VII
Сватовство
Царевна поднялась, собираясь идти на зов матери, когда на пороге появилась низенькая и очень тучная женщина лет пятидесяти, живая и подвижная. Ее большие темные глаза блистали умом, а лицо, все еще красивое, дышало веселостью и здоровьем.
- А! Марфа Кузьминична! - с видимым удовольствием обратилась к ней царевна, милостиво отвечая на поклон пришедшей. - Рада тебе! Знаю наперед, что ты меня потешишь, позабавишь, мне что-то не весело сегодня… Подожди меня. Сейчас вернусь от матушки.
И царевна вышла из комнаты в сопровождении своих сенных боярышень.
- А ну-ка садись, мать-казначея! - обратилась к Марфе Кузьминичне мама царевны. - Устанешь еще, вдоволь стоявши-то! - говорила она, опускаясь на лавку около муравленой печки и усаживая боярыню-казначею. - Рассказывай, чего новенького под полой шубы принесла?
- Вот те на!.. Никак, и ты меня в забавницы рядишь, Мавра Васильевна! - смеясь, заметила казначея. - Это царевна твоя все ко мне, как в ларец за кузнею аль за жемчугом, за забавой ходит… На всех на вас забав не напасешься!
- О-ох! Позабавь хоть ты ее! А то она у нас совсем завяла… Ничем ее не проймешь, ничем ей не угодишь! Я и песни по вечерам затевала ей на утеху, и на теплых сенях игры разные заводила, и карлиц плясать заставляла и колесом ходить… Сердится, вон даже гонит! Надоели, говорит. А вот нищими угодила ей нашими-то, целый вечер изволила слушать, как они ей стихи пели про Егорья Храброго да про "пустыню прекрасную", и сама даже потом на гуслях гласы к стихам подбирала… Ох, трудно с ней, матушка, становится!
- Чего еще захотела! Чтобы она у тебя и в двадцать лет все в игрушки играла! Замуж выдавать ее пора! Молодая - кровь вот-вот закипит..
- Да знаем мы это и без тебя, мать-казначея! Да откуда же ты царевне жениха-то возьмешь, ведь ей вон прынца нужно, а его из репки не вырежешь… Батюшка, говорят, и то уж за море посольство шлет за новым женихом.
- Во-от оно что! И давно пора ее устроить! А то ведь сама в девках-то бывала? Знаешь, небось, какова тоска! А на их-то месте и совсем пропасть надо, без обряда ни шагу ступить, ни слова сказать! Вон Иринья у вас, та - ловка! Бес-девка!
- А что?.. А что?
- Даром что в царском терему живет, а сеть далеко раскинула, и говорят, будто жениха себе нашла.
- Ах-ах-ах! Кого же это, Марфушка?
- А изрядного-преизрядного молодца!.. Он Федору Никитичу Романову по жене сродственник, шурином приходится, Алексей Шестов, что в стольники нынче государем пожалован.
- Где же он ее видел? Да и как с ней стакнулся? Ведь она же все тут, около царевны, как пришитая.
- Ну да уж недаром говорят: "Красных девушек высматривать - по теремам глазеть!" Вот он ее и высмотрел, а стакнулись-то уж, вестимо, через сестру… Бабье племя сводить да мутить падко… Чай, через сестрицу-то, через Аксинью Ивановну, все и дело у них ладится… Ведь она к царевне-то вхожа.
- А-ах! Скажите на милость, мне и невдомек, что она и сама тоже Шестовых!.. И вот ведь какая эта Иринья неблагодарная! Ведь у родителей-то бедным-бедно, и взяли ее к царевне малехоньку и тут в такой благодати да в холе вырастили… И она же царевну покинуть хочет, шашни-башни строит, замуж норовит?..
- И-и, Мавра Васильевна! Ведь девка-то, что волк, сколько ни корми, все в лес смотрит. И то сказать, замуж захочет, так уж тут не до благодарности.
Как раз в это время дверь отворилась, и царевна Ксения вступила в комнату со своими сенными боярышнями.
