- Поскольку я испытываю большую симпатию ко лжи, к грациозной, хитроумной лжи якобы скромных мастеров иронии, за которой, однако, таится выдающийся ум, что и подтвердили древние греки, и которая одна придает достоинство нашему тупому ограниченному бытию. Независимому рассказчику разрешается любая хитрость. В условностях маленькой жизни он требует безусловного, он подстрекает и усмиряет, сотворяя вещество для наших снов, без которых не может быть движения вперед. Своими лживыми историями он делает нам прививку против изолгавшейся действительности. Мошенничает не он, а те, кто подкрашивает истину, кто никогда не говорит правду и кто подмешивает воск в свой мед. Честный рассказчик продаст тебе мед "sine сега", без воска. Отсюда "sinceritas", латинское слово для обозначения честности в отличие от обмана.
Старый учитель был в своей стихии. От Аристотеля он перешел к Лукиану из сирийского Самосата, чьи злые сатиры были направлены против предприимчивых оракулов и пророчествующих мошенников и который пытался объяснить своему другу Филоклесу, что "нации, объединившись в государство, публично исповедуют ложь".
Наконец учитель слегка коснулся книг Августина, в которых тот ополчился против обмана и введения в заблуждение и привел доказательства того, что можно тяжко солгать и с помощью правды.
Мануэл молчал. Как много новых мыслей обрушилось на него, столь многое он увидел совершенно другими глазами, совсем в другом свете!
Они медленно пошли дальше, вдоль берега Рио-Мондегу.
Рибейро опять заговорил о деде Мануэла:
- А дома и в деревне что говорили люди?
- Мнения были противоречивы. Моя мать считала, что он привозит истории из своих странствий. А бабушка, напротив, частенько говаривала, когда я хотел пойти к нему: "Пепе опять сел на своего конька и клепает истории". В деревне у каждого было свое мнение. Для одних он был выдумщик, для других - изобретатель, волшебник, жонглирующий фантастическими случаями. И когда кто-нибудь пытался узнать, как он додумывается до всего этого, старик задавал встречный короткий вопрос: "А откуда у паука берется паутина?"
Рибейро заключил:
- Итак, люди приходили, были полны любопытства, желали слушать.
- Они снова и снова хотели слушать его истории, одержимые желанием занять самое лучшее место в полностью забитом трактире.
- Значит, они все-таки верили ему, - упорствовал Рибейро.
- Иные, когда дед кончал рассказывать, еще некоторое время сидели, как бы погрузившись в себя, только что услышанное еще звучало в них, а потом говорили только: "Это было прекрасно!"
Другие же на следующий день на базаре утверждали: "Такого не бывает!" или: "Жаль, что это всего лишь сказка!"
- Но при этом им все-таки хотелось верить в нее, - сказал Рибейро.
- Возможно, - высказал свое мнение Мануэл, - они и хотели бы верить ему, но они ему не доверяли.
- Таким образом, люди хотели верить ему, но не позволяли себе этого.
- Что значит "не позволяли"?
- Да, они не позволяли себе верить. Возможно, нет на свете ничего сложнее, чем это. Для веры нужно невероятно много сил. У кого они есть, тот сдвигает горы.
- Но ведь можно попытаться.
- Конечно, можно, - улыбаясь, сказал Рибейро. - Но большинству людей это не удается. Потому что это роскошь - позволить себе то, что так обогащает. Тут завистники стоят стеной.
Вода в Рио-Мондегу сверкала под вечерним солнцем. Мануэл опять остановился.
- Я бы хотел спросить вас кое о чем. Вы профессор математики. Чем привлекают вас эти истории?
- Математики - хитроумные люди, поскольку они хотят знаний. А если серьезно: ничто не стоит так близко, как счет и рассказ. И то и другое не дает распадаться миру, разгадывает загадку и освобождает. Архимед был, конечно, прав, когда утверждал, что смог бы сдвинуть Землю. Предпосылкой для этого должны быть всего лишь точка вращения, достаточно длинный рычаг и место, на которое он мог бы встать. То, что он говорит, истинно, но невозможно. История же, напротив, может быть от начала до конца выдуманной, но с помощью своей собственной арифметики она в состоянии перевернуть весь мир.
