II
– А вы вот что лучше-с, – заговорил снова Чиликин, – лучше вникните в то, что Игнат Чиликин – вовсе не такой уж достойный презрения человек. Да-c! Я вам вот что осмелюсь предложить: я просто-напросто никаких исков к вам предъявлять не стану, вот и все. Вы спросите, почему-с? А потому, что таково мое желание. Я желаю так, и этого для меня достаточно-с. Князь Иван Кириллович, – вдруг воскликнул Чиликин, прижимая кулак к самой груди, – вы думаете, у меня сердца нет? Ох, смею уверить, не только есть, но, может быть, оно чувствует во сто раз с большим-с, так сказать, впечатлением!
– Ну, так чего же вы пришли-то ко мне, если не хотите никаких исков предъявлять!.. Ну, не хотите, и не надо!
– Как, зачем пришел? – удивился даже Чиликин. – Да чтобы вам сказать об этом. А то так сиди, дескать, в сторонке, будь благороден и даже возвышен, и об этом даже никто и знать не будет, даже человек, к которому это прямо относится? Нет-с, так нельзя! Мне все-таки нужно чтобы вы не имели права – слышите ли? – не имели права презирать меня. Впрочем, презирать-то вы можете – от этого, я думаю, не отделаетесь, но права-то иметь не будете, потому что я, спрятав под замок документ, способный окончательно разорить вас, поступаю возвышенно, и даже очень!..
Князь Иван поглядел на Чиликина, как бы удивляясь, что тот еще может говорить так, как будто он, князь Иван, не был уже окончательно разорен!
– Да и наконец, – продолжал Игнат Степанович, – деньги что? Тлен и суета! Лишь бы душа, душа-то цела осталась, а я знаю, что душа у вас, как кристалл, чистая. Иногда в тиши ночной вспоминаю о вас в разуме души-то этой и умиляюсь. И так это мне жаль даже вас бывает…
Косой чувствовал, что, кажется, Чиликин заврался слишком уже далеко, и что слишком долго он не выдержит его вранья.
– Вы меня извините, но мне пора ехать, – остановил он Чиликина и встал из-за стола.
Ехать ему, конечно, никуда не требовалось, но он сказал это, чтоб покончить назойливый и неприятный разговор с Чиликиным.
– Ах, князь Иван Кириллович! – подхватил тот. – Я вам о душе толкую, а вы о том, что ехать вам. Погодите минуточку! Я вам говорю: деньги – тлен, и если бы о них одних шла речь, я не явился бы к вам. Нет-с, верьте, что я, кроме денег, понимать могу… я ведь кое-что знаю и еще… знаю, князь Иван Кириллович.
– Что еще, что вы знаете? – нетерпеливо проговорил, снова садясь, Косой.
Лицо Чиликина состроило гримасу, заменявшую у него улыбку, плоский зуб выставился и скрылся.
– Лицом женским, – нараспев сказал он, – уязвлен был и мысли, как мухи, вязнут в поставах паучиих.
– Что? – переспросил Косой.
– Это я про вас-с. Известно мне, что вы уязвлены.
"Что он говорит?" – силился сообразить князь, чувствуя смутную боязнь, что Чиликин, как гадина, подползает к тому, что было всего дороже и святее ему в жизни.
– Я вас не понимаю, – сказал он.
– Уж будто так и не понимаете? Я, кажется, ясно сказал. Угодно, я назову сейчас ту самую, которая, так сказать, в предмете у вас?
Князь Ивай почти до крови прикусил губу, и кулаки его сжимались уже.
Чиликин вовремя не дал ему ни сказать ничего, ни двинуться.
– Я не посмел бы так заговорить с вами, если бы всем сердцем не желал принести вам помощь. Да-с, князь Иван Кириллович, помощь… – вдруг съежившись и сделавшись очень почтительным, заговорил он. – У вас душа, как кристалл, чистая, а про них уже и говорить нечего. Ведь я их почти с детства знаю. Именьице их близехонько от нас; сами, конечно, помните, как езжали. И я езжал-с, и знаю. А теперь вот здесь уже, в Петербурге, счел тоже своим долгом навестить их и был принят со всею любезностью Верой Андреевной… Так вот, видите ли, значит, выходит, я не зла вам желаю, а, напротив, готов порадеть об интересах ваших.
Почтительность спасла Чиликина. Князь Иван видел, что он если и говорит о том, о чем не следовало ему знать, то говорит, во всяком случае, в должном тоне, да еще свои услуги предлагает.