Боярыня-казначея подошла к царевне тотчас после того, как она опустилась в свое кресло перед пяльцами.
- Ну, Марфа Кузьминична, что новенького скажешь? - спросила ее царевна рассеянно, блуждая взором по мудреному узору, который был начат в пяльцах, по прориси.
- Да вот, государыня царевна, за спросом к твоей милости… По приказу твоей матушки царицы рылась я ономнясь в задней повалушке на старом дворе, разбиралась там с ларешницами царицыными в сундуках кованых, да в коробьях новгородских, да в немецких шкатулках писаных, все со старой рухлядью, да и дорылись мы так-то до угла, в котором три кипарисных сундука нашли, серебром окованы, и ярлычок к ним прибит, и по тому ярлычку видно, что в тех сундуках сложены царицы Елены вся крута и казна платьеная… И лежит она там лет семьдесят некретимо…
- Какой же это царицы Елены? - спросила царевна Ксения, с интересом взглядывая на казначею.
- Царицы Елены Глинских, что второй супругой была у Великого князя Московского Василия Ивановича, а царю Ивану Васильевичу матушка.
- Так что же ты речь завела о сундуках ее?
- Спросить хотела, не повелишь ли ты сундуки сюда взнести, да вскрыть, да посмотреть на старые наряды. Авось там и пригодное найдется? А что негоже, то можно бы раздать, чтобы не тлело даром.
- Вели взнести, пожалуй! Авось и позаймусь я этим, порассеюсь. А то я все скучаю, Марфа Кузьминична, и только вот как на молитве стою, так мне не скучно.
- Пению время и молитве час, государыня царевна, а и своей красоты девичьей забывать не след, - лукаво улыбаясь, заметила казначея. - Вот, может быть, из старинных-то нарядов что тебе и приглянется? Ведь бабушки-то наши тоже затейницы были!.. Да я еще вот что придумала, государыня, для твоей забавы: есть у меня на примете бахарь, и уж такой-то знатный… Где-где не бывал! И у бусурманов в плену, и во граде Иерусалиме, и в Царьграде в самом… Я его у княгини Куракиной целый вечер слушала, да где тут! В три дня его не переслушаешь!
- Ах, Марфа Кузьминична, голубушка! Вот этого бахаря-то ты мне достань-достань поскорее! Смерть как я слушать люблю, если кто бывальщины да странствия сказывает!
И глаза царевны заблестели, лицо оживилось.
- Достану, достану его, матушка! Он старичок такой почтенный, древний… А теперь я, значит, распоряжусь, чтобы сундуки-то сюда поднять.
И казначея, уточкой переваливаясь, спешно зашагала к дверям.
Мать-казначея так оживила царевну своим обещанием прислать ей бахаря, так расшевелила ее воображение этими старыми сундуками, в которых предстояло порыться, что царевна стала разговорчива, шутила и смеялась и даже принялась за пяльцы, а сенным боярышням своим поручила разматывать шелк.
В это время ей доложили о приезде боярыни Ксении Ивановны, супруги Федора Никитича Романова, которую царевна очень любила и жаловала.
- Проси, проси ее скорее! Боярышни, ступайте ей навстречу.
Через минуту Ксения Ивановна, женщина лет тридцати, красивая и стройная, с неправильными, но очень приятными чертами лица, явилась на пороге и поклонилась царевне обычным поклоном до земли. Тонкий белый убрус, вышитый золотом и шелками, покрывал голову боярыни. Богатейший опашень из петельчатого брусничного атласа с золотой струей прикрывал собой нижнее светло-песочное камчатное платье, которое на запястьях рукавов и на подоле заканчивалось жемчужным низаньем.
Царевна пошла навстречу Ксении Ивановне и спросила ее о здоровье, затем она приказала ей сесть на скамеечку около своего кресла.
- Что детушки твои, здоровы ли? - ласково спросила царевна боярыню.
- Спасибо на твоем спросе, государыня царевна. Посейчас здоровы, как ягодки, и веселы, а подчас, как расшумятся, так и не унять… Особенно Ирина! Она у меня выдумщица такая!
- Как это весело, должно быть, возиться с детками?
