Она не волновалась, но была в полном напряжении всех сил и желания угодить господину.
Так прошла она мимо канавы, накрытой косым плетнем и устроенной посередине манежа из брезента, налитого водою.
- Пора, - сказала она всаднику ему одному понятным движением ушей и рта.
- Не рано ли? - как бы ответил ей Морозов и сейчас же сказал про себя: - Ты права. Идем!
Русалка гибко подобрала зад, точно пружину свернула спину и мягко оттолкнулась в галоп.
Перед нею высился хердль (Хердль (правильнее хертель) - искусственное препятствие для скачек, сделанное из прутьев или ветвей). Высокая белая деревянная рама была заплетена черными прутьями, сверху щеткой торчали веники, кое-где с сухими листьями, и на них, чуть держась, лежали две белые тонкие деревянные планки-рейки.
Отвратительное препятствие! Отвесное, тонкое, узкое и высокое, - страшно трудно было рассчитать прыжок.
"Лучше выше", - подумала Русалка, и, по едва заметному обжатию ног всадника, она поняла, что он готов к ее прыжку. Между ними установилась полная гармония, и Русалка уверенно прыгнула.
- Браво! - сказал кто-то, когда она почувствовала задние ноги на земле и снова шла галопом. Но она не посмотрела, кто это сказал, и шла, с поворота рассчитывая свой прыжок через жердяной барьер, поставленный наклонно.
Его было приятно брать. Он располагал к широкому настильному прыжку, так любимому Русалкой.
С него свернули вправо и пошли наискось через манеж на параллельные брусья.
По полной тишине, по тому, как напряженно поворачивались головы за нею, Русалка понимала, что все шло хорошо. Да она и знала это. Она прыгала с запасом, не ленясь, вся от внимания толпы ставшая одним комком нервов. Шутя, одолела она белые бревна, точно шесть громадных папирос лежавшие у стенки манежа, в такте, с отличным расчетом взяла in and out - двойной хворостяной забор и, заранее рассчитывая свои силы и чуть прибавив ходу, пошла на громадную красную кирпичную стенку.
В это мгновение, на пути ее скока, развлекая ее и мешая ей, перед самою стенкою, с барьера лож сорвалась широко развернутая афиша и, вспорхнув белым крылом, плавно упала шагах в пяти от барьера.
Казак хотел броситься и поднять ее, но было поздно: Русалка подходила к барьеру.
Когда падала афиша, в манеже, слившемся со скачущей лошадью в одну мысль, раздалось общее: "а-ах", и в ту же минуту Русалка подошла к кирпичной стенке.
XV
Русалка шла направо по манежу и шла, как полагается, с правой ноги. Она рассчитала сделать прыжок через забор с правой ноги и переменить ногу на прыжке, когда вдруг увидала падающую афишу. Афиша не испугала ее, но рассеяла. Прыгать приходилось с афиши, и Русалке стало казаться, что на этом белом куске она не сможет уверенно оттолкнуться. Она решила прибавить прыжок и прыгать и афишу и барьер. Но для этого ей надо было переменить ногу и усилить ход. До афиши оставалось всего три шага. Всего больше смущало ее то, что, как она чувствовала, эта бумага, упавшая перед кирпичной стенкой, рассеяла ее господина и какая-то неуверенность была в обжатии его ног.
Русалка переменила ногу и этим движением сказала: "Не бойся, я приняла в расчет падение бумаги".
Сейчас же почувствовала ответное спасибо!
И прыгнула громадным и могучим прыжком, так, что все четыре подковы сверкнули над барьером лож. Она пролетела по воздуху, это опьянило ее, и она, становясь на землю, чуть-чуть заржала, счастливая удачей.
Манеж стонал от рукоплесканий. Строже сжали ее ноги, чуть подобрался повод, точно призвал ее к вниманию хозяин, напомнив, что не все еще кончено.
