После пятого залпа к Семенову подошел поручик-артиллерист, маленький, кривоногий, с красными от бессонницы глазами, и произнес просто:
- У меня все!
- По коням! - скомандовал подъесаул, кивнул благодарно поручику и бегом, увязая в грязи, побежал к Белову.
Через две минуты казацкая лава уже неслась на немецкий батальон. Потемнело, предметы потеряли свои очертания, углы сгладились, небо заволокло тучами. Откуда-то из оврагов, стараясь стелиться пониже, приволокся холодный ветер, пробил до костей. Того гляди, снег с небес посыпется.
- Ы-ы ы! - закричал кто-то исступленно, страшно.
Лава крик этот подхватила, и потащился он вместе с лошадьми над землей, протяжный, вышибающий дрожь на коже, дикий - Ы-ы-ы-ы! - так, наверное, кричали степняки-кочевники, идя в атаку на неприятеля.
Из-за перевернутых немецких фур ударил нестройный залп, но лаву он не остановил - слаб был, - лишь вызвал у казаков злость. Лошадь Семенова первой перенесла всадника через опрокинутую телегу, он изогнулся по-рыбьи и полоснул шашкой какого-то серолицего мальчишку в широкой, не по размеру шинели и разлапистым хомутом воротника, из которого тонким куриным стебельком вылезала немощная шея. На шее с трудом удерживалась крупная круглая голова. Жалко было, конечно, шашкой рубить куренка, но Семенов рубанул, поскольку тот держал в руках винтовку и азартно палил по казакам.
Голова с открытым ртом и хлопающими глазами, брызгаясь кровью, покатилась в сторону.
- Ы-ы-ы! - взревел кто-то рядом с Семеновым, командир сотни на рев не оглянулся, настиг толстого немца в блестящей парадной каске, рубанул его по спине, а когда немец остановился и с надсаженным щенячьим криком развернулся, рубанул его по шее.
На войне жалости быть не может. Не должно быть. Хотя бесследно не проходит ничто - и тот серолицый мальчишка еще возникнет в памяти, и этот толстый немец с жалобным детским криком. Семенов почувствовал, что у него неожиданно остановилось сердце, а в рот словно комок какой влетел; сотник вскинулся в седле, выпрямился по-сусличьи, грузным столбом, рассек впустую шашкой воздух, потом со свистом рассек еще раз - он будто вытирал о воздух клинок, как тряпку, - и в следующий миг вновь бросил коня вперед.
Под шашку попал унтер с худым, посеченным оспой лицом - видно, из породы вечных больных. Отбивая удар Семенова, унтер вскинул винтовку, лезвие шашки резануло по стальному стволу, взбило сеево искр, унтер ловко повел винтовкой в сторону, затем отбил второй удар шашки.
- Пся крев! - прорычал Семенов, наполняясь злостью, сделал шашкой обманное движение, потом скользнул вниз, к стремени, и ткнул унтера острием в живот.
Тот побледнел и, выронив винтовку, осел на землю.
Четвертая атака заняла не более семи минут. Немецкий батальон был разгромлен. И артиллеристы поработали хорошо, и казаки от них не отстали, порубили около четырехсот человек, не взяв в плен ни одного немца. Да и куда их девать, пленных-то? Казаки сами могут в любую минуту угодить в плен.
- Хотя это... - Семенов вытер шашку о шинель убитого немца и с сомнением покачал головой, - плен - это вряд ли. Чему не бывать, тому не бывать.
В своей сотне он был уверен - никто из его казаков в плен живым не сдастся.
Так оно и было. Если забайкалец и попадал в плен, то, как правило, полуживой, находясь без сознания.
Вскоре казачья дивизия, в которой служил Семенов, была переброшена на Карпаты.
На фронте появились агитаторы, которые призывали солдат;
- Штыки в землю, славяне! Хватит воевать, по ту сторону окопов сидят такие же, как и мы, люди - мясные, костяные, также умеют плакать и ощущать боль. Они такие же, как и мы... Даешь революцию!