- Еще бы! Ими и жизнь-то красна! За них меня и муж любить стал… А не любил сначала, - смеясь, призналась боярыня.
Царевна тяжело вздохнула и, видимо желая переменить разговор, промолвила:
- А я все и не спрошу тебя, Ксения Ивановна… Ты, может быть, ко мне по делу?
- Да, хотела бы тебя, царевна, потревожить просьбишкой, да еще и не своей, а чужою…
И Ксения Ивановна украдкой оглянулась на маму и на боярышень. Царевна поняла значение этого взгляда и сделала им знак, чтобы они вышли за двери.
- У тебя, царица, в сенных боярышнях служит Иринья Луньева, из бедных смоленских дворян. Я к ней давно присмотрелась, и крепко полюбилась она мне… А ты изволила, быть может, слышать, что у меня есть брат, человек он молодой и скромный… Так я бы думала, что если бы милость твоя была, так ты бы матушку царицу попросила разрешить, я бы тогда за брата ее посватала.
Царевна слегка, чуть заметно, повела бровями.
- Да сама-то Иринья об этом ведает ли?
- Да… Кажется, и она не прочь выйти замуж за брата, - с некоторым смущением сказала боярыня. - Но ведь не смеет и подумать, коли на то не будет милости твоей и воли матушки царицы.
- Так, так… Что же?.. Я попрошу… Я буду матушку просить, чтобы дозволила, а я… Я всякого ей счастья желаю… Я всем желаю счастья…
И царевна отвернулась к окну, чтобы скрыть свои волнение и слезы, которые навернулись ей на глаза.
Ксения Ивановна поднялась с места и еще раз усердно просила царевну не оставить ее просьбы без внимания.
- Брат на пути теперь, недавно вот и в стольники сказан… Пора ему жениться и домком обзавестись.
- Да, да… Пора обзавестись! - как-то рассеянно и почти машинально повторила царевна, поднимаясь со своего места и провожая Ксению Ивановну к дверям.
Когда дверь за нею захлопнулась, царевна Ксения взялась за голову обеими руками и проговорила:
- Никто меня не любит… Всех других любят… Все ищут счастья… Одной мне никогда, никогда не найти его!..
И она залилась слезами.
В сенях послышались шум, возня, тяжелые мужские шаги и возгласы Марфы Кузьминичны:
- Сюда! Сюда тащите! В комнату к царевне!
Варенька вбежала торопливо и весело обратилась к царевне:
- Сундуки несут! Большущие, окованные! Сюда нести прикажешь, государыня?
Царевна быстро отерла глаза и отрывисто проговорила:
- После, после! Не теперь! Пусть там в сенях поставят.
И поспешно ушла в Крестовую, оставя боярышню в совершенном недоумении.
VIII
В передней государевой
Бояре давно уже собрались в передней государевой и ожидали царского выхода. Предстояло заняться посольскими делами и снабдить надлежащими инструкциями дьяка Шестака-Лукьянова, который отправлялся в Немецкую землю, ко двору кесаря римского Рудольфа, а по пути должен был заехать и в Данию. Все разговоры в передней вращались преимущественно около трех вопросов, которые предстояло решить в тот день на заседании думы.
- Что бы это значило, что он так долго нынче не выходит? - шептал на ухо соседу старый и хворый князь Катырев-Ростовский. - Ведь вот уже, почитай, часа два стоим здесь… Умаялся я до смерти.
- Кто же его знает… Тут вон мало ли что болтают? - шепотом же отвечал князю сосед, такой же ветхий старец.
- А что же… болтают-то?.. Как слышно?
- Да говорят, что он еще с утра, ранешенько, с каким-то немцем заперся, остролом какой-то…
- Как же это остролом?
- Кудесник, что ли? По звездам, значит, гадает, судьбу ему рассказывает.
- О-ох, грехи! Не царское это дело!
- Вестимо, нечего тут и гадать… Мимо Бога ничего не станется!
Дверь во внутренние покои дворца отворилась, и один из ближних бояр, выйдя из дверей, провозгласил:
- Великий государь царевич князь Федор Борисович изволит жаловать в переднюю.
