- Поскольку передо мной не Великий римский инквизитор, то страх не переходит границы разумного. Кроме того, противоречило бы здравому смыслу высказывать свои мысли где попало и кому попало.
Мануэл почувствовал себя польщенным, однако в него вселилась неуверенность.
- Бог не игрок! - сказал он.
- Не игрок - подходящее слово. Он - артист, скульптор, художник, поэт, как тебе будет угодно. Частично математика, частично свободная игра сил.
- Значит, все-таки игрок.
- И игрок тоже.
- Но у математики строгие правила и законы!
- Как и у любой другой игры. И все же результат неизвестен.
- Не прячется ли за каждой игрой скрытый механизм?
- Ты совершенно прав. И поэтому люди больше ничего, кроме тайного свода правил, не ищут. В видениях пророков или сивилл точно так же, как в звездах, в мистике чисел, в буквах и словах. Он есть и в историях твоего деда. Но только когда ты сам начнешь рассказывать, ты действительно нападешь на след этих историй - и раскроешь тайну их законов.
* * *
Мануэл Торреш да Силва, внук Мигела Торреша да Силва, штудировал арифметику и геометрию, на университетских семинарах узнавал о законах математики, а в долгих беседах со своим учителем о законах поэзии, и чем настойчивее проникал он в знания мира, тем яснее становилось ему, что и истории его деда чудесным образом следовали тем же законам. Потому что это были законы, которым следует жизнь.
День восемьдесят девятый:
Развлечения
Мануэл ломал голову над сложными уравнениями, чертил, считал и жонглировал числами; подсчитывал, сколько прошло дней с тех пор, как он покинул свой дом; записывал, забавы ради, что произошло с того самого дня, когда он впервые услышал о числах Фибоначчи; отмечал как мелкие, так и важнейшие события; сам смеялся над этим своим развлечением, а на восемьдесят девятый день записал: "Прочитал о фасолефобии Пифагора, связанной, предположительно, с газообразующими свойствами этой бобовой культуры. Как раз сегодня я съел на обед большую тарелку фасоли со шпиком. Бедный Пифагор!"
После лекций студенты обычно встречались в кофейне и рассуждали о движении планет и о деревенских девушках: "Любой померанец мне милее, чем все расфуфыренные старые перечницы из Лиссабона!" Старики проводили время за настольными играми. "Не спи, сосед, бросай сюда кости". Кости падают, игрок булькает и икает от радости. "Два, три, шесть, стук, четыре, и, стук, пять!" Бутылка портвейна идет по кругу.
Студенты долго уговаривали Мануэла, пока он не поддался и не пошел с ними в гостиницу у реки, где в иные вечера звонарь играл свою "Staccato pastorale", но большей частью крестьяне танцевали фанданго под музыку цитр. Причем игравший на цитре касался только нескольких струн в триольном размере и той же рукой отбивал такт на деке своего инструмента. Казалось, мелодия состояла из постоянных повторений. Чем ближе к ночи, тем многочисленнее становилась насквозь пропотевшая трактирная команда, топавшая на танцплощадке, и лишь парочка игроков в карты, сидевшая в уголке, сохраняла спокойствие. Студенты спорили о реформах Помбала, ели козий сыр из Серра-да-Эштрела и были единодушны в том, что нужно заказать еще один кувшин крепкого вина из Баиррады.
День сто сорок четвертый:
У моря
В это солнечное утро они отправились в путь очень рано. Впервые за долгое время Мануэл снова увидел море. Он снял туфли и побежал по песку, по границе между водой и сушей, чувствуя, как волны омывают его ноги и они увязают в мягком грунте. Его учитель медленно шел за ним.
Мануэл остановился, посмотрел на море и подождал, пока Рибейро догонит его. Некоторое время они молча шли рядом.
- Я попытался, - сказал Мануэл, - но ничего не вышло. Я целый день просидел в библиотеке, тупо разглядывал инкрустированную столешницу, мечтал о Бразилии, поскольку дерево было оттуда, смотрел на тысячи книг, расставленных на полках вокруг меня, спрашивал себя, какие истории заключены в них, размышлял и ломал себе голову над ужасающе чистым листом бумаги, не смог решить, с чего начать, и не написал ни строчки.
