Процесс близился к концу, когда Вышинский, хоpoшo, разумеется, знавший настроения Сталина, которые тот уже фактически и не скрывал, решил ему угодить, всласть поглумившись над Аркадием Розенгольцем. Он публично высмеял подсудимого, огласив найденный в его брюках при аресте "талисман" с текстом из Торы, который вложила туда жена Розенгольца. Это не имело ни с какой стороны ни малейшего отношения к делу, но Вышинский упоенно смешил зал – с весьма специфическим еврейским акцентом, омерзительно картавя, зачитывал нараспев текст "талисмана"[24]. Никакими другими соображениями, кроме как стремлением потрафить сталинскому антисемитизму, объяснить эту выходку невозможно. Следует отметить, что Розенгольц, единственный из приговоренных к смертной казни на этом процессе, не обратился с ходатайством о помиловании[25]. Разумеется, практически такие ходатайства были заведомо обречены на отказ, но ведь утопающий, как известно, хватается за соломинку. Розенгольц, отлично зная о том, сколь нежные чувства питает к нему Сталин, тем более после грязного оскорбления, которое ему нанес Вышинский, унизиться не пожелал.
Объективности ради надо сказать, что существуют – чисто субъективные, ничем не подкрепленные – позднейшие высказывания современников, утверждающих, будто Сталин во время Большого Террора не использовал антисемитизм как орудие проведения своей политики. Характерно, что такие высказывания принадлежат главным образом самим жертвам террора еврейского происхождения, оставшимся, после всего ими пережитого, убежденными сталинистами. Такой точки зрения придерживался, например, Абрам Зискинд, Один из семидесяти двух начальников главных управлений наркомата тяжелой промышленности (во главе сорока из них находились евреи) – почти все они погибли. Зискинд провел в Гулаге двадцать лет (1937-1957), но любовного отношения к Сталину не изменил. Его рассказ записал писатель Юрий Домбровский[26].
Высказывания такого рода лишены доказательственной силы, поскольку не содержат ни одного факта, ни одного довода, которые опровергают изобилие документов и свидетельств, подтверждающих противоположное, и исходят от людей, оставшихся зашоренными сталинистами.
Театральный режиссер Леонид Варпаховский, ученик и сотрудник Мейерхольда, проведший в Гулаге 18 лет[27], напротив, уверял меня в шестидесятые годы, что антисемитизм не был заметен в лагерях в первый год его заключения (с конца 1937-го по начало 1939-го), когда немалую часть лагерного начальства еще составляли евреи, и стал очень заметен, когда это начальство заменили другим. По утверждению Варпаховского, еще в меньшей степени антисемитизм проявлялся среди самих заключенных. Лагерное начальство, утверждал Варпаховский, особенно плохо относилось к евреям-"выкрестам", если каким-то образом узнавали о таком факте из их биографий. Они их считали предателями: "сегодня изменил одним, завтра изменит другим".
Зэки-старожилы рекомендовали новичкам никогда не признаваться в своем православии, а лучше откровенно называть себя евреями без всяких уточнений. Вопреки устоявшемуся мнению, в таком случае сохранялось больше шансов избежать лютой ненависти начальства. Рассказ Варпаховского дополняет его товарищ по несчастью Матвей Грин, тоже деятель искусств, режиссер, оказавшийся в лагере после войны. Тогда уже евреев-начальников почти не осталось, антисемитизм охранников проявлялся в полной мере, но не среди заключенных[28]. К "честным" евреям относились все-таки лучше, чем к тем, кто свою национальную принадлежность скрывал.