– Да, но откуда вы можете знать об этом? – спросил он.
– Мало ли что я знаю, князь Иван Кириллович, мало ли что!..
– Я вас спрашиваю, – неестественно тихо повторил Косой, – откуда вы можете знать об этом?
Чиликин понял, что князь был в таком состоянии, что малейшая неосторожность способна вызвать в нем вспышку, в которой можно было раскаяться.
– Это уж, видно, судьба сама, – ответил он. – Я случайно в трубу слышал.
– В трубу?
– Да-с! Однажды разговор ваш с племянником владетельницы дома сего, с господином Торусским, слышал. У вас внизу труба была открыта, а у меня наверху – тоже. Говорили достаточно громко. Многое дословно слышал.
– Как же это вы? – удивился князь Иван.
– Очень просто-с. Ведь труба в камине прямая – по ней великолепно каждое слово передается.
Но Косой спрашивал не о том. Ясно было и для младенца, что по прямой трубе камина, покатый верх которого служил как бы приемником для звука, можно было слышать наверху все, что говорилось внизу.
– Я не о том, – пояснял он, – я спрашиваю, как же вы это подслушивали? Разве это хорошо?
– Я вам докладываю, что это сама судьба, а от нее уходить не полагается.
Как ни казалось это противно князю Ивану, но он видел, что действительно сама судьба посвятила Чиликина в его тайну и волей-неволей теперь приходится считаться с ним.
Но тут вот что пришло в голову князю: может быть, и в самом деле этот Чиликин ощутил в своей душе нечто вроде раскаяния и вполне искренне желает помочь ему? В этом не было ничего невероятного. Сам Косой был слишком порядочен, чтобы не почувствовать отзыва в своей душе ко всякому проявлению доброго намерения.
– Что же вы хотите сделать для меня? как помочь? – спросил он.
Чиликин увидел, что слова подействовали.
– Тут можно действовать различными способами, – заговорил он. – Главное-с, вам надо уничтожить соперника…
– Вы и это знаете? – спросил Косой.
– Знаю-с. Ну, так вот, есть для этого различные способы? Можно, например, совершенно извести его доносом…
– Как доносом?
– А так, втянуть в политическое дело и донести потом. Мне одному это не сделать… но при вашей помощи…
"Экая гадина!" – мелькнуло у Косого, и он воскликнул:
– Да кто же вам сказал, что я стану помогать вам в этом? Разве я пойду на такое средство?
– Истинная любовь не разбирает средств! – начал было Чиликин.
Но Косой уже раскаивался за свое мимолетное доверие к этому человеку. Он, даже и желая сделать хорошее, не мог без зла.
– Нет, оставьте лучше, не путайтесь! – сказал Косой. – Если вы мне хотите добра, то не мешайтесь в дело, которое совершенно не по вас. Вот все, что я могу сказать вам.
Чиликин попробовал было предложить еще несколько планов действия, но Косой наотрез отказался ото всех их и почти насильно-таки выпроводил от себя назойливого гостя. И когда тот ушел, то князю после всех разговоров с ним показалось, что Чиликин не желает ему добра, а у него есть какие-то особые, затаенные в душе причины навязываться со своею помощью.
III
Выдумка Косого – переодеться в гадальщика для того, чтобы повидаться с Сонюшкой, имела свои последствия.
В то время, когда официальные календари издавались не иначе, как с предсказаниями на целый год, сделанными на основании астрологических выкладок, когда в академии наук составлялись учеными гороскопы и когда то и дело появлялись в Петербурге с Востока, а потом и с Запада, шарлатаны, морочившие публику, – появление на Петербургской стороне гадателя, да еще в очень эффектно устроенной Косым обстановке, непременно должно было произвести впечатление.
Достаточно было Вере Андреевне рассказать двум-трем знакомым о новом гадальщике, сообщившем ей, по ее мнению, удивительные вещи, чтобы слава его была упрочена. О нем уже знали теперь во многих домах и желали побывать у него.
Князь Иван не предвидел этого сначала, но теперь делать было нечего – приходилось поддерживать роль. К тому же это являлось единственном средством, чтобы видеться с Сонюшкой. Она в большинстве случаев приезжала с кем-нибудь из знакомых в качестве якобы провожатой и могла таким образом провести наедине с князем Иваном хоть четверть часа. Обыкновенно она заранее давала знать Косому, с кем она приедет, и тот через молодых людей, незаметно выспрашивая их, узнавал кое-какие подробности о той, которая должна была явиться с Сонюшкой, и, благодаря этим подробностям, производил впечатление такое, что ему верили и затем уже начинали рассказывать сами все, что нужно.
