как жить в вере, в разуме, исключительный человек, подвижник, - я имел в виду Павла, говоря это, потому что сам не знал, как ей помочь и что для этого надо сделать.
- Не хочу, - повторила она. Упертая, как моя сестра.
- Как хочешь, а все равно познакомлю.
- Плюну ему в рожу, подвижнику этому, - грубо сказала она. - Я им никому не верю. Мамка, вон, повесила на стену фотку какого-то образины и молится на него. Дура!
- Тут другое. Татьяна Павловна просто сильно заблуждается, она в ересь впала, а в церкви - Бог истинный, Христос. Тебя только Павел из безверия вывести может, я не сумею. У меня сил мало. Я сам только на пороге стою. И не ругай маму свою, какая бы ни была.
- Ты еще про "колеса" мне скажи, чтобы не принимала.
- И скажу. Ведь втянешься - совсем пропадешь. Тут дороги нет, тут пропасть.
- Знаю. Но на меня другая беда надвигается, - серьезно сказала она. И посмотрела так пристально, с таким отчаянием, как никогда раньше. Я ей сразу поверил, а когда стал расспрашивать, она ушла в молчание. Так я от нее в тот вечер ничего и не добился.
Потом у меня всю ночь щемило сердце, я не спал, представлял ее в этом бардаке, в воплях, среди толкучки на рынке, на квартире у Светки, в чаду, истинно в аду, как метко выразился Заболотный. И как ее вытащить оттуда? Павел, только Павел, думал я. Но хорошо, что у нее нет ада в душе - вот что главное. Внешний ад еще не так гибелен, как внутренний, который ты взрастил сам. А ее душа чиста, я верил в это. Ведь она сама может принести в твою жизнь счастье. В жизнь любого хорошего человека. Это не мало. Не всякая женщина на то способна.
Иная и красивая, да злая, глупая. А Даша, как цветок, ею любоваться можно, она в счастье. Смеется как, радуется, когда на какое-то время забывает о доме, о рынке этом, об "аде". А потом опять в глазах тоска и жуткая безысходность. Что за беда на нее "надвигается"? Как бы сама не совершила чего с отчаяния. Она на грани, а грань переступить легко, один шаг. Сам знаю. Не по себе, не по своему опыту, мыслей таких у меня никогда не было. Но вот в нашей семье… Это была трагедия, о который мы почти никогда не говорили ни с отцом, ни с Женей. Табу, молчание. Никто не хотел теребить рану. Моя мама покончила с собой, когда мне было всего пять лет. Я тогда еще ничего не понимал. Мне сказали: уехала. И надолго. А она шагнула с балкона. И причин-то никто толком не выяснил. Но, видно, что-то накопилось, захлестнуло мертвой петлей. Терпение кончилось. Почему? Я очень хотел бы знать. Грань, один шаг, и всё. Когда я думаю о ней, мне всегда хочется плакать.
Так случилось и в ту ночь, бессонную и какую-то слепую от темноты. Здесь со мной была не только мама, но и отец, лежавший теперь в больнице, и всё мое короткое счастливое детство. И Даша, и Павел, и Женя. О них тоже плакал, сам не зная почему. Впрочем, знал. Все мы несчастны на этом свете, горьки и одиноки, разбредаемся, вместо того, чтобы собраться вместе, протянуть руки, сказать друг другу добрые искренние слова и поддержать оступившегося. Мы, исключая, может быть, Павла, маловеры, а это даже хуже, чем атеизм. Атеист уже верующий, он верит, что Бога нет, отрицает его, но ищет. И рано или поздно находит. Он холоден, как сказано в Евангелии. Но может стать горячим. А маловер тепл, он входит в церковь, молится, а потом идет домой и всё забывает. Огонек гаснет, пока вновь не зажжет свечку перед образом. "О, если бы ты был холоден или горяч, но ты тепл!" Неужели и я такой? Лучше тогда совсем ни во что не верить, ни в Бога, ни в человечество.