Коснувшись темы "евреи в Гулаге", придется снова обратиться к сочинению Солженицына. Он посвящает этой теме целую главу – "В лагерях Гулага" – с четко, им самим сформулированной целью: показать, что "евреям, насколько можно обобщать, жилось легче, чем остальным" (т. 2, с. 331, разрядка автора. – А. В.). Признавая, что имелись и отдельные исключения (с. 337-338), Солженицын настаивает на том, что все евреи устраивались в лагерях "придурками", то есть находили для себя теплые местечки, позволявшие уклониться от общих работ (т. 2, с. 330), что лично он еврея на общих работах в лагерях не встречал (избежав, по счастью, лагерной участи, не смею судить, как назывались те зэки, которые попали на шарашку, где Солженицын и отбыл значительную часть своего срока). Ну, что ж, поможем ему, напомнив хотя бы о судьбе тяжко больного кинодраматурга Юлия Дунского (автор сценариев "Жили-были старик со старухой", "Гори, гори, моя звезда", "Экипаж" и многие другие), который весь лагерный срок провел на лесоповале, лесосплаве и в шахтах (надо же и мне хоть раз сослаться на полюбившуюся Солженицыну энциклопедию! См.: Российская Еврейская Энциклопедия. Биографии. М., 1994. Т. 1. С. 447). И защитим от постыдных, оскорбительных намеков мученика Льва Разгона, наверно самого порядочного из всех порядочнейших людей: "Ни из какого рассказа его не просверкнет, что хоть чуть побывал на общих работах" (т. 2, с. 332). И не могло просверкнуть, ибо Разгон предпочитал рассказывать о чужих, а не о своих бедах, меньше всего заботясь о том, что напишет впоследствии про него Солженицын или кто-то другой. О том, как он кайфовал в лагере и через какие работы прошел, рассказал его друг, солагерник, писатель и просто человек безупречной честности и кристальной чистоты – Камил Икрамов (Знамя. 1989. № 6). Есть много других свидетельств, опровергающих "обобщения" Солженицына, – например, воспоминания бывшего зэка Матвея Грина, о которых у нас речь впереди. Не напоминают ли Солженицыну его рассуждения о лагерных "евреях-придурках" – одно к одному – неумирающую, расхожую модель "евреи не воевали, а отсиживались в Ташкенте", к которой нам еще предстоит вернуться? Или, может быть, он согласен и с нею?
Есть и еще один феномен – тоже поразительный, но не парадоксальный. В нем – зловещность сталинского коварства, в нем же и еще одна грань трагедии российского еврейства.
К сожалению, евреи были блистательно представлены – особенно в предвоенные годы, но и в военные тоже – не только в списке генералов и командиров производства, офицеров и содат, ученых и деятелей культуры, но еще и в том списке, который популяризации не подлежал. Это относится к тем, кого Сталин боялся больше всего. Их же руками вершил свои самые черные и самые гнусные дела, их же и боялся, что, наверно, ни в каких дополнительных объяснениях не нуждается.
Удельный вес евреев в карательном (точнее, палаческом) ведомстве был очень велик – отнюдь не только потому, что, как наивно полагают некоторые, их "тащил" туда Генрих Ягода, возглавлявший Лубянку два года, а состоявший в ее руководстве в общей сложности семнадцать лет. Ни один – не только высокий, но даже среднего уровня – пост в этом ведомстве нельзя было занять без санкции политбюро, оргбюро или секретариата ЦК. Попасть в номенклатуру Лубянки можно было только с личного благоволения товарища Сталина.
А. Н. Яковлев высказал предположение, что Сталин (сознательно поставил евреев во главе одиннадцати из двенадцати крупнейших лагерных комплексов[29]. Не могло быть такого случайного совпадения. И не сами же себя они назначили. Никто, кроме "вождя", утвердить кого-либо на таких должностях не мог. Эта очень серьезная гипотеза заслуживает внимания и обсуждения.