Русалка подобралась и с красивым расчетом прыгнула тройную корзинку, потом вторично прошла через бревна, первый плетень и, уже уверенная в себе, далеко откинув веер хвоста, понеслась на плетень с канавой - и разостлалась над ним, как птица. Рукоплескания не смолкали в манеже до тех пор, пока она, сдержанная у ворот, не скрылась за ними.
Ни одной рейки!
Тесов, сияющий и улыбающийся, с полотенцем и попоною в руках, бежал ей навстречу, за ним показался вахмистр. Рыжая борода есаула Перфильева сверкала золотом в солнечном луче.
- Усё чисто, ваше благородие, - взволнованно и радостно говорил Тесов, хватая Русалку за трензельное кольцо. - Как афишка упала, мы все до смерти перепугались. Ах ты, Господа!! Надо ж было так ненароком вашей барышне уронить… Ну… Глядим с господином вахмистром - справился Русал и с этим междометием!..
- Имею честь поздравить ваше благородие, - улыбаясь красным лицом, говорил вахмистр. - Наша взяла!
- Погодите, Семен Андреи, - перекидывая правую ногу через шею лошади и легко спрыгивая на землю, сказал Морозов. - Ничего еще не известно. Еще две лошади.
- Какие же это лошади! - презрительно сказал вахмистр. - Вот уж две закидки есть. А вот она и третья.
Звонил нетерпеливо колокол. Толстый, румяный кирасир на тяжеловесном мерине, трясясь в седле, выехал из манежа и, сердито браня лошадь, стал слезать, поддерживаемый подбежавшим полковым наездником.
- И чего не спустили шторы, - ворчал кирасир. - Глупая тварь испугалась солнца. Самое глупое животное. Солнце прямо в глаза светит. Вот и закинулась.
- Сережа, - еще издали "кричал Морозову Перфильев.
Маслилась его борода над распахнутым пальто.
- Идем!.. Выставляй шампитра!
XVI
Героем дня, кумиром женщин и толпы шел по манежу Морозов. Вицмундир, талия в рюмочку, ноги в рейтузах, стик под мышкой, фуражка на бровь. Он искал Варвару Павловну Сеян, а сам думал о Нине Белянкиной.
"Экая подлая женщина! Вот мстительное существо! Я из-за нее разбиться мог, как разбился этот несчастный Савелов. Придется порвать с ней. А удобно было… По субботам… "Голубка моя, умчимся в края"… Мягкая, чистенькая… А злая… злая и ревнивая…"
На повороте манежа, где играла музыка, перед ним вытянулся красавец штаб-трубач.
- Здравствуйте, Ершов!
- Здравия желаю, ваше благородие. Имею честь поздравить с призом! Наша лошадка взяла!
- Наша? - спросил Морозов, не сразу поняв, о чем говорит Ершов.
- Так точно. С наших мест. Я на заводе был, как она родилась.
И оба покраснели. Вспомнили то жгучее и стыдное, что было в ночь рождения Русалки. Первый справился Морозов.
- Скоро и вы состязаться будете, Ершов?
- Испытание уже было вчерашний день.
- И что же?
- Солистом играть буду, ваше благородие.
- Поздравляю… Боитесь?
- Ничего. Справлюсь. Густав Эдмундович очень одобряли игру.
- Ну, давай Бог!
- Покорно благодарю.
Когда Морозов отходил, у него было чувство, что все то, что было на заводе, теперь прощено через Русалку, через приз, им взятый через гордость Ершова полком и мундиром. "Понимает же Ершов, какой я молодчик!.. Да кто Богу не грешен?!"
- Хороший офицер поручик Морозов? - спросил баритонист офицерской школы, подходя к Ершову.
- Все они хорошие, - с внезапной злобой сказал Ершов. - Только до баб дюже охочи.
Он повернулся спиною к баритонисту и пошел по манежу к воротам. Баритонист посмотрел с удивлением на Ершова и сказал, ни к кому не обращаясь:
- Ну, и солдат гвардейский! Задается шибко! И злой же у них штаб-трубач. До баб охочи! А кто до них не охоч? Бабы на то и сделаны. И что бы бабы стали делать, кабы такие молодчики за ними не охотились?
