Он поднялся по ступенькам на деревянный помост узкого коридора, огибавшего овальную арку манежа. Вправо были маленькие квадраты лож, слева высились боковые трибуны. Солнце пробралось косыми лучами в окна, золотило, верхние места левых трибун и бросало столбы радужной пыли в туманный воздух манежа.
У Царской ложи, между высоких белых колонн, полковник в серебряных адъютантских погонах и штатский в барашковой - остроконечной шапке расставляли призы и раскладывали афиши на плотной бумаге - для судей. Здесь, на тоненьких столбах была устроена вышка со звонком.
У входных ворот с колоннами и тамбурами, откуда тянуло морозным воздухом улицы, было уже много народа.
Раздевались у вешалок, оставляя шубы и тяжелые шинели. В углу у сорокавосьмистекольного окна трубачи офицерской кавалерийской школы, в черных доломанах с желтым широким басоном, расставляли пюпитры и вешали белого металла инструменты.
Левые трибуны тонули в туманном мраке. В проходе, в сумраке ворот были составлены тяжелые барьеры, лежали тонкие белые рейки, и человек двадцать рабочих в красных рубахах стояли в ожидании приказа ставить барьеры. У закругления манежа толпилась солдатская аристократия. Рослый кавалергардский подпрапорщик с вахмистерской нашивкой, в блестящей каске с серебряным орлом, туго подтянутый белым лосиным ремнем, с палашом на земле, рыжеусый полный, толстомясый, красивый мощью раскормленного тела, разговаривал с вахмистром Солдатовым.
Они увидали Морозова и взяли под козырек. Солдатов, улыбаясь, доверительно сказал:
- А мы, ваше благородие, с кавалергардским подпрапорщиком парей подержали. Они за ротмистра Зорянку держат, а я за вас. Чья возьмет.
Когда Морозов вошел в передманежник, он был полон лошадьми. Вороные, рыжие, гнедые, серые, они плотно стояли в нем, и уже нельзя было водить. Между ними были офицеры. Солдаты-вестовые копошились среди лошадей, замывая и зачищая ноги, перебинтовывая их и осматривая седла и подпруги. По всем углам передманежника были разбросаны попоны, троки, шинели, палаши, сабли и шашки.
Морозов протолкался к Русалке. Она узнала его и тихо заржала. Как будто в этой волнующейся суете ожидания скачки она обрадовалась увидать своего человека и что-то хотела ему сказать, - не то попросить, не то пожаловаться.
Петров, стоящий подле Кармен, сказал:
- Узнала тебя. Тоже, как актриса перед выходом, волнуется. Сначала отлила у нее кровь к сердцу, побледнела она, и мутной стала шерсть, а теперь, смотри, как налились все жилки на ногах и боках. Будь она девушкой, теперь зарумянилась бы, вся оживилась и какая была бы хорошенькая! Только женщина это делает для мужчины, а она… бессознательно? для нас… Для ездоков.
- Как думаешь, Александр Александрович, возьмет она? Или опять Зорянко заберет все?
- Не знаю. У Зорянки не лошади, а английские машины! Они скачут, не думая. Скачут потому, что они так устроены. И как машина, так и они могут ошибиться. Они не свалят препятствия, ну, а рейки зацепить могут. Слишком точны.
- А Экс?
- Ванда Экса - аккуратная немка. Прыгает с таким точным расчетом, чтобы не было и сантиметра между ее ногами и рейкой. Ловчится, поджимает ноги. Ее много подбивали палками и железными прутьями. Она научена прыгать… Твоя Русалка, милый Сергей Николаич, - талант. Притом она русская лошадь, хоть и английских кровей. Она самолюбива, как русская девушка, она влюблена в тебя, и она все тебе даст. Она на репетициях прыгала на четверть выше, а сегодня будет на пол-аршина. Только повод давай, только сиди плотнее с тугими шенкелями и низкими руками. Будь спокоен и верь ей!..
Петров ласково потрепал по шее Русалку.
- Она умна, и это все… - добавил он.
По манежу загремела музыка. Играли что-то сложное тягучее, оперное, чем любят щегольнуть полковые капельмейстеры. Эхо отдавало звуки труб, и мелодия корнета покрывалась откликами басов и геликонов. Правая и задняя трибуны, любимые места дешевой публики, были уже полны. Ложи тоже наполнялись и пестрели модными, только что полученными из Парижа туалетами. Говор тысячи людей стоял в манеже.
Звонко и резко зазвонил колокол…
Штатский брюнет, в длинном черном сюртуке и цилиндре, с розеткой распорядителя и членским билетом в петлице, вошел в передманежник и крикнул:
- Господа, прошу садиться на премировку (Премировка - здесь, осмотр лошадей и ездоков перед скачками). Морозов перекрестился и сказал со вздохом Тесову:
- Ну, выводи!