Слово "революция" стало звучать все чаще и чаще, у Семенова оно ассоциировалось со словом "переворот", а от этого слова у сотника всякий раз начинали нервно дергаться усы - все эти восстания и перевороты он не одобрял.
В Великую войну российская армия вошла обученной, одетой и оснащенной, с отличными командирами - и хорошо воевала! Но потом последовала всеобщая мобилизация, и на фронт широким потоком потекла сырая масса - более двенадцати миллионов человек, - которая ничего не умела делать.
Транспортные нити мигом оказались забиты пробками, экономика прогнулась, тылы разрослись, армию начали снабжать гнилью, от которой отворачивались даже собаки.
Появились дезертиры.
Вскоре беглецов стало так много, что с фронта пришлось снять целую казачью дивизию - ту, в которой служил Семенов, - и бросить ее в тыл, на перехват дезертирских потоков.
Больше всего дезертиров появлялось на узловых станциях - они стремились уехать на восток, домой, прилипали к вагонам - не отодрать. Иногда дезертиры разбирали рельсы, чтобы остановить поезд, и высылали вперед человека с плакатом: "Стой! Дорога повреждена!"
Кроме перехвата беглецов казакам поручили охранять Бессарабскую железную дорогу. Порою в день на одной только узловой станции казаки снимали с эшелонов более тысячи дезертиров.
Дезертиров поспешно судили - почти без разбирательства, да оно военно-полевым трибуналам и не нужно было - и под конвоем отправляли обратно на фронт. Случалось, кого-нибудь для острастки ставили к стенке, чтобы другим неповадно было, но это происходило редко, в основном беглецов снова ждали окопы - пусть уж лучше там, а не в тылу, на рельсах железнодорожной станции Узловая, какой-нибудь пустоголовый солдатик получит свою долю раскаленного свинца.
Когда приходил приказ поставить какого-нибудь бородатого бедолагу к стенке, Семенов недовольно морщился - не любил это дело, старался свою сотню оградить от "расстрельного исполнения", что удавалось, к сожалению, не всегда.
Особенно запомнился один дезертир - тщедушный, с впалой грудью чахоточника, донашивающего последнюю смену своей тяжелой одежды, измазанного паровозной сажей, с лицом старичка, которому все в этой жизни осточертело, и большегубым слюнявым ртом рабочего подростка, любящего сладкое. Когда его поставили под дула винтовок, он неверяще глядел подбитыми глазами на шеренгу солдат, приготовившихся отправить его на тот свет, и восклицал жалобно:
- Мама! Мама! Мама!
Так ему эти негромкие надорванные вскрики и загнали пятью пулями назад, в горло.
Напряженность на фронте спала, пошли братания, в окопах верховодили уже не полковые командиры, а рядовые солдаты, которым не светили даже унтерские лычки. Один такой солдат по фамилии Собачкин взял в руки красный флаг и попер прямиком в германские траншеи договариваться о мировой революции, которую они сделают сообща... Семенов, узнав об этом случае, даже кусок уса себе откусил.
Свои последние недели доживал 1916 год.
Зима в Бессарабии была малоснежная, теплая, с частым солнцем, неузнаваемо преображающим невысокое бледное небо, с дождями, мамалыгой и виноградом, что смуглые кареглазые молдаванки дешево продавали казакам. Было много вина, но Семенов старался его не пить - русская водка все-таки лучше молдавской кислушки, от которой пучит живот, - и сотне своей запрещал.
А вот в соседнем полку даже лошадей поили вином, и однажды вдребезги пьяная и потому буйная лошадь в пыль раскатала глиняную бессарабскую мазанку. Пришлось приморцам скидываться хозяину на новое жилье: по кругу пустили папаху, доверху набили ее деньгами и вручили вислоносому, вислоусому бессарабу с влажными глазами-маслинами:
- Держи, паря! Сам виноват - слишком крепкое вино поставил нам, вот лошадь и развезло.