- И тем не менее все истории у тебя в голове!
- Я сидел там почти один, вокруг меня, подобно церковному зданию, высилась библиотека. Я вслушивался в тишину. Внезапно от этого безмолвия у меня начала раскалываться голова, но голос деда так и не зазвучал. Вероятно, эти истории не для бумаги. Вероятно, эти истории не для глаз, не для чтения, эти истории - для уха. Я читал у Лопе да Вега, что между чтением и слушанием имеется заслуживающая внимания разница. А именно: и там, и там - голоса, но один из них живой, а другой - мертвый.
- Или же, - добавил Рибейро, - как сказал апостол: "буква убивает, а дух животворит". Потому что написанные тексты читают только глаза, а слово возвышает душу. Ты прав, только ветер голоса освежает разум, и никто не знал это лучше, чем старый Квинтилиан. Однако даже если написанный текст не эффективнее красноречия, для меня нет сомнения в том, что у них одинаковая энергетика. Твой дед умер, и потому наши уши не могут услышать его. Но мы можем услышать его, читая глазами, и без посредства ушей узнать, что случилось в мире. Спасибо Господу, что у нас есть глаза, дающие нам возможность перешагнуть через границы пространства и времени и оживлять нашу память там, где слух ничего больше не воспринимает. Почитай Кеведо, один из его сонетов называется "Возвратившись в мир этих пустынь". Там есть невероятной красоты строка: "И своими глазами я слышу мертвых". Запомни ее! Именно потому, что голос уже недоступен, мы слышим глазами и возвращаем мечты из дальнего далека.
Их прогулка длилась уже несколько часов, и сейчас, когда солнце стояло почти в зените, они оказались на скалистом берегу, где продвижение вперед стало затруднительным. Они нашли плоский уступ скалы и сели. Достали из сумок хлеб и сыр, воду и вино. Когда они поели и попили, Рибейро нашел среди скал тенистое местечко и вскоре заснул, а Мануэл, облазив все вокруг, обнаружил маленькую бухту и стал искать там раковины. Когда Рибейро очнулся после краткого сна, они отправились в обратный путь, беседуя о мореплавании и рыболовстве, об университете и изгнанных из него иезуитах. Потом Рибейро вернулся к утреннему разговору:
- Я уверен, что ты изучишь искусство рассказа и овладеешь им.
- Но мне никогда не удастся рассказывать так, как рассказывал Мигел Торреш да Силва, - печально сказал Мануэл.
- Ты будешь учиться рассказывать, как Мигел Торреш да Силва, - возразил Рибейро.
- Мне кажется, искусству рассказа нельзя научиться, рассказчиком историй нужно родиться.
- Твой дед выучился этому искусству потому, что оно было рядом с ним, а что рядом, то можно выучить, - продолжал спорить с ним Рибейро.
- Иной раз я думаю, что истории, которые человек рассказывает, заменяют ему жизнь, которую он не прожил, - сказал Мануэл.
- Ах! Тогда твой дед был, наверное, бедный и очень печальный человек!
- Наоборот, он был самый веселый человек в деревне. Даже когда он дремал после обеда, а мы, дети, тихо прокрадывались мимо, стараясь не помешать ему, мы замечали, что по его лицу блуждала легкая, лукавая улыбка.
- Если он был всем доволен, значит, дело в другом, - сделал вывод Рибейро, - так как жизнь, которую проживает человек, чаще всего подражает историям, которые он рассказывает, а не наоборот. Тут нужно различать: есть болтуны, которые говорят только о себе и которые хотят произвести впечатление изложением странных происшествий. И никто не понимает, что с этим делать. Стоит такому форсуну закрыть рот, как уже никто не помнит, о чем тот рассказывал. И когда он без публики, то вокруг только тоска и брюзжание. А настоящего рассказчика, наоборот, слушаешь, ловишь каждое слово, инстинктивно понимаешь, что знал эти истории раньше, еще до своего рождения.