Он засмеялся и стал продувать баритон. Плавные, страстные звуки неслись по манежу, дробились и звали в страну вечного солнца, когда Морозов увидал наверху, на трибуне, на третьей скамейке, поручика князя Абхази и с ним двух сестер Сеян. Он направился к ним, но на пути его задержал красивый флигель-адъютант, полковник Саблин. Он поздравил его с призом и хвалил его лошадь и езду. Надо было зайти в ложу и поцеловать руку петербургской красавице, Вере Константиновне Саблиной. Сын Саблина, молоденький Коля, краснея, как девочка, вытягивался перед Морозовым и млел, пожимая руку "знаменитости" манежа. Хорошенькая девочка, Таня Саблина, смущенно улыбаясь, смотрела на Морозова и молчала. Морозов, казалось, чувствовал, как билось ее маленькое, юное сердце. Она хотела и не решалась ему что-то сказать. Наконец, когда он посмотрел на нее, она вдруг вспыхнула и смело, чуть картавя, как картавила ее мать, сказала:
- Какая пг'елестная ваша Г'усалка!
Морозову так хорошо дышалось среди чистой и дружной семьи Саблиных.
В соседней ложе сидел старик-штатский в распахнутой дорогой шубе, с ним дама, очень красивая, с седыми волосами, не старящими, но молодящими ее свежее лицо, а впереди них студент при шпаге в вицмундире с кованым воротником и девушка. Студент обратился к Саблину.
- Александр Николаевич!.. Саблин повернулся к нему.
Коля, смущенный, с лицом, матовый, как спелый персик, и с красивыми материнскими глазами, говорил Морозову:
- Ваша Русалка, господин поручик, совсем чистокровная?
- Нет, Коля, в ней, строго говоря, тридцать одна тридцать вторая.
- Ну вот, господин поручик, я и спорил с Дерфельденом. Я говорил, на казенных заводах, кроме Яновского и Деркульского, нет совсем чистокровных лошадей. Ей шесть лет, господин поручик?
- Да, шесть.
- Вы ее сами выезживали?
- Сам.
- Как она чудно выезжена, господин поручик!
- Морозов, - обернулся Саблин. - Вы не знакомы с Тверскими? Позвольте вас представить.
Морозову пришлось войти в ложу.
- Сергей Николаевич Морозов, - представил его Саблин. - Варвара Семеновна, вашему радушию и русскому сердцу поручаю этого человека. Он кругом русский и скачет на Русских лошадях. А вы, Сергей Николаевич, неужели никогда не слыхали кашей очаровательной Надежды Алексеевны? Я не знаю, кто может сравниться с нею? Долина?.. Алиса Барби?.. Бакмансон?.. Бакмансон давно не поет. Алиса Барби - такая редкая гостья в нашей северной столице.
- Полноте, Александр Николаевич. Мое пение такое скромное. Что удивительного, что Сергей Николаевич никогда меня не слыхал.
Перед глазами Морозова вдруг встала круглая будка с афишами на углу Литейного, где Бурашка показал себя таким хулиганом. И крупными буквами на Ней два чуждых друг другу объявления: "Concours hippique" и "Концерт Надежды Алексеевны Тверской".
XVII
Девушка гибким движением поднялась со стула навстречу Саблину с Морозовым.
Низкая бархатная шляпка-берет была надета набок. Просторное в плечах и груди и стянутое к ногам пальто темного бархата, отороченное дорогим серым мехом, - скрывало ее стан. Она была такого же высокого роста, как Морозов, тонкая и вместе изящная, с той нежной пропорцией тела, какою отличаются русские девушки. Пальто, раскрытое наверху, показывало шею с дорогим темным ожерельем. Большие светло-карие глаза смотрели прямо. В них, сквозь лучившийся молодой блеск, показывавший здоровье, сквозила какая-то печаль, точно смутная тревожная забота владела ею.
Лицо девушки - тонкая прелесть фарфора и нежная красота волнуемой кровью кожи - было породисто и красиво.
Морозов впился в нее глазами.