Бессараб поклонился казакам до земли:
- Мунцумеск, братья! Теперь у меня будет новая каса, - поблагодарил, значит, приморцев и о своих планах на будущее рассказал.
Казаки одобрительно захлопали в ладони:
- Ставь еще бочку вина! Мы тебе сейчас вторую папаху денег соберем. Кстати, что такое мунцумеск будет?
- Спасибо.
Казаки одобрили и это:
- Хор-рошо звучит!
Казакам было весело, а у Семенова от этого веселья, от испуганных физиономий дезертиров, которым не было числа - ведь несметь невозможно пересчитать, - от черного сверка железнодорожных путей болели зубы, так болели, что хоть физиономию полотенцем перепоясывай, а где-то глубоко внутри, в закоулках, под самым сердцем все чаще и чаще возникало странное сосущее чувство - ему тоже хотелось бежать.
Но не домой, на реку Онон, к голосистым раскосым гуранкам, способным поднять мертвого из могилы, а туда, где еще теплилась драка, где не было этого слюнявого братания, после которого хотелось взяться за пулемет, туда, где армия еще считалась армией, не была разъедена бациллами и ржавью, имела жесткую воинскую структуру.
Такая армия сохранилась у России в Персии, на тамошнем фронте, эта армия славно воевала, до нее еще не успели добраться разные солдатские, рабочие, крестьянские и прочие агитаторы и депутаты, она еще сражалась, теснила немцев и их союзников, разбиралась с ними так, что от противника только пух с перьями летели. Как знал Семенов, там, в Персии, дрались и конные забайкальские полки.
Семенов остро завидовал им - делом занимаются люди, ратным делом, к которому их призвали Отчизна с царем-батюшкой, а не сопливятся, не сюсюкают, не пускают слюни влюбленно, как на Западном фронте их далекие однополчане, распивающие с немцами чаи.
Хоть и жалко было расставаться со своей сотней, с которой столько путей-дорог пройдено и столько соли съедено, а Семенов, помаявшись некоторое время, решил с нею расстаться - подал рапорт о переводе его на Персидский фронт, в Третий Верхнеудинскнй казачий полк.
Полк этот входил в Третью Забайкальскую отдельную казачью бригаду, которой командовал генерал-майор Дмитрий Фролович Семенов, троюродный брат подъесаула.
Полком командовал также знакомый человек - Прокопий Петрович Оглоблин, георгиевский кавалер, бывший сослуживец Семенова по Первому Нерчинскому полку, ныне носивший на своих плечах полковничьи погоны.
- Кругом свои! - обрадовался Семенов, когда узнал, кто воюет на Персидском фронте.
Вскоре пришло решение о переводе, и Семенов, собрав свою сотню, низко поклонился ей:
- Буназо, как говорят здешние жители-бессарабы...
Слово "буназо" было единственным, которое есаул выучил в Молдавии, да и то он все перепутал: хотел сказать "до свидания", а "буназо" - это "здравствуйте".
- Буназо, - эхом откликнулись казаки, хорошо, едва ли не на всю жизнь запомнившие правило: их командир не может ошибаться.
Эх, если бы на этом месте приостановить биографию Семенова - он национальным героем России стал бы, его, как многих храбрых русских солдат, поминали бы в веках, но нет, жизнь колесом покатилась дальше, а вместе с нею и безоглядный рубака Григорий Семенов.
В январе 1917 года он прибыл в Персию, в местечко Гюльчашан.
Персия потрясла его. Во-первых, здесь царило самое настоящее лето, было тепло и светло, на тонких гибких ветках призывно распускалась, трепетала под ветром зелень и благоухали цветы, но не они удивили подъесаула Семенова. Второе, что буквально потрясло его, - это бабочки.