- Именно так частенько говаривал Ксавье, наш трактирщик, - вставил Мануэл.
- Что именно? - спросил Рибейро.
- Что они слушали его, разинув рот, и ловили каждое слово.
Разговор еще раз прервался. Они немножко посидели молча, каждый на своем обломке скалы, глядя на волны, которые непрерывно накатывались на берег и с грохотом разбивались о скалы.
Потом Рибейро поднял глаза и посмотрел на запад.
- Ты, конечно, многое знаешь о путешествиях своего деда. Возможно, он рассказывал тебе, как случилось, что он однажды стал рассказчиком - может быть, для того, чтобы спасти свою жизнь или по крайней мере чтобы прожить свою жизнь. Поскольку тот, кто не умеет рассказывать, скрывает тем самым мечту своей жизни, в которой сам себе не признается и которая поэтому никогда не исполнится.
* * *
Когда они вернулись в Коимбру, давно была глубокая ночь. Они шли по переулкам нижнего города. Из некоторых постоялых дворов и таверн вырывались наружу приглушенные голоса, звуки лютни и душераздирающее пение.
- Там, - сказал Рибейро Мануэлу, - где люди собираются, чтобы бесконечно болтать языком, где они рассказывают небылицы и то замолкают, то кидаются в спор, то признают чужую правоту, именно там, под шум голосов и музыкальные импровизации, ты должен начать писать, потому что только там в хор голосов когда-нибудь вплетется и голос твоего деда. Или иди утром на рынок к торговцам, где гогочут гуси, лают собаки и где спорят о ценах. Это тоже место для записей. А библиотека, наоборот, место для уже записанных мыслей, напечатанных историй, место для чтения и учебы.
С этими словами Рибейро простился со своим учеником, и каждый пошел к себе домой.
День двести тридцать третий:
Мария
Раз в год факультеты отмечали свой праздник, и весь город праздновал вместе с ними. Студенты надевали свои черные накидки. Через средневековую неразбериху то плавно поднимающихся вверх, то круто обрывающихся вниз переулков с их корявыми мостовыми текли толпы пестро наряженного народа, а на берегу Мондегу творилось такое! Казалось, мир затрещал по всем швам. Чем ближе к ночи, тем яростнее раскачивались студенты в упоительном танце. И то тут, то там внезапно появлялась девушка с белокурыми волосами.
Шальной поток людей подхватил Мануэла и понес мимо украшенных цветами лавок ремесленников и торговцев. Он наслаждался весельем этого летнего вечера, радостными лицами, озорным смехом.
Внезапно она остановилась перед ним, призывно глядя, и потащила в круг танцующих. Прошло несколько мгновений, прежде чем Мануэл понял, что произошло, потом он подчинился ритму барабанов и пламенному голосу певца, обнял девушку, которую прежде никогда не видел, вдыхая аромат ее волос при каждом повороте ее тела, то прижимавшегося к нему, то отстранявшегося, чтоб потом опять припасть к нему. Этот танец показался ему бесконечным, пока музыка наконец не смолкла после оглушительного аккорда, и они оба, смертельно устав, упали на берег.
- Меня зовут Мария, - представилась девушка спустя некоторое время. - А ты Мануэл Торреш да Силва.
Мануэл с удивлением посмотрел на нее:
- Откуда ты знаешь меня?
- Мне сказали об этом падающие звезды, - ответила Мария с важным видом, а когда увидела его озадаченное лицо, засмеялась и продолжила: - Ты пришел с севера, здесь, в Коимбре, изучаешь математику, а твой дед много путешествовал.
- Откуда ты знаешь все это? - спросил Мануэл с изумлением.
- Потому что этого захотел случай.
- Какой такой случай?
- А такой, что твоя хозяйка покупает ткани в самом дорогом магазине и рассказывает там о своем умном и, как она неоднократно подчеркивала, симпатичном студенте, который пришел с севера. Она кое-что разузнала о нем, поскольку мой отец именно туда сбывает свой товар.