Мануэл задумался. Опять всплыл в его памяти странный, не доведенный до конца рассказ деда.
- Возможно ли вычислить конец незавершенной истории?
- В арифметике ищут общий знаменатель, в грамматике же исследуют внутреннюю логику.
- Таким образом, наш язык и математика намного ближе друг другу, чем мы думаем…
- Именно потому, что два плюс два не пять. Ответ тоже должен соответствовать условию. И кроме того - а этому, конечно же, учил тебя твой дед, - наш язык подобен саду, который есть тень души, сотворившей его. Или ты ухаживаешь за ним, или даешь ему одичать. Это так просто.
- В таком случае язык - это сад, но иного рода, следующий этап развития природы, математика.
- Браво! - воскликнул учитель.
Мануэл остановился, перевел дух, потом сказал:
- Вот теперь я начинаю понимать, что вы имеете в виду, когда говорите, что подобное стремится к подобному.
- Добро пожаловать в наш союз! - смеясь, пригласил Рибейро.
- Удивительно, но только теперь мне становится ясно, во скольких же историях деда местом действия был сад, - сказал Мануэл, продолжая шагать дальше.
- И сколько из них ты можешь мне пересказать?
Мануэл проглотил язык. К этому он не был готов. Во всяком случае, в данное время. Втайне он надеялся, что когда-нибудь доверит ему, своему учителю, ту или иную из дедушкиных историй. И вот именно сейчас ему придется рассказать одну из них. Бессвязные обрывки картин быстро промелькнули в его голове, но ни одна из историй целиком не выстраивалась. Ему как будто сдавило горло. Смущенно смотрел он на землю.
Старый Рибейро улыбнулся и почесал бороду.
- Это всего лишь идея, не обязательно рассказывать их сегодня. Но сам подумай - я постепенно становлюсь любопытным. В конце концов, никуда не годится, что ты прячешь их в своей голове.
Освободи их, дай им жить. Чутко прислушивайся к себе, пока голос деда опять не зазвучит в твоей душе. И когда ты его услышишь, начинай записывать и рассказывать.
- Согласен, - с облегчением сказал Мануэл. - Тогда я запишу для вас одну из его садовых истории. Но…
- Что "но"?
- Но мне все же не нравится, что вы так небрежно накрыли сад математикой.
Рибейро засмеялся:
- Не беспокойся, математика - это не шляпа.
Он наклонился и сорвал стебелек.
- Эстрагон, - сказал он, - хорош для пищеварения. Мы обычно разглядываем поверхность листа. А внутри все вплоть до малейшего разветвления упорядочено с математической точностью.
- Но каким образом вы с помощью математики объясните запах, блеск и поэзию цветка?
- Математика - это свод правил, способствующих расцвету поэзии.
- Но разве поэзии не нужен хаос?
- Ты совершенно прав. Тут опять подобное стремится к подобному. Математика уравновешивает хаос. Иначе мир до сих пор был бы ничто.
Некоторое время помолчали. Потом Мануэл сказал:
- Мне вспомнилась ваша "охотничья вышка".
- Что ты имеешь в виду? - спросил Рибейро.
- Ваш деревянный дом, подвешенный к скале и закрепленный. Здесь комната, там комната, еще одно помещение наверху, а другое - внизу. Между ними со всех сторон лестницы. Так по крайней мере это выглядит, когда смотришь на гору снизу вверх.
- А почему ты вспомнил об этом именно сейчас?
- Хаос и математика. Кажется, что полный сумбур находится там в чудесном равновесии.
- Я хочу тебе кое-что объяснить: моя "охотничья вышка", как ты ее называешь, там, высоко на скале, укрепляет гору и является ее опорой. Если хочешь, мы можем встретиться там наверху. Приходи ко мне как-нибудь в воскресенье после обеда.