Бабочек была тьма, самых разных, словно все они слетели сюда на тепло, на запахи лета, которое лишь по недоразумению называется зимой и приходится на этот недобрый месяц - январь. Особенно много было огромных ярких полубабочек-полумотылей, которых Семенов видел на Амуре, - махаонов. Бабочки эти считались у тамошних казаков драгоценными, поимка одной такой красавицы считалась едва ли не воинской удачей, а здесь их было все равно что на Ононе грязи - хоть лопатой пришлепывай да собирай в фуражку.
Кстати, о фуражках. Семенов, едва в окно вагона ворвался теплый, припахивающий чем-то соленым ветер, стянул с головы папаху и сунул ее в сумку, откуда достал полевую казачью фуражку с офицерской кокардой. Сбрызнул фуражку водой, чтобы мятая ткань расправилась побыстрее - ткань высохнет, сделается гладкой, будто из-под утюга, - нутро набил газетами и повесил на крюк. Через несколько часов фуражка выглядела как новенькая, Семенов натянул ее на голову, глянул в длинное узкое зеркало, привинченное к стенке вагона, улыбнулся довольно - сам себе понравился.
Пока Семенов трясся на мягкой, обитой залоснившейся тканью полке вагона, он от корки до корки изучил брошюру, которую получил в штабе генерала Крымова "для ознакомительных целей", когда выписывал себе проездные документы. В брошюру было напихано множество всяких сведений - начиная от описания того, как становилась на ноги Персидская империя домусульманского периода и откуда взялись воинственные тюрки Альптечин и Себуктепга, Торгул-бек и Низам-Ольмольк, до рассказов о войнах Аги-Мохаммеда, сумевшего подмять под себя огромные территории" в том числе и Грузию. Ага-Мохаммед удивил Семенова своей жестокостью, жаждой проливать кровь - недаром про турок рассказывают разные страшные истории, о них есть что рассказать; он захватил город, в котором оборонялся его лютый противник Лютф-Али-хан - человек еще совсем юный, приказал бросить под ноги солдатам двадцать тысяч женщин, мужчин же, способных держать в руках оружие, - избить и ослепить. Аге-Мохаммеду было доставлено семь тысяч глаз. Глаза, выковырнутые из черепов, он принимал лично - поштучно и на вес.
- Во гнида! - не удержавшись, вслух прокомментировал прочитанное Семенов.
За окном тянулась зеленая земля, и ничто не напоминало о мрачной истории этих мест. Пели птицы, светило солнце. И летали бабочки.
Такого количества бабочек, как в полку, куда прибыл Семенов, он еще не видел - бабочки тут лепились даже к потным конским задам.
- Невидаль! - восхитился Семенов.
Наряду с обилием бабочек его удивило и другое: казаки в эту летнюю теплынь ходили в лохматых, с длинными скрутками-висюльками шерсти папахах. К чему в такую жару ходить в папахах, ведь самое удобное дело - фуражка? Семенов решил, что при первом же удобном случае спросит об этом у командира полка.
- Насчет папах - история простая, - сказал ему Оглоблин. - Из штаба фронта пришел приказ - перейти на летнюю форму одежды, казаки на легкое обмундирование перешли без возражений, а вот насчет папах - словно что-то заколодило: не сняли. Я к ним: "Содрать немедленно с голов эти бараньи курдюки! Ведь в фуражке и голова дышит, и живется легче - мозги не плавятся..." Они мне в ответ: "Это в папахе голова дышит, а в фуражке просто запекается, как тыква. Разрешите, господин полковник, носить папахи!" Пришлось посылать рапорт к главнокомандующему великому князю Николаю Николаевичу, чтобы тот разрешил. Великий князь хоть и посчитал это казачьим чудачеством, но смилостивился и разрешил.