Иногда меня и такие греховные мысли посещают, я их боюсь. Порою хочется уйти в другую жизнь, в буйную, в страшную, со всеми гибельными соблазнами, броситься в нее, как в омут и - сгореть, погибнуть. Зато три или пять лет полного безумия, вседозволенности. Кто знает, не встреться мне в свое время на пути Павел, может быть, я бы и решился на это. Безумие - оно так тянет, потому что ты уже не отвечаешь ни за что. Тут полная, абсолютная свобода. И таких сейчас на Руси снизу доверху. Горько сознавать, но это так. Народ в России до того уже отощал и отчаялся, что поневоле разум теряет, а молодежь и вовсе. Себя продать - пожалуйста, убить - нипочем, переменить веру - тем более. Даже поощряют за это, хвалу поют, лишь бы от Бога отвернулись. Здесь замысел, заговор. Не каких-нибудь конкретных людей, злоумышленников /а впрочем, и их тоже/, но вселенской антиидеи, которая отрицает Спасителя, потому что она не спасать призвана человеческую душу, но губить ее. Выкорчевывать поле для того, кто миром овладеет. Его поступь слышится. А в России-то последняя битва и состоится. Многое я передумал в ту ночь, а под утро всё же уснул и, как ни странно, спокойно и безмятежно.
Накануне приезда Павла /в день ссоры с сестрой/ я пришел к Даше на рынок, и там у меня произошла стычка с Рамзаном. Вышла даже не стычка, а какое-то недоразумение. Я стоял у ее лотка с фруктами и болтал о разном, она весело откликалась, но, вообще-то, я мешал работе и покупателям. Подошел Рамзан, сделал мне замечание. Это был высокий мужчина лет тридцати пяти. Кстати, довольно вежливый и обходительный. Никогда не скажешь, что он участвовал в первой чеченской войне, может быть, даже они где-то с Павлом и перестреливались. Хорошо одет, симпатичен, прекрасно говорит по-русски. Даша потом сказала мне, что у него чуть ли не два высших образования и большой опыт комсомольской работы.
- Ты лучше иди, - сказала мне она, когда Рамзан удалился в свою палатку. - И правда, я из-за тебя тут со счета собьюсь. Приходи завтра, я выходная.
- Завтра Павел приезжает. Помнишь, я тебе о нем говорил?
- Нет, не помню.
- Ну, подвижник, как ты его раз назвала. Хочу, чтобы вы познакомились.
- Чего ради?
- Так. Он для меня, как старший брат.
- Ладно, посмотрим. Хотя проку в том не вижу. Мне и тебя достаточно, чтобы с тоски не сдохнуть.
Как-то она это очень славно сказала, я даже рассмеялся. Она тоже. Мне хотелось просто стоять и смотреть на нее, как она ловко управляется с виноградом и персиками, как разговаривает с покупателями, как блестят ее глаза, как улыбается. Вновь подошел Рамзан.
- Молодой человек, вам лучше уйти, - твердо сказал он.
- Я товар выбираю, - ответил я. - Нельзя?
- Ничего вы не выбираете. Я за вами давно наблюдаю. Вы мешаете. Уходите. Здесь рынок, а не телефонный пункт для переговоров.
- Килограмм персиков, - сказал я Даше, протягивая сумку. - И выберете помягче.
Рамзан вновь ушел, а я продолжал стоять. На этот раз нарочно, со злости. Но Даша как-то заметно струхнула. Отвечала мне теперь коротко, односложно.
- Чего ты боишься? - спросил я. - Мы ведь в Москве, не в Грозном.
- Если меня выгонят с работы - куда я пойду? - ответила она.
- А мы что-нибудь придумаем.
Я был беспечен, хотя неподалеку Рамзан уже что-то объяснял двум работникам рынка, указывая на меня. Тучи сгущались.
- Уходи! - слезно попросила меня Даша. - Ты не понимаешь… не знаешь, с кем связываешься. Зачем лишний скандал? Ну, пожалуйста.
- Хорошо, - сказал я, вняв ее просьбе. Мне и самому эти направлявшиеся ко мне рожи сильно не понравились. Причем, это были не чеченцы, а русские. Какие-то забулдыги, которым не важно, кому служить за бутылку водки. Я плюнул и ретировался. Не спеша, но все равно было очень противно. Я испытал в то время недолгий липкий страх между лопаток, словно шел под дулом пистолета.
И почему-то думал: как бы поступил на моем месте Павел? Наверное, не ушел бы. Есть ситуации, когда отступать нельзя. Так всё отдашь, стоит только начать.