Солженицын в "Архипелаге Гулаг" рассказывает, что "живет упорная легенда: лагеря придумал Френкель". Наверно, "придумал" все же не он, но Сталину было явно с руки, чтобы это, отнюдь не почетное, авторство приписали не Ленину, не Дзержинскому и уж тем более не ему самому, а безвестному еврею Нафталию Френкелю, отличившемуся неукротимой энергией, изобретательностью, деловитостью в сочетании с жестокостью и цинизмом[30]. Махинатор и организатор темных афер в России и за границей, многократно арестовывавшийся чекистами, Френкель уже в качестве заключенного стал надсмотрщиком над другими заключенными, а потом, освобожденный, назначенный на большой энкавэдистский пост, получил орден Ленина и дослужился до генеральского звания. Встречавшийся с ним в пятидесятые годы советский (ныне израильский) журналист Шимон Черток утверждал на страницах журнала "Континент", что Френкель "сумел выжить благодаря адскому дару: умению заставить заключенных за пайку гнилого хлеба и миску тухлой баланды день и ночь до полного изнеможения работать на своих тюремщиков".
Ясно, что этот адский дар Сталин никак не хотел приписать себе, и молва, переадресовавшая его Френкелю (не исключено, что намеренно запущенная из лубянского штаба), хорошо работала на мудрый замысел "чудесного грузина". Столь же ненавистными заключенным, и – справедливо ненавистными, разумеется, были другие начальники лагерей, и Сталин мог испытывать лишь удовлетворение оттого, что ревностно служившие ему евреи-садисты вызывают презрение и злобу у миллионов своих рабов. Эту горькую страницу истории российского еврейства, а значит и России, негоже замалчивать: она требует глубокого, объективного анализа и четкой оценки – ни то, ни другое нельзя отдавать на откуп злобствующим юдофобам, извлекающим из этой, никого не красящей, страницы истории свой пропагандистский капиталец.
Подчеркнем, однако: палачей русского (грузинского, армянского, латышского, польского и пр.) происхождения было не только не меньше, но на определенных этапах значительно больше, чем евреев, особенно на региональном уровне (в этом каждый может убедиться, обратившись к ценнейшему справочнику: "Кто руководил НКВД. 1934-1941 г." (Сост. Н.В.Петров и К.В.Скоркин. М., 1999.). Однако их палачество с национальной принадлежностью никак не сопрягалось в сознании, зато истязатели и палачи (конечно же, истязатели и палачи!) еврейского происхождения непременно воспринимались прежде всего как евреи.
Если бы их хоть как-то беспокоила репутация народа, к которому они принадлежали (хотели того или нет, но – принадлежали), да к тому же с тем клеймом, которое накладывали на этот народ отечественные черносотенцы разных призывов, они, возможно, бежали бы без оглядки от кресел в том ведомстве, куда их тянули. Но в том-то и дело, что интересы соплеменников были им глубоко чужды, ничего собственно еврейского в них не было, евреев они терзали точно так же, как не евреев. Даже еще свирепей, – чтобы не заподозрили в покровительстве.
Кем они были, все эти члены Лубянской зондеркоманды? Безграмотным и тупым плебсом с комариными мозгами, поднявшимся на гребне "революционной" волны! Так и не овладевшие никакой профессией ученики портных, сапожников, парикмахеров, приказчиков, официантов… Лишь очень немногие из них имели даже начальное образование. О среднем, тем более о высшем, и речи быть не могло. Для них работать там, да к тому же на полковничьих и генеральских постах, было делом не постыдным, а почетным. "Генерал Михаил Белкин, – рассказывает об одном из этих заплечных дел мастере историк и публицист Лев Безыменский, – (в молодости) еврейский рабочий, был не единственным человеком такого рода у Берии, которому верно служили много евреев (и Ежову тоже! – А. В.) ‹…› Берия понимал, как можно использовать евреев, которые евреями быть не хотят"[31]. В том смысле не хотят, что не щадят никого, демонстрируя свой несгибаемый пролетарский интернационализм.