Теперь комнату, взятую было на Петербургской у свояка Степушки на один раз, князь Иван оставил за собою. Мало-помалу он даже приобрел опыт и очень ловко выходил победителем из встречавшихся иногда в его роли затруднений.
По преимуществу, приезжали к нему барыни, бывали и мужчины, но гораздо реже, и то из них князь Косой принимал далеко не всех. Приезжал было молодой Творожников (князь Иван в предсказании Наденьке Рябчич намекнул, что она выйдет за него), но Косой не пустил его к себе из боязни, что тот узнает и догадается. Двоюродного же брата Рябчич он принял и рассказал ему что-то совсем несуразное, чем тот остался очень доволен и во все поверил.
И вдруг от Сонюшки пришло известие, что Ополчинин, наслушавшись от Веры Андреевны рассказов про гадателя, хочет тоже поехать.
Князь Иван нисколько не удивился этому. Ему казалось, что Ополчинин непременно приедет к нему. Он точно давно-давно уже ждал этого и как будто вовсе не сомневался в неизбежности такого посещения. У него даже не было ни капли боязни, что Ополчинин узнает его; он об этом даже не подумал и встретил Ополчинина в своей темной комнате, в парике с седою бородою и в больших синих очках, с такою уверенностью, что потом сам себе удивлялся.
Ополчинин вошел в маленькую, пропустившую его дверь и, щурясь не успевшими еще привыкнуть после света к полутьме глазами, оглянулся кругом.
Князь Иван сидел за столом, пред развернутой большой книгой, заслонившей от него свет лампочки, и, не подымая головы и делая вид, что читает, следил за Ополчининым. Тот, оглядевшись, заметил гадателя за книгой и тихими шагами приблизился к столу, подождал немного и опустился в стоявшее тут кресло. Лицо его осветилось лампочкой. Оно, как и ожидал Косой, было вполне серьезно, и даже доля сосредоточенности была видна на нем.
Обстановка произвела на Ополчинина впечатление. Он попробовал было отодвинуть лампочку, как казалось, особенно смущавшую его, тронул ее, но сейчас же взял назад руку. Лампочка была крепко привинчена к столу.
Когда Ополчинин сел, князь Иван взглянул на него и махнул рукою, как бы показывая этим, чтобы тот пока молчал. Затем он взял стоявший справа на столе маленький хрустальный флакончик с красною жидкостью и, подняв его, стал смотреть на свет.
Через несколько времени он заговорил, растягивая слова и ловко владея кусочком пробочки, который держал во рту, вследствие чего до неузнаваемости изменялся его природный голос на старческую шепелявость. Он назвал имя Ополчинина, сказал, сколько тому лет, где тот родился, когда поступил на службу, сказал, что отец его умер, а мать вышла вторично замуж и тоже умерла, и что отчим его живет в Москве, что у него нелады с ним из-за наследства, оставшегося после матери. Все это князь Иван успел разузнать и повторил теперь не торопясь и умеючи.
– Верно? – спросил он Ополчинина, перестав говорить.
– Верно! – почти шепотом подтвердил Ополчинин, которому уже показалось, что гадатель рассказал всю его жизнь до мельчайших подробностей.
И по выражению его шепота было видно, что то, что он услышал, окончательно довершило впечатление обстановки и одурманило его.
Расчет Косого оказался верным: Ополчинин принадлежал к числу тех слабых, склонных к суеверию натур, которые способны под известным впечатлением всецело подпасть влиянию таинственности.
– Что же ожидает меня? – еще более тихим шепотом спросил он.
Князь Иван опять взялся за флакон и стал смотреть в него на свет.
– Я вижу кольцо, – сказал он после как бы долгого напряжения.
– Обручальное, – подсказал Ополчинин.
Князь Иван, держа пред собою флакон, из-за своих синих очков, закрывавших ему глаза, следил за Ополчининым. Он выдержал еще некоторое время и продолжал:
– Нет, перстень. Он висит на шейной цепочке. Человек спит. Свечи догорели. Кругом бутылки, карты и стаканы. Заря. Кольцо взято.
