"Какую же надо иметь сговорчивую совесть, чтобы связать первую волну эмиграции евреев из России (одна из самых поразительных солженицынских фальсификаций! – А. В.) не с погромами и беспросветной "чертой оседлости", а с реформами винно-водочной торговли, ущемившей интересы еврейских шинкарей", – пишет историк Григорий Зеленин в статье "Лесков против Солженицына" (опубликована сначала в газете "Новое русское слово" – 2001. 7 декабря, затем в "Общей газете" – 2002. № 6). Ссылка на совесть, особенно в данном случае, вполне уместна: ведь автор "Левши", "Очарованного странника", "Леди Макбет Мценского уезда" был еще и автором "Жидовской кувырколлегии", но в начале восьмидесятых годов позапрошлого века, после кровавых еврейских погромов на юге, ужаснулся своей причастности к бесчесловечным и лживым суждениям, приведшим к такому финалу, пересмотрел свои взгляды, повернулся на сто восемьдесят градусов и создал большой очерк "Еврей в России. Несколько замечаний по еврейскому вопросу" – очерк, где он предстал живым свидетелем трагедии и ее объективным аналитиком. Но, естественно, тот классик этому классику не указ. Правда, и в "водочном" сюжете Солженицын вовсе не первооткрыватель. Про то, что евреи спаивают русский народ, были написаны тысячи и тысячи строк, эта свежая идея была в художественной форме проиллюстрирована Василием Беловым в романе "Все впереди": если кто помнит, герой романа, еврей Бриш, занимался столь паскудным делом, повинуясь приказам своего хозяина по имени Дьявол.
Задача, которую поставил перед собой Солженицын, весьма проста, и он ее не скрывает: доказать, что евреям в России при царях жилось не так уж плохо и что если и случались нежелательные для них эксцессы (погромы он все-таки в принципе не одобряет), то лишь по их же вине. Воистину поразительно: его взгляды и категорические утверждения по этому вопросу находятся в полном противоречии с тем, что О ТОМ ЖЕ писали Александр Герцен ("Былое и думы"), Лев Толстой ("Не могу молчать"), Салтыков-Щедрин ("Июльское веяние"), Лесков, Чехов, Горький, Леонид Андреев, не говоря уже о страстном, неистовом, непримиримом к любому мракобесию, к погромному антисемитизму в особенности, – Владимире Короленко ("Бытовое явление" и "Дом № 13")!..
Современники и наблюдатели тех событий, писатели, которые были и остаются совестью России, все до одного неправы, и только Солженицыну дано теперь, посрамив ни в чем не разобравшихся классиков, познать и поведать полную истину!..
Оказывается, и черта оседлости – бедствие для целого народа и позор для страны – не так уж страшна: ведь евреи, по Солженицыну, непроизводительный народ (с. 52, 59), они не хотели заниматься сельскохозяйственным трудом, а только ростовщичеством и спаиванием русских. И процентная норма для приема в гимназии и университеты тоже благо – таким путем русская молодежь защищалась от нашествия рвавшихся к образованию "энергичных и ловких евреев" (дословная цитата: "Процентная норма, несомненно, была обоснована ограждением интересов и русских, и национальных меньшинств" – с. 273). Он даже готов подтвердить свою мысль ссылкой на ненавистную ему современную Америку, где в рамках affirmative action тоже устанавливаются квоты для национальных меньшинств. Но забывает уточнить лишь одну небольшую деталь: император Александр Третий установил, что евреев в университетах должно быть НЕ БОЛЕЕ трех процентов от общего числа обучающихся студентов, а в США нацменьшинств должно быть НЕ МЕНЕЕ трех процентов.