- Вот видите, Надежда Алексеевна, опять я прав, - сказал Саблин. - Ваша прабабушка была-таки русалкою. Как на кого посмотрите, так и заколдуете.
- Полноте, милый Александр Николаевич, - сказала девушка.
Она говорила тихо, но каждая буква красивого русского языка звучала у нее полно и четко, и музыкой казалась пустая фраза.
"Как она должна петь!" - подумал Морозов.
- Вы простите меня, Сергей Николаевич, что я так бесцеремонно просила нашего соседа по имению и старинного друга познакомить вас с нами. Я страстная лошадница и влюбилась в вашу лошадь.
- Вы знаете, Морозов, - сказал Саблин, - Надежда Алексеевна чудно ездит. А ее Львица… Обидно, Надежда Алексеевна, что вы не пустите ее на скачки. Подумайте, Морозов, - Лазаревского завода чистокровная лошадь, три года всегда имевшая первое или второе место в Москве, стоит у Надежды Алексеевны, ради ее прихоти, для прогулок по Опольским лесам.
- Мне ее жаль.
- Почему жаль? Такой лошади скакать - это все равно, что вам на концерте петь.
- А вы думаете, я не страдаю на концертах?
- Незаметно. А если и волнуетесь, самое волнение вам должно быть приятно.
- Надя так волнуется, - сказал студент, - что ничего в этот день не ест и уж задолго до концерта сама не своя.
- Я этого и не скрываю. И я видела, как волновалась ваша лошадь. А тут эта ужасная афиша.
- Вы знаете, как ее определил мой вестовой? Междометие!
- Верно, - сказал студент, - метнулась между лошадью и препятствием, вот и междометие.
- Но ты не объяснила, Надя, - сказала ее мать, - зачем ты побеспокоила Сергея Николаевича. Моя дочь, Сергей Николаевич, очень хотела поближе посмотреть вашу лошадь.
- Вы позволите? - сказала Тверская. - У вас нет таких примет, чтобы женская рука не трогала лошади. Может быть, после скачки можно? Меня поразило сходство вашей лошади с моею. Можно сказать - две сестры. Только моя Львица меньше и чуть шире. И так же без отметин. А по кровям они не могут быть родными. От кого ваша Русалка?
- От Рубина и Корделии.
- А Рубин?
- Рубин сын Рогдая, правнук Регента, сына Дир-Боя…
- Нет ничего общего. И родились: одна в Варшавской губернии, другая в харьковских степях.
- Все равно, Надежда Алексеевна, - сказал Саблин, - в одной России.
- Хотите, - сказал Морозов, - пройдемте в паддок? Я надеюсь, Русалку еще не увели.
- Сергей Николаевич, вы не знаете, что с тем офицером, который так ужасно упал? - спросил отец Тверской.
- Сотрясение мозга и сломана рука.
- Но жив будет? - спросила мать Тверской. Морозов знал, что ничего нет серьезного, но, рисуясь перед девушкой, посмотрел на нее и сказал:
- Будем надеяться.
- Я хотела бы так умереть. Последнее ощущение - сидишь на лошади. И дальше ничего. Небытие. Потом новая жизнь.
- Вы говорите так, точно вы это испытали, - сказал Саблин.
Тверская твердо посмотрела ему в глаза и тихо, уверенно сказала:
- Я знаю… Это так и будет! - Она вздохнула, улыбнулась и сказала: - Ну, идемте. Представьте меня вашей чудной красавице. Боби, пойдем с нами?
- Идем, Надя.
Они вышли из ложи. Впереди Морозов с Тверской, за ними студент, брат Надежды Алексеевны.
Начиналась следующая скачка на охотничий приз, и рабочие заканчивали установку препятствий. Публика расходилась по местам, в проходах между ложами и трибунами пустело.
Валентина Петровна, жена адъютанта Заслонского, в громадной серой шляпе с длинными страусовыми перьями и в пепельно-серой, тисненной узором накидке, увидав Морозова из ложи, сделала движение к нему, но, заметив Тверскую, тихонько покачала головой, точно говорила: "Поздравляю… вдвойне поздравляю…"
Тверскую знали в свете по ее изящной красоте, по концертам и портретам, выставленным в магазинах.