- Значит, твой отец купец…
- Торговец сукном, из Порту. Мы живем то там, то в Коимбре.
Мануэл опять удивился, но пока что не знал, что сказать на это.
- Однажды вечером он пришел домой и за ужином преподнес нам сенсацию.
- Какую сенсацию?
- "Представьте себе, я знаю, куда делся внук старого Мигела Торреша да Силва!"
Мануэл не верил своим ушам.
- Откуда твой отец знал моего деда?
- Они встречались много раз. Мой отец рассказывал всем подряд об одном виноторговце с севера, который мастерски сочинял разные истории и с которым он, благодаря счастливым обстоятельствам, неоднократно встречался.
- Вот почему дед иногда привозил бабушке и своей дочери такие ткани, какие у нас нигде не продавались.
- Красивое сукно за красивую историю.
- Ты имеешь в виду…
- Купцы свои люди. Так у нас принято.
- А как ты догадалась, что именно я и есть тот студент, о котором шла речь?!
- Я приехала в город с намерением разыскать тебя. И вот я тебя нашла.
- Чушь! - вырвалось у Мануэла. - И кроме того: какой был смысл разыскивать меня?
- Потому что я любопытная, - сказала Мария, улыбнувшись, и, помолчав, добавила: - И захотела узнать, а внук что, тоже рассказчик историй? Пойдем, уже поздно.
Она встала, взяла его за руку, да так естественно, как будто они были давно знакомы, прямо-таки друзья с пеленок. Мануэл, хотя все еще слегка смущался, однако не без удовольствия позволил ей это. Девушка нравилась ему. Он восхищался ее простой манерой держаться, ее бесхитростной натурой. Они шли по ночному городу, все больше удаляясь от разудалой толпы, и, наконец, попали в место, до сей поры совершенно незнакомое Мануэлу. Вдоль улицы за каменными оградами в окружении пробковых дубов стояли респектабельные патрицианские виллы. Мария остановилась перед коваными железными воротами. Громадный внутренний двор, находящийся за ними, был почти не виден в темноте.
- Спасибо, что ты проводил меня. Возможно, мы с тобой когда-нибудь увидимся. Дай мне знать, что ты потребуешь взамен. Может быть, когда опять на берегу Мондегу будет играть музыка, или в каком-нибудь другом месте. Или в другой истории.
И не успел Мануэл что-либо сказать в ответ, как она исчезла, проскользнув через железные ворота, и в темноте патио зазвучали ее поспешные шаги. Оцепенев, Мануэл постоял некоторое время на улице, потом отправился домой. Было далеко за полночь. В Коимбру вернулась тишина, и лишь несколько ночных мечтателей в одиночку бродили по улицам.
"По крайней мере я знаю, где она живет", - думал Мануэл, который никак не мог заснуть и вот уже несколько часов бодрствовал на своей постели.
Ему припомнилась одна фраза деда:
"Когда ты откроешь дверь в свою жизнь, то там обнаружится больше фантазии, чем ты мог себе вообразить".
"Мария - это сон или игра воображения? Существовала ли она в действительности? Почему она внезапно возникла в моей жизни? Что нужно ей? А мне?"
Мануэл терялся в догадках и не мог найти ответа.
"Самое главное теперь для меня, это выяснить, откуда ее отец знал старого Мигела Торреша да Силва", - убеждал себя Мануэл и в общем-то был отчасти прав. Умом он признавал справедливость этой мысли. Но все его существо с головы до пят было заполнено именно Марией, именно из-за нее он лежал без сна и мучился догадками.
С чего начать, как жить дальше? Молитва тут не поможет. И математика тоже. Один неверный шаг - и его высмеют, он станет предметом насмешек всего города.
Нужно подождать. Возможно, Мария появится опять. В раздражении он встал, подошел к окну, посмотрел на небо. Там наверху был полный, никем не нарушаемый порядок. Безоблачно. Ясно. А здесь, внизу, все внезапно запуталось. В его голове хаос.