Скорбя о жертвах сталинизма, сегодняшние лубянские руководители назойливо напоминают о пострадавших от репрессий своих коллегах: и они, стало быть, не палачи, а жертвы. Насчитали примерно двадцать тысяч… Неплохо бы, однако, отделить овец от коздищ. Среди этих двадцати тысяч уж никак не меньше четверти, а то и трети, непосредственных участников репрессий, захлебнувшихся в крови, которую они сами обильно и беспощадно проливали. В то время как гибель сотен тысяч узников тщательно скрывалась, их родственникам сообщали о мифических приговорах ("десять лет без права переписки"), расправа с палачами (первое бериевское "исправление перегибов") ни для кого не была секретом. Как повинные в необоснованных репрессиях, они становились объектом вполне заслуженных, но целенаправленных поношений, и никто не старался пресечь слухи о той судьбе, которая их постигла. Имена расстрелянных на этот раз красноречиво говорили сами за себя: посмотрите, кто виноват в гибели ваших близких! Истязателей настигло возмездие, но истязаемым не вернули при этом ни жизнь, ни свободу, ни доброе имя.
…Красноречивый язык цифр наглядно свидетельствует об эволюции сталинского отношения к еврейским кадрам на руководящих постах. Динамика еврейского присутствия в верхушке спецслужб говорит сама за себя. Если летом 1934 года евреи составляли 31 процент всех работников высшего эшелона НКВД, осенью 1936 года – 39 процентов (пик их присутствия), весной 1937 года – все еще 37 процентов (практически тот же уровень), то дальше идет неуклонный спад: осенью 1938 года – 21 процент, а уже летом 1939 года – всего лишь около 4 процентов[32]. Конечно, это связано прежде всего с первой волной чистки, обрушившейся на НКВД, когда Сталин решил уничтожить тех, кто ревностно осуществлял террор по его же распоряжению.
Во главе всего Архипелага стоял Матвей Берман (он же возглавлял осуществлявшееся трудом заключенных строительство Беломорско-Балтийского канала), заместитель наркома внутренних дел СССР. Его расстреляли в феврале 1939 года. Это была одна из жертв "возвратной волны", когда Сталин решил уничтожить большинство из вчерашних палачей, которые слишком многое знали и стали слишком могучими. Кроме того, опять-таки, надо было направить ненависть изнемогшей от крови страны по желанному руслу. Уничтожая тех, кто осуществлял Большой Террор, Сталин одним ударом достигал две цели: снимал вину с себя самого и переносил ее на "еврейский предательский клубок, свивший себе гнездо под крышей НКВД".
Среди уничтоженных брат Матвея Бермана – Борис Берман, нарком врутренних дел Белоруссии, заместили наркомов внутренних дел СССР Яков Агранов (Сорензон), Лев Бельский (Левин), Семен Жуковский, Леонид Заковский (Генрих Штубис), наркомы внутренних дел союзных и автономных республик Лев Залин (Зельман Левин; Казахстан), Израиль Леплевский (Украина), Семен Миркин (Северная Осетия), Михаил (Яков) Раев (Каминский; Азербайджан), Илья Рессин (Республика немцев Поволжья), заместители наркомов Иосиф Блат, Зиновий Кацнельсон, руководящие работники Главного управления госбезопасности НКВД СССР Яков Аронсон, Соломон Бак, Моисей Богуславский, Яков Вейншток, Захар Волович, Марк Гай (Штоклянд), Матвей Герзон, Моисей Горб, Илья Грач, Валерий Горожанин (Кудельский), Израиль Дагин, Яков Дейч, Лазарь Коган, Владимир Курский, Михаил Литвин, Генрих Люшков (бежал в Японию и уничтожен в августе 1945 года "самураями", а не на Лубянке), Лев Миронов (Коган), Сергей Миронов (Мирон Король), Карл Паукер, Александр (Израиль) Радзивиловский, Григорий Раппопорт, Абрам Ратнер, Яков Серебрянский (Бергман), Абрам Слуцкий, Давид Соколинский, Соломон Стойбельман, Меер Трилиссер, Семен Фирин (Пупко), Владимир Цесарский, Леонид (Исаак) Черток, Исаак Шапиро, Сергей Шпигельглас и еще очень много других энкавэдистских шишек того же уровня и, увы, того же происхождения. Некоторые из них не имели прямого отношения к репрессиям, занимаясь премущественно заграничными операциями, но кто же не знает, что заграничные операции были сплошь и рядом отнюдь не менее кровавыми, чем "операции" в лубянских подвалах?