Забавен еще один солженицынский аргумент: процентная норма для получения образования в царской России частенько нарушалась: реально обучалось в гимназиях и университетах несколько больше евреев, чем это допускалось формально (с. 272-278). Так оно, вероятно, и было. Истинные русские интеллигенты шли навстречу талантливой еврейской молодежи, обходили запреты и ограничения, помогали получить образование тем, кто к нему стремился. Значит ли это, что законодательные ограничения, которые приходилось обходить, не являлись дискриминацией? Много позже в разных странах Европы французы и итальянцы, чехи и сербы, датчане и голландцы, русские и украинцы укрывали евреев, спасая их от депортации и казней. Даже в Берлине (почти невозможно поверить!) к концу войны все еще оставалось полторы тысячи евреев (с одной из спасшихся, знаменитой некогда поэтессой, ученицей Гумилева, Верой Лурье я имел честь встречаться все в том же Берлине в 1996 году) – они выжили не чудом, а чаще всего благодаря помощи немцев. Значит ли это, что гитлеровское "окончательное решение еврейского вопроса" не было таким уж страшным? С подобным суждением, помимо патриотов из газеты "Завтра" и журнала "Наш современник", согласятся сегодня разве что Жан-Мари Ле Пен или пресловутый аббат Пьер…
Вообще вся система аргументации Солженицына, независимо от лукавых оговорок насчет его сочувствия страданиям евреев, полностью воспроизводит аргументацию погромной и мракобесной русской прессы конца XIX и начала XX века: еврейские погромы не реальность, а сильно раздутый самими же евреями "русофобский слух"; бежали евреи (сотни тысяч!) в Америку из царской России не потому, что спасали свои жизни, а потому, что их лишили барышей от продажи водки бедным русским; евреи не имеют никакой личной индивидуальности – все они (типичный образец расистского мышления!) некое единое целое: "еврейская энергия", "евреи умеют приспосабливаться", "еврейская страстность", "еврейская выживаемость", "неутомимая динамика евреев", "еврейский практицизм", "прирожденная мобильность еврейского характера" – таковы лишь некоторые, притом дословные, характеристики, которыми Солженицын наделяет в целом еврейскую общность.
В этом смысле, должно отметить, он – стопроцентный марксист, несгибаемый ученик бородатого Маркса. Ведь тот в своей беспримерной статье "К еврейскому вопросу" тоже представил евреев, где бы они ни жили, всех на одно лицо. "Какой мирской культ еврея? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги". Переведенная впервые на русский язык евреем Зиновьевым и восторженно встреченная автором предисловия к русскому изданию, юдофилом Луначарским (эталон интеллигентности в большевистской среде), эта статья трактовала "жидовство" как воплощение "духа эгоизма, наживы, сухой биржевой деловитости". Солженицын, надо признать, при всех своих инвективах все же более благосклонен к зловредному этносу, чем один из самых знаменитых евреев – обожаемый и почитаемый коммунистами всего мира Карл Маркс.
Мракобесный "Союз русского народа", по утверждению Солженицына, возник "от инстинкта народной обиды" (с. 405). Обида же возникла оттого, что "сплоченная еврейская масса проявляла непримиримую ненависть ко всему русскому". Ладно, мракобесы начала прошлого века могли пропагандировать вздор насчет сплоченности "еврейской массы" (хотя – что плохого и необъяснимого было бы в сплоченности гонимых ради выживания и самосохранения?), раздиравшейся уже и тогда политическими и социально-экономическими противоречиями и меньше всего напоминавшей некий единый монолит. Но лишь в воспаленных мозгах клеветников могла возникнуть мысль о "непримиримой ненависти" этой мифической массы "ко всему русскому".
Где, в каких сочинениях или действиях, не выдуманных, а подлинных, таковая хоть раз проявилась? Процитируйте же хоть несколько строк о "непримиримой ненависти ко всему русскому"… Пуришкевичи и Марковы могли, конечно, кричать все что угодно (они так и поступали), но не стоило ли историку Солженицыну отвергнуть эту ложь, а не цитировать ее без всяких комментариев – просто как "мнение", наряду с любыми другими?
Такая "объективность" похлеще любой субъективности.
"Есть и еще клеймо, прикипевшее крепко, – пишет Солженицын, – "черная сотня", неотразимое именно в неопределенности своего смысла" (с. 406). А что же в том "клейме" неопределенного? Это условное, обобщенное, принятое историками наименование различных организаций вполне определенного направления ("Союз русского народа", "Союз Михаила Архангела", "Союз русских людей" и других), выступавших под лозунгами монархизма, великодержавного шовинизма и антисемитизма. Организаций, которые устраивали еврейские погромы, притом отнюдь не только в Одессе, и в Ярославле, Иваново-Вознесенске и иных городах собственно Великороссии, убийства еврейских политических деятелей, имели своих идеологов (А. Дубровин, В. Пуришкевич, Н. Марков и др.).
Реанимация "доброго имени" черносотенцев полным ходом идет уже не один год в "патриотической" прессе. Словом "клеймо", имеющим вполне четкую окраску, Солженицын оказал процессу реанимации черносотенства мощную поддержку.
Даже в оценке дела Бейлиса, вот уже почти сто лет остающегося синонимом политики государственного антисемитизма в царской России, Солженицын остается верен себе. Он не сомневается в невиновности самого Бейлиса, но при этом считает нужным добавить: "Новых розысков преступников и не начиналось, и странное, трагическое убийство мальчика осталось неразысканным и необъясненным" (с. 450). Прочитал бы хоть книгу выдающегося русского юриста Александра Тагера (уничтожен во время Большого Террора) "Царская Россия и дело Бейлиса" – ссылки на нее у нашего классика нет, – неужели даже не слышал о ее существовании?