Учитель впервые пригласил его к себе домой.
День тридцать четвертый:
Сад
Мануэл Торреш да Силва, внук Мигела Торреша да Силва, рассказчика историй, штудировал арифметику и геометрию, посещал лекции и семинары, сидел в сверкающий позолотой библиотеке - "Божьей коровке", считал и читал, прогуливался вдоль Рио-Мондегу, пока вдруг не предстали перед ним эти истории, истории его деда, которые он хранил глубоко в своей памяти, как бесценные сокровища. Теперь они принадлежали ему, он отдавал себе в этом отчет и знал, что когда-нибудь запишет их. И когда-нибудь - он очень надеялся на это - придет время рассказать их. И тогда он расскажет своему учителю историю про некий сад, о "существовании" которого дед узнал во время путешествия в Сирию.
- Это был действительно чудаковатый малый, - так начал дед свой рассказ, - который всегда дружелюбно здоровался, когда мы встречались с ним на палубе, но больше ни с кем и ни о чем не разговаривал и почти все время, казалось, витал в облаках. Он давно пробудил во мне любопытство, и я захотел, прежде чем мы завтра утром войдем в гавань, найти повод еще сегодня вечером перекинуться с ним парой слов. Ночь была спокойная, корабль тихонько покачивался на волнах, большинство пассажиров уже давно лежали под палубой и спали. Мой чудак сидел, прислонившись к мачте, и смотрел на звездное небо.
"Чудесная ночь для грез", - сказал я, чтобы начать разговор.
"Да, вы правы. В подобных случаях я часто уношусь мыслями в места моих мечтаний. Знакомо ли вам это?"
"О да, - ответил я. - Со мной это часто случается, особенно во время долгих путешествий".
"А вы не могли бы мне признаться, в какие края устремляются ваши мечты?" - спросил он.
"Ну, - ответил я, - это виноградник моего деда, вернее - виноградник моего детства".
"Ах", - сказал странный господин, слегка удивившись, и замолчал.
"А ваше место - мне очень хочется узнать, - где оно?"
"Это сад. Но это не сад за домом, как вы, вероятно, подумали. Он намного больше, это - сказали бы в Европе - парк. Вы понимаете: длинные аллеи, пруды с фонтанами, в разбитом на краю парка акациевом лесочке бьет маленький источник. Дел всегда много. Я часто остаюсь в моем саду на целый день, срезаю цветы, собираю урожай. Это то гранаты, то зимние вишни, тут и персики, и лимоны, и виноград, и фиги. Много живых существ населяет мой сад: стрекочут цикады, бегают маленькие ящерки, пчелы приносят мне свой мед, и вот уже несколько лет как красивейшие экзотические птицы избрали этот сад для своего царства, что наполняет меня, как вы догадываетесь, гордостью. Посередине моего сада стоит летний дом, сделанный целиком из кедра, причем он легкий, изысканной архитектуры, прохладный, когда входишь в него, и насквозь продуваемый нежным ветерком".
"В таком случае вы очень состоятельный человек, если смогли позволить себе такой райский сад", - заметил я с восхищением.
"О да, - сказал он, улыбаясь, и удовлетворенно кивнул, - о да, я очень богат и ценю это".
Я восторгался им, моим странным спутником, который так скромно держался во время всего плавания. "Но тот, кто истинно богат, - подумал я, - имеет все основания не выставлять напоказ свои богатства. Наоборот, чего доброго привлечешь нищих или воров". Когда наш корабль на следующее утро вошел в гавань и все были озабочены тем, чтобы как можно скорее почувствовать под ногами твердую землю, в общей суматохе я просто забыл о вчерашнем собеседнике. Но я немало удивился, придя к вечеру еще раз в гавань и увидев там его, покупающего у продавца фруктов кусок дыни. Преисполнившись любопытства, а также и потому, что забыл попрощаться с ним на корабле, я подошел к нему.