В виноградной листве, обрамляющей окно, стрекотали цикады. Мануэл закрыл ставни. В кувшине оставалось немного вина. Он выпил глоток, потом другой и опять лег в постель. Вспомнились былые времена, когда все было еще легко и просто. Когда дед читал вечернюю молитву, без которой нельзя было лечь спать, немыслимо заснуть. Сейчас он нуждался в снотворном. Нет, не в микстуре, а в паре-другой воспоминаний, которые, как паром, перевезли бы его в страну снов. Раньше это была дикая возня в постелях с братом и сестрой, пока не вмешивался дедушка, чтобы задать им всем перцу, а заодно и каждый лупил другого, не причиняя при этом боли. Чтобы без слез - вот был высший принцип! Обычно так оно и было. Почти всегда. Но в случае необходимости дедушка мог осушить детские слезы. Никто это не делал так хорошо, как он.
"Другие дети разучивали песни перед отходом ко сну. А мы слушали дедушкины истории. Самое важное - его голос. Он окутывал нас, давал чувство защищенности. В середине его рассказов наши глаза слипались, и мы отбывали в торжественные покои, где нас встречали сны, нередко навеянные дедушкиными словами и которые потом бесцеремонно проказничали с нами.
Ах, дедушка, дедушка, наверное, сегодня я немножко перебрал, но чего бы я не отдал, чтобы снова почувствовать прикосновение твоей колючей бороды к моему лицу, а ведь раньше, черт меня побери, мне это не нравилось! Я многое бы отдал сейчас за это. Ничего не выйдет. Понятно, что ничего. Но если я сейчас положу голову на локоть, начну мечтать, вспоминать о том, что было и никогда больше не повторится, мне кажется, я почувствую тебя и твой запах. Никто так хорошо не пахнул, как ты. И незадолго до своей смерти - это было на дне рождения тети - ты положил руку на мое плечо и тихо сказал: "Ты самый любимый!" Я ощутил тогда чувство неловкости и обрадовался, что этих слов никто не слышал, и совершенно не понимал, почему, собственно, я. Это было тогда. Сегодня я лучше понимаю твои слова. Это было благословение. По крайней мере так я думаю сейчас. Со всем своим смирением".
Луна, продолжая свой ночной путь, послала несколько светлых лучей через прорези ставней. Мануэл закрыл глаза.
"Уже нет ни наказанья, ни смеха, ни слез, ни утешения, ни рассказов. Но я слышу твой голос. Он сопровождает меня в моих ночных видениях - пусть их игры со мной будут поспокойнее!"
Еще не рассвело, а Мануэл уже проснулся. Последний сон хорошо запечатлелся в его памяти. Двое мужчин на верхней палубе трехмачтовика, один из них сидит на бочке, другой на стянутых веревками рулонах ткани. Они шепчутся друг с другом.
Мануэл встал, оделся и пошел через спящий город вниз к Мондегу. Искать дорогу нужно отсюда, подумал он. Несколько кошек прошмыгнули по улице и скрылись в подъездах. Вокруг не было ни души. Наискосок от кованного из железа портала церкви виднелась полуразрушенная стена сада, за ней можно было разглядеть агавы с их соцветиями размером почти с дом. Мануэл стал искать там уединенное местечко, откуда можно было видеть вход в церковь. Но вскоре глаза его слиплись от усталости, и только когда окончательно рассвело, он заметил пару упрямых мулов, неохотно тащившихся по дороге. Тут только ему стало ясно, где он находится. "Когда-нибудь Мария все же выйдет из дома", - подумал он.
Прошла целая вечность. Наконец ворота отворились, и две женщины вышли на улицу: это была Мария в сопровождении старой, одетой во все черное женщины. У обеих в руках были плетеные корзинки.
"Рыночный день", - сообразил Мануэл и на почтительном расстоянии последовал за ними.
На рыночной площади царило оживление. Он пытался не потерять обеих из виду, раздумывая, как незаметно для старухи заговорить с Марией.