XII
Нина Белянкина, в серой, маленькой шляпе лодочкой с серым крылом цесарки, той старомодной шляпке, в которой она познакомилась с Морозовым, - она считала ее счастливой - и в короткой, под котик кофте - совсем немодной, так настаивала, чтобы ей продали ложу в кирпичной стенки, что она достигла своего.
Ложа была одна, случайная. Она была заказана генеральшей Гриппенберг и только что возвращена.
Маленький Песцов, секретарь общества, устраивавшего состязания, никогда не продал бы ложи так скромно и не по моде одетой даме, если бы с Белянкиной не было ее подруги Ксении Лопатиной, работавшей в лучшем модном магазине и одетой с подчеркнутой претензией модной модели. Шляпа с полями чуть не аршин в поперечник, темная вуаль с громадными мушками и легкое, суконное, лиловое манто, подхваченное под коленом, - все было такое идущее впереди сезона, и Песцов решил, что перед ним хозяйка модного магазина и ее модель, и отдал им последнюю ложу. Нина купила афишу, стрельнула в Песцова подведенными глазами-незабудками и пошла по манежу.
В это время серые дощатые ворота распахнулись, оркестр заиграл "рысь" и в манеж стали въезжать всадники.
На середине манежа старый барон Древениц, в длинном пальто и в монокле, стоял с маленьким генералом Лимейлем, ловким и стройным, с нестареющим бритым лицом.
Рядом с Лимейлем был его помощник, красавец князь Багратуни, и тот штатский, что просил садиться, - Звездинцев.
Первым на нарядном, небольшом вороном жеребце орлово-растопчинских кровей, завода Великого Князя Димитрия Константиновича, ехал полковник Конногренадерского полка. Он спокойно вел лошадь, косившую глазом на зрителей. За ним ехал кавалергард Зорянко, едва справляясь с гнедым хёнтером (Хёнтер (правильнее гунтер) - порода лошадей, выведенная в Великобритании; была очень популярна среди офицеров русской гвардейской кавалерии; многими считалась "идеальной строевой лошадью"), блистающим холодными, коровьими глазами, с коротко обрубленным и все время шевелящимся хвостом. За хёнтером шла Русалка.
Вид хёнтера раздражал Русалку. Его голый, ничего не прикрывавший хвост казался ей оскорбительным. Хёнтер был острижен по колени и сверху был розовато-серый и гладкий, а в низах была густая длинная шерсть, и это казалось Русалке издевательством над лошадью. Гривы у него не было, и сквозь манерно, по-спортсменски, отставленные локти Зорянки Русалка видела голую шею, темнеющую ежиком гривы. И шел он, болтая ногами в воздухе и показывая тяжелые, плоские, точно упряжные копыта.
Русалка злилась. Она прижимала тонкие, красиво обрезанные, чуть подбитые шерстью уши, никогда не знавшие ни подпаливания, ни подщипывания, и сердито морщила губу под храпками, обнажая белизну зубов.
Потом она насторожила уши вперед и смотрела томными глазами, стараясь глядеть мимо хёнтера на изящного вороного жеребца. Вид лож, полных людьми, и ритмичный подсчет музыки возбуждали ее. Русалка едва касалась ногами пола манежа и старалась отделять левую переднюю от земли раньше, чем правая задняя достигала ее. Со стороны казалось, что она не касается пола, но танцует по воздуху. Мягкая челка разбилась на две прядки. Храпки приподнялись, а нижняя губа играла под цепкой мундштука. Хвост блестящим шлейфом был откинут назад, давая обрисовываться округлым окорокам, залитым золотом шерсти. Шпорная вена налилась кровью и сеткой покрыла грудь, бока и ноги.
Морозов ехал строевою рысью, трясясь в такт музыки, и его мягкие удары в седло усиливали ритмичность движения Русалки.
- Боже мой! Какая красавица! - услышал Морозов чей-то женский голос из ложи, но он не поспел посмотреть, кто сказал.
- Браво, Сергей Николаич! - сказала их полковая дама, жена полковника Работникова.
- Славно, Русалка! - сказал Перфильев, стоявший у ворот подле Царской ложи.
- Ша-а-гом!.. - скомандовал князь Багратуни. Всадники похлопали лошадей по шее и прошли шагом полкруга.
Хёнтер впереди Русалки врал, шел не с той ноги. Зорянко, ехавший без мундштука на охотничьей уздечке с широкими удилами и с мартингалом (Мартингал - часть конской упряжи, ремень, идущий от удил к нагруднику для удержания головы лошади в нужном положении), пилил ему рот поводьями, и он то наскакивал на вороного жеребца, то отставал, мешая идти Русалке.