"Вы еще здесь? - спросил я. - А я думал, что вы уже давно отправились в свой сад!"
"В какой сад? - спросил он в полном недоумении. - У меня нет никакого сада. Я был бы очень рад, если бы знал, где мне сегодня преклонить голову".
На этом месте дед сделал маленькую паузу и оглядел собравшихся.
- Прошло немало времени, прежде чем я все понял.
День пятьдесят пятый:
На "охотничьей вышке"
На теплой скале дремали ящерицы. Воздух был наполнен запахом диких трав, растущих на этой скудной земле. Дорога, извиваясь как змея, шла в гору. Иной раз на пути попадалось несколько камней, образовывавших как бы ступеньки лестницы, в основном же к дому Рибейро на горе вела узкая протоптанная тропинка. Пройдя по ней, затем по маленькому мостику и деревянной винтовой лестнице, Мануэл наконец добрался до террасы, где его уже поджидал хозяин дома.
- Надеюсь, ты не боишься высоты? - осведомился Рибейро.
Отсюда сверху казалось, что землю не охватишь взглядом. В долине в мерцающем свете летнего солнца простирались померанцевые и лимонниковые леса, полные цветов и фруктов, обрамленные алоэ и индейским кустарниковым инжиром. На холмах виднелись разрушенные монастыри и церкви, покоящиеся под охраной масличных садов. Вдоль дорог росли кипарисы и пробковые дубы. Две, судя по их виду, состоятельные женщины ехали на лошаках в сопровождении слуги, который при необходимости должен был отгонять диких зверей длинным острым шипом.
Далеко у горизонта виднелись поля пшеницы, над ними возвышались ветряные мельницы, чьи крылья, казалось, касались земли.
Мануэл последовал за своим учителем в дом, точнее сказать, в различные помещения, висящие на скале рядом друг с другом, вставленные одно в другое и соединенные лестницами и стремянками.
Первое помещение производило на удивленного посетителя впечатление кунсткамеры. Древние измерительные инструменты, навигационные приборы из полированной латуни, различные орудия и просто находки. Среди них раковины, черепа животных, корабельное имущество, найденное после кораблекрушения, загадочный кусок изъеденного червями дерева, фарфоровые графины, пестро раскрашенные фаянсовые плитки, так называемые "азулежу", рядом с ними глиняные трубки и кубки самых разнообразных размеров. Потом они вошли в более просторное помещение, заполненное сложенными в стопки книгами, древними фолиантами, документами и горами бумаг. Посреди комнаты стоял большой письменный стол, загроможденный книгами и манускриптами, у окна - старый, овальной формы деревянный стол на толстой крученой ноге. Слева и справа от него два стула. В центре столешницы была вставлена украшенная инкрустациями шахматная доска. Фигуры расставлены к игре, рядом чайные чашки из фарфора, графин с вином, рюмки и ваза с многочисленными трубками для курения.
- Выбери себе место, - попросил Рибейро гостя, - где тебе нравится. А я меж тем приготовлю нам чаю.
Мануэл с удивлением и любопытством огляделся вокруг, потом бросил взгляд через окно на долину и дальше, на Коимбру с Кумулу. Значит, вот где его учитель готовится к семинарам, вот где он читает и размышляет.
Мануэл был настолько погружен в свои мысли, что не заметил, как Рибейро вернулся в комнату с дымящимся чаем и разлил его в чашки.
- Когда мне больше ничто не приходит в голову, то я, как и ты сейчас, смотрю вдаль, - сказал Рибейро, и они сели у окна.
- Я этому не верю!
- Чему ты не веришь?
- Что вам ничего не приходит в голову.
- Что это тебе вздумалось? Возьми простые числа. Если они отличаются на два, то называются "близнецы", как, например, одиннадцать и тринадцать или сто один и сто три. Сколько всего существует "близнецов", до сих пор не знает никто. Есть еще и "тройня". До сих пор обнаружена только одна: три, пять и семь. А почему так? Ты же не думаешь всерьез, что у профессора математики нет никаких нерешенных задач с буквами, словами, числами и вычислениями, что он разгадал все загадки?!