Впрочем, есть у Солженицына поразительная способность не замечать тех авторов и те произведения, которые по каким-то причинам ему неугодны, как и суждения, против которых ему нечего возразить, и узнал бы, что убийство давным-давно и "разыскано", и "объяснено". Блистательные русские журналисты – Бразуль-Брушковский, Красовский и другие в 1911-1913 годах докопались до мельчайших деталей случившегося и рассказали еще тогда – не только в прессе, но и в суде – всю правду об этом преступлении. В двадцатые годы были опубликованы десятки архивных документов, которые подтверждали их выводы. Свидетельства непосредственно причастных к этой афере лиц были заслушаны во время прошедшего в 1925 году процесса царского прокурора Виппера, который был обвинителем по делу Бейлиса. При всей моей "любви" к большевикам никак не могу понять, почему гласный, открытый, с участием защиты, почти уникальный для советской юстиции по демократизму, суд над прокурором – фальсификатором и живодером Виппером (не расстрелянным к тому же!..) позволительно, как это делает Солженицын, именовать расправой (т. 2, с. 32). Так что абсолютно ничего странного в убийстве Ющинского нет: "странным" его сделали мракобесы и погромщики, с чьего голоса, увы, поет автор великих творений "Архипелаг Гулаг", "Один день Ивана Денисовича", "Матренин двор", "Раковый корпус"…
Выход книги, посвященной тем же проблемам, да еще и подписанной таким именем, приводит обычно к тому, что приходится что-то пересматривать в своей работе, написанной ранее и подготовленной для нового издания, что-то уточнить и добавить. Книга Солженицына не побудила меня изменить в этой главе ни единой строки. Что до постскриптума, он был обязателен: никто не имеет права обойти молчанием работу на ту же тему, чьим бы пером она ни была создана и в какую бы сторону ни склонялась.
ОКАЯННЫЕ ГОДЫ
ОКАЯННЫЕ ГОДЫ
В списке членов первого советского правительства, наспех сколоченного впавшими в эйфорию победителями в ночь на 26 октября 1917 года – после захвата фактически никем не охраняемого Зимнего дворца и провозглашения советской власти, – последним значится "нарком по делам национальностей" Иосиф Джугашвили (Сталин). Имя этого наркома населению страны было тогда вообще не известно, узкий же круг большевиков-ленинцев знал его как самого удачливого из ссыльных революционеров: в отличие от других товарищей по несчастью, ему удавалось загадочным образом то ли пять, то ли шесть раз беспрепятственно из сибирской ссылки бежать. Они знали его также как энергичного и ловкого товарища, который успел, возвратившись из ссылки благодаря "буржуазной" Февральской революции, прибрать к рукам главный печатный орган партии – газету "Правда", где, оттеснив всех других сотрудников, Сталин чувствовал себя полным хозяином положения.
Назначение мало кому известного человека на этот пост все же не вызвало удивления. Для партии, находящейся в глубоком подполье, широкая известность ее активистов – практически вообще невозможна. К тому же на таком, никогда не существовавшем при прежнем режиме, посту и в самом деле естественней и демократичней видеть не представителя господствующей ("угнетающей") нации, а того, кто сам принадлежит к национальным меньшинствам. И, наконец, в скромном литературном багаже нового наркома все же была одна работа, позволявшая ему считаться специалистом именно по национальным проблемам. Речь, разумеется, идет о большой по объему (40 страниц) статье "Марксизм и национальный вопрос", опубликованной в 1913 году в легальном и довольно популярном среди оппозиционно настроенной левой интеллигенции большевистском журнале "Просвещение". Трудно объяснимый парадокс проклятого царского самодержавия: сама партия запрещена и находится в подполье, а ее журнал – со статьями тех же большевиков – свободно печатается и распространяется!
Хотя подписана статья была партийным псевдонимом – К. Сталин, в узких кругах самой партии подлинное имя автора (его больше знали под партийной кличкой "Коба") стало известным. Подпись "нацмена" под статьей на эту тему была – в целях пропагандистских – несомненно предпочтительней, чем подпись великоросса. Очень хорошо разбиравшийся в таких деликатных вопросах, Ленин сразу понял, кто должен озвучить в широко читаемой прессе его мысли по национальному вопросу: Сталин, которого он знал только как Джугашвили и чью фамилию никак не мог запомнить (назвал его в письме Горькому не по имени, не по фамилии, а лишь по национальной принадлежности: "чудесный грузин"), понравился ему своей амбициозностью и готовностью выполнить любое поручение того, в ком чудесный грузин увидел реального и властного руководителя партии. Сталин как раз был в очередных бегах – между прежней и новой ссылкой, – добрался до Кракова, где Ленин тогда пребывал на правах эмигранта, и жаждал конкретного дела, тем более если оно сулило ему, пусть и весьма призрачную, известность, как и мизерные, но все-таки деньги. Последнее он и сам не скрывал, – упрекнуть его, бедного и гонимого, в желании заработать – нет никаких оснований.