- Сына высылает! - шептали в дальнем углу старые бояре. - Сам, видно, все еще не может с кудесником расстаться.
Царевич Федор Борисович, юноша высокий и плотный и притом чрезвычайно красивый и стройный, вышел в переднюю, приветливо ответил на общий поклон бояр и занял место на меньшем кресле, рядом с креслом, приготовленным для государя. В его поклонах, в его движениях, в его обращении с боярами был заметен навык к высокому положению, которое отец ему готовил в будущем, постепенно приучая его к управлению государственными делами под своим руководством.
- Князья и бояре! - сказал царевич громко (и голос его звучал чрезвычайно приятно). - Великий государь, родитель мой, не может выйти к вам сейчас и потому послал меня сюда для слушанья и для решения посольских всяких дел… Дьяк Василий Щелкалов, прочти и поясни боярам присланные нам просительные грамоты вольного города Любка.
По знаку царевича бояре заняли свои места на лавках, по "старшинству и чести", а дьяк Щелкалов прочел им просительные грамоты любчан и стал их пояснять:
- Бурмистры и ратманы и палатники вольного города Любка бьют челом его царскому величеству о своих нуждах. Терпят они всякие обиды от свейского арцы-князя Карла. В Ругодив и Иван-город с товарами их торговать не пропускает и перед ними хвалится, будто с ним вместе и царское величество воевать их, любчан, будет. И молят они слезно царя и великого князя Бориса Федоровича, всея Руси самодержца, чтобы он их пожаловал - на их город не шел.
- Что думаете ответить на ту грамоту, бояре? - спросил царевич, когда дьяк Щелкалов закончил свои объяснения.
- Да это прямая лжа есть! - сказал прежде всех старый боярин Милославский. - Что ж на эту лжу ответить?
- У царского величества и ссылки никакой с арцы Карлом не бывало, - заметил князь Василий Шуйский, поглаживая свою жиденькую бородку.
- Неправда, были ссылки - о рубежах ссылались! - перебил Шуйского Берсень Беклемишев.
- Так то о рубежах, а не о лихе на любчан! - резко отозвался Шуйскии.
- Как бы там ни было, а надо им писать, что это им внушает некто враг христианский, некто от литовских людей! - вступился горячо Вельяминов.
- Ну, зачем же тут еще литовских людей к делу путать! - заметил строго Федор Никитич.
Завязался между боярами горячий спор, к которому царевич Федор прислушивался очень внимательно, не решаясь, однако ж, пристать ни к той, ни к другой стороне. В самый разгар спора, когда речи стали и громки, и резки, стряпчий государев отворил дверь в переднюю и возвестил о приходе самого великого государя.
Все бояре и сам царевич поспешно поднялись со своих мест. Споры смолкли разом, и водворилось глубочайшее молчание, среди которого Борис вошел медленно, опираясь на посох из резной кости, медленно опустился в свое кресло и легким наклонением головы ответил на земной поклон бояр.
Передавая посох стряпчему, он обратился к сыну вполголоса с вопросом, которого никто не мог расслышать.
- В чем у вас тут споры, князья и бояре? - возвысил голос Борис, обводя всех присутствующих вопрошающим взглядом.
И затем спокойно, внимательно выслушал самые противоположные мнения об ответе, который надлежало дать на просительную грамоту любчан.
- Нет! - сказал Борис, выслушав всех. - Не таков ответ им нужен. А вот что им написать… - сказал он, обратясь к дьяку Щелкалову. - Ссылаться нашему царскому величеству с арцы Карлом невместно, потому он в Свее удельный князь, а не король. А и короли-то свейские ссылаются в отчине нашей великого государя не с нами, а с новгородскими наместниками, как то всем соседним государям ведомо. Так и напиши! - добавил Борис, следя за пером дьяка, быстро бегавшим по столбцу бумаги.
И только уж тогда, когда дьяк записал ответ, царь Борис для виду произнес, обращаясь к боярам:
- Так ли, князья и бояре?