- Вы всегда произносите "числа" и "слова" почти на одном дыхании. Но ведь их разделяют миры.
- Это потому, что ты не можешь соединить мир римских букв с миром арабских цифр. Посмотри-ка на евреев, у них одно связано с другим. Одни и те же графические знаки для чисел и для букв. "Алеф" - это и первая буква и число "один". "Бет" означает букву "Б" и число "два". Каждый графический знак - число и буква одновременно. Так в этом священном языке возникают слова, которые имеют определенное числовое значение. И ученые, изучающие письменность, выявляют между ними тонкое таинственное родство. Можно потратить всю жизнь на изучение этой связи. Твой чай остывает.
Мануэл храбро взял чашку и выпил чай.
Рибейро продолжал:
- Ты знаешь историю о змее в раю. Древнееврейское слово для обозначения змея имеет числовое значение триста пятьдесят восемь. Но это также и числовое значение древнееврейского слова, обозначающего "мессия". Впрочем, над этим следует еще подумать.
- Для моего духовника подобные мысли были бы ересью.
- Но это не так. Это был тот самый змей, который вызволил нас из состояния тупости и дал нам возможность различать добро и зло.
- Но при чем тут мессия?
- Ну, если человек может быть добрым и злым, он закономерно становится грешником. За все грехи человеческие расплатились разом на кресте. Ты видишь, что числовое значение и язык связаны друг с другом разнообразнейшими способами. Они взаимодействуют, как два полюса, как твоя левая и правая половинки мозга. Одна нужна тебе для размышления, другая - для счастья.
Рибейро опять отпил чаю, у Мануэла же не создалось впечатления, что он что-либо понял. Наконец он выдавил из себя, лишь бы что-нибудь сказать:
- Таким образом вы счастливы, потому что многое понимаете.
- Это весьма относительно, да и счастье бывает разного сорта. Заниматься словами и числами - одно дело, в этом многие разбираются. Они читают, слушают, считают. Для мира торговли этого вполне достаточно. Но с такими знаниями мы находимся самое большее в преддверии храма и его мудрости. Однако если ты хочешь проникнуть дальше в магическое пространство чисел, если ты хочешь разгадать загадку таинственного мира букв и слов, тебе должно посчастливиться.
Из букв мы образуем слова, слова складываются в предложения, и в виде историй мы выпускаем их в мир. Вскоре они становятся самостоятельными. Едва тобой произнесенные, они уже не принадлежат тебе, начинают жить своей собственной жизнью, неподвластные твоему контролю. Истории бродят по всему свету, легкие, как дыхание, совершая известную во всем мире свободную сделку между невесомостью и случаем, весящим намного больше, чем любой ценный груз, который разгружают в гавани Порту.
- Но математика, к счастью, не зависит от случая, - попытался ввернуть Мануэл.
- Конечно же, я принимаю его в расчет, это для меня необходимость. Ибо для большинства проблем, в принципе, существуют простейшие решения. Но поскольку счастье нам претит, а случай не предоставляется, мы ожесточенно что-то считаем, ломаем себе головы, спорим и при этом совершенно не умнеем. Счастливый случай и чистая математика так же неразрывно связаны друг с другом, как курица и яйцо.
Мануэл уставился на свою пустую чашку, как будто пытался найти там ответ.
- Одного я не понимаю. Ведь наука отвергает такие категории, как счастье и случай? И Церковь не допускает правоты случая. Для нее за всем стоит прежде всего воля Божья. А воля Божья не случайна.
- Именно так думает, конечно, твой духовник? - с иронией спросил Рибейро и потянулся к курительной трубке.
- А вы, что думаете вы?
- Я уверен, что Всевышний благосклонен к случаю, испытаннейшему средству против скуки.
- И у вас нет страха перед еретическими мыслями?