Сталин отлично понимал, что самостоятельно написать статью на столь сложную, требующую критического анализа зарубежных публикаций, тему, к тому же статью не просветительскую, а концептуальную, теоретическую, – такой возможности у него нет, но Ленин развеял сомнения, пообещав полновесную помощь со стороны двух очень компетентных специалистов: большевика Николая Бухарина и меньшевика Александра Трояновского (тогда еще Ленин позволял себе сотрудничать с некоторыми из политических противников). Они обеспечили "автору" переводы многочисленных зарубежных трудов на эту тему (Сталин не знал ни одного иностранного языка) и ежедневно, пока он в течение двух месяцев, в Кракове и Вене, сочинял статью, консультировали его, помогая разобраться и в сложности проблемы, и в специфичности ленинского взгляда на нее.
Специфика же заключалась вот в чем. Как это ни дико звучит, по мнению Ленина, национальный вопрос заключается в том, что нет вообще такого вопроса!.. Ибо в любом своем варианте признание национального вопроса существующим означает, что признается в качестве социальной общности и некая единая масса, скрепленная по признаку этнической принадлежности, тогда как в пределах одного государства люди, согласно ленинской догме, делятся не на русских, грузин, татар или евреев, а на представителей различных классов: рабочих, крестьян, чиновников, капиталистов, бездельников-царедворцев…
Любая борьба за национальные интересы, по Ленину, – даже борьба с дискриминацией по национальному признаку – означает признание, хотя бы в этом, общности рабочего и капиталиста, тогда как такой общности нет и быть не может. Поэтому большевики, конечно осуждая сквозь зубы и черту оседлости, и процентную норму, вообще не участвовали ни в каких акциях, стремившихся уравнять права евреев с правами других подданных империи, считая, что у "трудящихся" при капитализме вообще нет никаких прав, так что уравнивать кого бы то ни было в бесправии вообще не имеет смысла. Но главное – это отвлекает трудящихся евреев от классовой борьбы и порождает у них иллюзию, будто у еврея-рабочего и еврея-капиталиста могут быть в принципе какие-то общие интересы и общие заботы.
Поскольку же фактически миллионы российских евреев (главным образом как раз "трудящихся") страдали именно из-за притесненией по национальному признаку и от этой печальной реальности заслониться теоретической догмой было никак невозможно, Ленин объявил себя ревностным сторонником ассимиляции, то есть "растворения" евреев в русском народе, благодаря чему "еврейский вопрос" отпадет сам собой и останется лишь единственно близкий марксистскому теоретику вопрос классовый. "Против ассимиляторства, – утверждал Ленин, – могут кричать только еврейские реакционные мещане, желающие повернуть назад колесо истории"[1].
Такова была общая установка, которую Сталину предстояло развить, обосновать и популярно объяснить читающей российской публике. Вряд ли Ленин знал, что у его молодого адепта несколько иные взгляды (точнее, чувства, ибо взглядов, то есть осознанной четкой концепции, у Сталина, по крайней мере тогда, еще не было на этот пресловутый вопрос. И вряд ли он предполагал, какие именно СВОИ мысли Сталин вложит в ЕГО мысли, осуществляя по сути в точности задание, которое получил. Непохоже также, чтобы Ленин усмотрел в изготовленной Сталиным работе легко читаемые и между строк, да и в самих строках, откровенно антисемитские нотки. Сам Ленин, естественно, антисемитом не был[2] и существование подобных чувств у товарищей по партии вообще не допускал.
Ленин понимал, что для осуществления его плана еврейской ассимиляции, даже если он и не утопичен, понадобятся годы и годы, а Сталин сразу же отказывал евреям в праве считаться не только народом, но и нацией. Значительная часть статьи, заявленной как исследование национальной проблемы в целом, посвящена пресловутому "еврейскому вопросу", причем лишь для того, чтобы "доказать", будто евреи не нация, а "нечто мистическое, неуловимое и загробное", что это "бумажная нация", то есть существующая не в действительности, а лишь "на бумаге" – в чиновничьих документах[3]. Ну, какая же это нация, восклицает Сталин, если те, "кто считает себя евреями, живут в разных частях земного шара, никогда друг друга не увидят, никогда не выступят совместно, ни в мирное, ни военное время?!". Поставленные рядом вопросительный и восклицательный знаки говорят сами за себя, определяя накал авторских чувств.