Ополчинин вынул платок и, смяв его в комок, провел им по лбу. По его лицу Косой понял, что его предположение верно – кольцо взято Ополчининым.
– Это кольцо, – продолжал князь Иван, снова читая в выражении Ополчинина подтверждение своим словам, – попадает… в руки государыни… А-а, я вижу, в чем дело… просьба в виде награды, чтобы была посватана…
– Довольно! – остановил Ополчинин. – Я знаю, все это верно… это было… Но мне важно знать теперь, знает ли, или хотя подозревает тот, у кого взято кольцо, кто его взял?
"А, так вот зачем ты пришел!" – сообразил князь Иван, и ему захотелось в эту минуту вдруг сбросить с себя парик, очки и бороду и показаться Ополчинину, чтобы доказать ему, что знает он все.
Но в том-то и дело, что он далеко еще не все знал, что ему было нужно.
IV
– То есть вы хотите знать, – спросил, сдержавшись, Косой, – знает ли он о кольце или о чем-нибудь еще другом?
– Нет, не только о кольце, но и о письме, которое взято у него.
Князь Иван сделал над собою усилие, чтобы не выдать себя невольным движением в эту минуту. Его рука дернулась сама собою, и он постарался ближе нагнуться к флакону, будто смотрел в него.
– Мне нужно видеть это, – произнес он.
Он сказал наобум первые, пришедшие ему в голову слова, не соображая о том, как же он, ничего не зная, будет говорить, что видит. Но эти слова пришлись как нельзя более кстати.
– Я сам скажу вам, – остановил его Ополчинин, вполне уже убежденный, что в волшебном флаконе все видно, – это будет скорее. Письмо взято у него ночью казачком.
"Антипкой!" – подумал князь Иван, вспомнив, как он застал Антипку с письмом у стола.
– Он, – продолжал Ополчинин, – поймал казачка в ту минуту, когда тот хотел утром подкинуть письмо, так что, может быть, он и догадывается.
Князь Иван снова пристально стал смотреть на красную жидкость в флаконе и снова произнес:
– Мне не ясно одно…
– Что такое?
– Казачок был подкуплен?
– Да. Кроме того, это – шустрый малый, он и из любви к искусству…
– Отчего же он не взял всех писем?
– Боялся. Схватил, сколько успел – одно.
– И оно было списано?
– Да.
– Когда же?
– В течение ночи. Казачок стащил письмо с вечера из-под подушки.
– А печать? – Прямо была сломана. Казачок должен был взять это на себя, когда утром подбрасывал письмо. Он знал, что его только выбранят, но ничего за это ему не будет.
– И копия с письма была отнесена Лестоку?
– Да.
– Ее несет старый нищий, так? – спросил князь Иван, притворяясь, что видит во флаконе все, что говорил Ополчинин.
– Да, переодетый старый нищий.
– Но разве кто-нибудь другой не может переодеться таким же нищим?
– Лесток отличает настоящего по особому условному знаку.
– Этот знак?
– Прикосновение ко лбу.
Теперь князю Ивану было все ясно: письмо при помощи Антипки было выкрадено у него, с письма была снята копия, и Ополчинин лично передал ее Лестоку. Ту же копию, которую принес сам князь Иван, от него принял кто-то другой. Теперь был понятен и особенно недоверчивый разговор Лестока впоследствии. Действительно, этот Лесток, как выходило, знал, что копию с письма принес ему Ополчинин, между тем Косой ему говорил, что это был он. Вследствие этого трудно Лестоку было поверить и в правдивость рассказа о кольце, так как оно было представлено Ополчининым же. Таким образом, в глазах Лестока Косой являлся, несомненно, обманщиком, желавшим воспользоваться заслугами другого, между тем как на самом деле это было наоборот!
Но вот Ополчинин произнес:
– Теперь мне нужно, чтобы мне сказали, знает ли он, или догадывается. Это весьма важно для меня.
Князь Иван долго смотрел в флакон, собираясь с мыслями, чтобы вполне воспринять и освоиться с путаницей обстоятельств, сплетшихся вокруг него.
– Да, он знает все! – сказал он наконец.
Ополчинин втянул голову в плечи и как бы сжался весь.
– Что же теперь делать? – выговорил он.
Князь Иван опять ответил после долгого молчания:
– Нужно исправить зло.
– Да, но как?
– Пойти и признаться во всем, сказать истину.
Ополчинин даже не выказал колебания.
– Никогда! – проговорил он. – Другого средства нет?