- Так, истинно так! - загудели с разных сторон голоса, между которыми громче и слышнее всех раздавались голоса годуновцев.
Затем Борис поспешил окончить заседание и удалиться во внутренние покои - видимо, чем-то озабоченный.
Из передней, следом за Борисом, направился в комнату только один боярин, дядя его, Семен Годунов, которого современники в насмешку прозывали "правым ухом государевым". Высокий, худощавый, сутуловатый, выставив вперед длинную, сухую и жилистую шею, он выступал за царем, бросая исподлобья по сторонам недобрые взгляды, полные недоверия и подозрительности. Он двинулся по мягким коврам, ступая неслышно, как тень, тщательно храня в себе тот запас дурных вестей, который он с особенным удовольствием собирался поднести Борису как доказательство своей преданности ему и его роду.
Когда Борис пришел к себе в комнату и в тревожном раздумье опустился в кресла, Семен Годунов словно из земли перед ним вырос. Борис невольно вздрогнул, бросив взгляд на эту зловещую фигуру. Он по выражению лица своего дядюшки понял, какие тот принес ему вести, и, обратившись к стряпчим, сказал:
- Ступайте и до приказу не впускайте никого.
Оставшись с глазу на глаз с Борисом, Семен Годунов на цыпочках обошел комнату, убедился в том, что двери заперты плотно, и потом уже подошел к креслу царя.
- Ну говори же! - торопливо и тревожно произнес Борис.
- Доведался я, государь, что слухи недобрые в народе носятся… Об Угличе…
- Что! Что такое?.. Да ну же!
- Об розыске, который там чинили… Рассказывают, будто там убит не тот… младенец…
- Что-о?! Не то-о-от? - прошептал Борис и вскочил с кресел.
Семен невольно отшатнулся от царя к стене.
- Не тот?! Повтори, не тот! - продолжал шептать Борис, страшно меняясь в лице и сверкая глазами.
- Не гневайся, государь!.. - глухо промолвил Семен, наклоняя голову. - Не грози мне грозою, не то я тебе и слова не молвлю…
Борис тотчас овладел собою, провел рукой по лицу и, стараясь казаться спокойным, проговорил поспешно:
- Прости, Семен Никитич! Я и сам не знаю, с чего я так на тебя вскинулся? Все, все теперь говори начистоту…
- Рассказывают, будто убили там не царевича, а из жилецких ребяток сверстника… Али попова сына… А самого царевича мать скрыла, ухоронила… Будто бы то же и на розыске многие угличане сказывали, и за это самое их и казнили… Это мои же люди на базарах здесь слышали…
- Ну, это басни! - сказал Борис. - А больше-то что слышно?
- Да вот еще тут в Чудовом есть чернец один… Сдуру либо спьяну он хвалился, будто бы ворожея одна ему еще с детства сулила, что он царем будет…
- Ну, мало ли что с пьяных глаз болтают!..
- Да оно так-то, так… Да он же говорит, будто бы лицом уж очень схож…
- С кем? - перебил Борис.
- Да все с тем же… с угличским-то…
Борис принужденно улыбнулся.
- Ну, пусть и утешается, что хоть с рожи схож с царевичем… Верно, допился до хорошего!.. А ты все-таки узнай, что это за инок, что такие пустотные речи ведет? Надо будет патриарху сказать, чтобы его куда-нибудь услать подальше на послушание…
И Борис замолк. Молча стоял перед ним и Семен Годунов, всматриваясь в лицо его, следя внимательно за каждым его взглядом.
- Нет! Это мне не страшно! - сказал наконец Борис, видимо, успокоенный. - Мертвецов пусть бабы боятся… Да ребята неразумные! Вот живые-то, живые-то, те пострашнее будут! Вот эти мне Шуйские, да Милославские, да Романовы, вот они у меня где сидят!.. - И царь указал себе на шею. - За ними следи, и следи неусыпно! Каждый шаг их дознавай!
- Уж это будь спокоен, государь! Шевельнуться им не дам… Все будешь знать о них!..
И Семен, поклонившись Борису, удалился от него теми же неслышными шагами.