После спада этой волны террора опустевшие места другими евреями уже заняты не были. Перед самой войной процент их присутствия на руководящих постах в НКВД почти не поднялся (около 5,5 процента), тогда как процент русских с 31 процента (лето 1934 года) подскочил к весне 1941 года до 65 процентов[33].
Чуждые всяких эмоций цифры подкрепляют компетентное свидетельство лубянского генерала Павла Судоплатова, воспроизведенное его сыном Андреем. Генерал рассказывал сыну, что в 1939 году чекисты получили устную директиву следить за тем, какой процент лиц той или иной национальности находится в руководстве различных ведомств (не только в самом НКВД). Слово "евреи" не упоминалось, но ни для кого, уточняет генерал, не было секретом, о какой национальности идет речь, притом впервые за годы советской власти вошло в служебный словарь понятие "система квот" (то есть, попросту говоря, "процентная норма" царского времени)[34].
В воспоминаниях Павла Судоплатова содержится и еще один эпизод, который необходимо связать со всеми другими того же ряда, тем более что все они относятся к одному и тому же времени. В 1939 году начальник управления идеологической контрразведки НКВД Сазыкин получил личный приказ Сталина арестовать Илью Эренбурга, как только он вернется из Франции, где тот все еще пребывал в качестве корреспондента "Известий". По чистой случайности (?) именно в эти дни на Лубянку пришла шифрованная депеша от резидента НКВД в Париже Льва Василевского, в которой он высоко оценивал политический вклад Эренбурга в развитие советско-французских отношений и его антифашистскую деятельность. Берия сразу же доложил об этой шифровке Сталину. "Ну, что ж, – сказал Сталин, – если ты так любишь этого еврея, работай с ним и дальше"[35].
В этом эпизоде примечательны не кремлевско-лубянские игры и даже не то, как в этих играх ставились на кон судьбы людей. Примечательна та дефиниция, под которой в сталинском мозгу значился знаменитый писатель и журналист, которому суждено будет вскоре сыграть очень значительную роль в масштабной и трагической политической пьесе. Для Сталина речь шла о том, что делать с евреем. Еще совсем недавно даже в узком кругу при решении вопроса о судьбе Эренбурга вождь подобрал бы ему другую дефиницию.
…В отличие от того, что произойдет десять лет спустя, никаких внешних признаков надвигающейся антисемитской волны еще не было. С присущим ему мастерством Сталин демонстрировал прямо обратное. Например, 31 января 1939 года указом, который Сталин лично готовил, корректируя список счастливчиков, была награждена орденами огромная группа советских писателей: более ста семидесяти тружеников пера. Среди тех, кто получил высший орден Ленина, – Перец Маркиш. Орденов были удостоены и другие литераторы, писавшие на идиш: Лейба Квитко, Самуил Галкин, Давид Гофштейн, Ицик Фефер. Сталин лично добавил к подготовленному аппаратом списку еще трех писателей-евреев (и никого больше!): автора научно-популярных книг М. Ильина (Илью Маршака, брата поэта Самуила Маршака), забытого ныне прозаика Виктора Финка и молодую, пока что мало кому известную, Маргариту Алигер. Решив, что ее фамилия начинается с буквы "О", он своей рукой определил ей место в списке по алфавиту – между Новиковым и Осмоновым. В указе фамилию все же написали правильно, а место, которое для нее выбрал Сталин, изменить не посмели. Так она и значится в списке: Алигер, затесавшаяся почему-то между буквами "Н" и "П": прихоть Отца-покровителя… Столь же щедрым было и еврейское представительство в списке награжденных одновременно деятелей советского кино, как и в списке новых членов Академии наук СССР – после выборов, проведенных под полным контролем Кремля.