… "Тверская… Морозов"… - слышал Морозов шепот позади.
"Тверская… Ну, конечно… та самая… А с нею?.. Морозов, что первый приз взял… Две знаменитости".
"Афиши не напрасно были рядом, - думал Морозов. - Как странно свела нас судьба. На скачке!"
Он хотел рассказать Тверской про афишу на углу Литейного и Невского, про Бурашку и про барышню со шпицем, но смутился и вместо этого спросил:
- Когда ваш концерт?
- В этот четверг.
- Я могу на нем быть? Я достану еще билеты?
- Я вам пришлю. Все места в магазинах проданы. У меня еще осталось несколько почетных кресел.
- За что же мне почет?
- За вашу милую Русалку… Скажите вашему солдату, чтобы он подождал одну минуту.
После толкотни в проходах манежа в предманежнике казалось пусто. Какой-то джентльмен в черном, бархатном, Жокейском картузе, в красном фраке, белых лосинах и сапогах с желтыми отворотами ездил по маленькому кругу на тощей лошади. У самых ворот Тесов оправлял попону на Русалке, собираясь ее выводить. Несколько офицеров стояли у входа на арену и следили за кем-то, уже выехавшим в манеж.
- Тесов, раскрой Русалку и дай ее сюда, - приказал Морозов.
Русалка услыхала голос хозяина и повернула голову. Большие томные глаза ее были усталы. Казалось, у нее после возбуждения скачки наступила тихая истома.
- Прелестна! К ней нельзя придраться. Как я хотела бы, чтобы вы посмотрели мою Львицу! Точно родная сестра. И масть такая же светло-рыжая. Только у вашей маленькая звездочка во лбу. Говорят, это Бог метит лошадь. И не потемнела с годами. Вашей сколько лет?
- Шесть лет.
- Молоденькая. А моей уже все девять.
- Где стоит ваша Львица?
- О, далеко отсюда. В имении Ополье. Вот ты какая, Русалочка! Можно тебя поласкать? Ты не сердитая? Не капризница?
Тверская приложилась щекою к ноздрям лошади и ласкала ее рукою.
- Ты чувствуешь, что я люблю лошадей. Ах! - вздохнула она, отрываясь от Русалки. - Музыка и лошади - это все что мне позволено.
Тесов достал из кармана рейтуз кусок сахара и протянул его Тверской.
- Барышня, вы ей сахару дайте. Она сахар любит. В глазах Тверской Морозов прочел восхищение. Она смотрела на него, и Морозов смутился. Кем любовалась она?
Им? Или Русалкой?..
Но сейчас же ее глаза померкли. Точно в ясный солнечный день нашли на небо тучи и затмили свет. Выражение какой-то печальной обреченности сменило ее восторг. Она будто сама испугалась своего восхищения.
Морозов хотел проверить свое наблюдение и посмотрел на Тверскую, но ее глаз не увидел. Она повернулась лицом к морде лошади и, давая ей сахар, целовала ее между ноздрей.
- Милая, славная, добрая Русалочка, - говорила она, - ну, прощай. Прости, что задержала. Тебе бай-бай пора после скачки…
Когда она шла, потом по манежу и когда прощалась с Морозовым у ложи, она не смотрела на него. Были глаза ее закрыты темным завесом длинных ресниц, и не мог проверить Морозов того, что увидал он в них тогда, когда ласкала она лошадь. Но было у него ощущение: точно толкнуло их друг к другу какою-то неведомою силою, и вот вдруг непроницаемая стала между ними стена и от нее провеяло смертным холодом.
Морозов долго не мог забыть этого впечатления. Он потом старался его объяснить тем, что Тесов открыл дверь манежа и с улицы потянуло холодом. Но что-то внутри говорило ему, что не такой холод охватил его и не от этого холода была эта обреченность в ее глазах.