Удивляли и незнакомые названия. Зенгян, Хурем-Абад, Хамадан, Хунсар, Султан-Абад, Боразджун, Вакиль-Абад, Джувейн Кух - не названия, а строчки из воинственной, сопровождаемой барабанным боем песни.
Городок Гюльчашан, в котором квартировал полк, был небольшой, ухоженный, хорошо прогретый солнцем, с красными черепичными крышами и белыми стенками узкоглазых турецких мазанок - окна в здешних домах были маленькие, как щели для стрельбы. "Для того, чтобы жара в дом не проникала, - понял Семенов, - летом здесь, говорят, такая жара стоит, что стекла в окнах плавятся".
Семенов больше любил холод, но тут вон какая вещь - люби не люби, а если грянет пятидесятиградусная жара и надо будет пойти в атаку на янычар, то расплавишься до костей, но в атаку пойдешь. Приказ есть приказ, военная судьба есть военная судьба.
Выстроив третью сотню на земляном плацу, загороженном от суховеев тутовыми деревьями, Оглоблин представил ей нового командира.
- Прошу любить и жаловать, - сказал он просто. - Для тех, кому это неведомо, хочу сообщить: за боевые успехи на германском фронте Григорий Михайлович Семенов награжден не только офицерским "Георгием", но и Золотым оружием.
Сотня неожиданно грянула "Ура!". Словно ее в честь некого праздника угостили водкой. Семенов, не ожидавший такого приема, растрогался, на глазах даже слезы выступили, выползли из-под век, мелкие, горячие и - в этом сотник признался себе с неверием и смущением - приятные.
Командовал Семенов сотней недолго - вскоре полковник Оглоблин засобирался в отпуск. Вызвал к себе подъесаула:
- Григорий Михайлович, полк мне оставить больше не на кого - только на вас. Принимайте!
Так Семенов неожиданно для себя стал командиром полка.
Военные действия на этом участке фронта застопорились, дракой, к которой так стремился Семенов, уже не пахло, и он приуныл: может, напрасно покинул Бессарабию? Вдруг там начнется большое наступление? Но нет, и на тех участках фронта было тихо.
Изменения - и довольно бурные - происходили в других местах, в частности в российской столице. Слухи о возможном отречении Николая Второго приносились и сюда, в персидскую глушь, одинаково оживленно обсуждались и среди рядовых казаков, и среди офицеров, и надо заметить, ни одобрения, ни порицания не вызывали.
В полку все чаще и чаще стали появляться агитаторы-революционеры. Иногда среди них попадались очень симпатичные личности, умеющие толково говорить. Одного из них Семенов, цепко ухватив двумя пальцами за нос, выволок из казармы на улицу, но на большее не решился, хотя и была мысль набить этому дураку физиономию и охолостить рот на пару зубов, но он ограничился тем, что сказал: "Больше не появляйся здесь, вонючка! Понял?" - и отпустил агитатора с миром.
В конце концов, что, Семенову больше всех надо, что ли? Пусть с агитаторами борются те, кто сидит повыше, в штабе.
Однако когда в полк пришло телеграфное сообщение об отречении государя от власти, Семенов ахнул: надо же, агитаторы свое дело сделали! Внутри у него шевельнулось что-то неспокойное и одновременно недовольное: что же теперь будет? Власть перешла к великому князю Михаилу...
Следом пришло известие об отречении Михаила - он отказывался вступить на престол без изъявления на то народной воли... Вот тут-то внутри у Семенова возник противный холодок: как же страна будет жить без самодержца, по каким законам? По бесовским?
Семенов почесал пальцами затылок и пошел к казакам - понял, что сейчас надо быть с ними, иначе разные приезжие агитаторы посадят полк на лошадей и уведут его в пески, подальше от зоны боевых действий.
Один из офицеров заявил Семенову:
- Григорий Михайлович, а вы, похоже, заискиваете перед революционными солдатами.
- Кто вам это сказал?
- Никто. Я сам вижу - вы с ними "сюсю" да "мусю"...