Она презирала хёнтера…
- В сущности можно кончить, ваше превосходительство, - сказал Звездинцев, - вопрос о премиях решен еще вчера. Как идут, так и получать.
Но Лимейль и Багратуни заспорили.
- Их надо поставить в обратном порядке, - сказал Лимейль. - Русалку первой, вороного вторым и зорянковского Пика - третьим.
- Вы хотите выводного хёнтера поставить ниже русских лошадей, - возмутился Звездинцев. - Ввод хороших лошадей в Россию надо поощрять.
- Но она хуже этих двух, - сказал князь. - И притом еще более надо поощрять выращивание русских лошадей.
- У Зорянки не военная лошадь. У нее трудный рот, - сказал Лимейль.
- Мы премируем не только военных лошадей. Тут едут джентльмены и дамы, - сказал Звездинцев, указывая на длинную вереницу всадников, где между офицерскими мундирами мелькали красные фраки и черные амазонки.
- Но охотничью, Александр Павлович, охотничью… А эта и на охоте завезет, куда хочет, и удовольствия не доставит.
- Князь, ты как? - взял Лимейль за рукав Багратуни.
- Я твоего мнения. Как генерал Древениц…
- Я тоже, хёнтеру не давай, - сказал Древениц и уронил из глаза монокль.
Генерал Лимейль вделал знак на вышку. Там зазвонили в колокол…
Всадники уехали из манежа. Премированных лошадей вызвали на арену. У ним под ушами, к оголовьям были привязаны банты из шелковых лент.
Трубачи играли туш, и Русалка с белым бантом, прядая ушами, за ней вороной конногвардейский жеребец с голубым и сзади всех хёнтер Зорянки с алым бантом прошли по манежу галопом. И снова зазвонил колокол, и из боковых ворот выбежала артель рабочих в красных рубахах.
Несли барьеры и стали быстро устанавливать препятствия вдоль стенок и посредине манежа.
Публика зашевелилась. Трубачи заиграли модное попурри из итальянских песен, и толпа стала подвигаться сзади лож, рассматривая модные новинки, ища знакомых и любуясь красивыми женщинами петербургского света и полусвета, как только что любовалась красивыми лошадьми.
XIII
Скачка была через четырнадцать повышенных препятствий. Самое низкое было в полтора аршина, самое высокое и трудное, кирпичная стенка, было вышиною в два аршина шесть вершков. Это был приз Августейшего Председателя Общества, самый крупный приз сезона, и на скачку записались самые смелые ездоки на лучших скакунах. Старушка белая Сигаль под ездоком, художником Кузнецовым, когда-то непобедимая в манеже, цвет конюшен Зорянко и Экса, караковый Камуфлет александрийского гусара Петренко, Петров с Кармен, - все знаменитые лошади. Всего скакало пятнадцать человек. Кто надеялся на силу лошади, кто на свое искусство, кто на смелость, кто просто на фукса (Фукс (от нем. Fuchs - лиса) - игорный термин; в бильярде - случайный удачный удар по шару, в картах - случайно пришедшая хорошая карта. Надеяться на фукса - надеяться на удачу). Все знали, что чисто не пройдет никто. Рассчитывали на падения. В проходе, где только что стояли барьеры, поставили носилки. Доктор и фельдшера Уральской сотни. Лейб-Гвардии Сводно-Казачьего полка были наготове. Зрители снова занимали места. В манеже наступила та напряженная тишина, что бывает при зрелищах, где есть опасность для жизни.
Спящие где-то в каждом кровожадные чувства и любопытство к страданиям и смерти вдруг поднимались с первобытного дна души, где не совсем еще уснули инстинкты пещерного человека-зверя. Трубачи перестали играть. Близкие и знакомые скачущих примолкали, вздыхали и рассеянно, невпопад отвечали на вопросы.
Морозов скакал тринадцатым. Он не боялся несчастливого номера. Он его выбрал сам, заметив, как молоденький корнет Савелов побледнел и смутился, когда ему вышел этот номер. Морозов поменялся с ним местом.
Сначала Морозов стоял в проходе у ворот, где находился гусар Ефимовский, красивый блондин со светлыни, распушенными, a la chatte effrayee (Как у испуганной кошки) усами, выпускавший по звонку скакунов в манеж.
Морозов смотрел на арену, где подле каждого препятствия стояли навытяжку казаки-уральцы в малиновых бескозырках. Они однообразно, как манекены, поворачивались кругом, чтобы всегда быть лицом к скачущему.
Иногда падали рейки или с грохотом валилось препятствие. Морозов старался быть равнодушным и спокойным. Он хотел себя уверить, что он равнодушен и спокоен, но кровь бурлила в нем. То она застывала где-то внутри, и тогда звенело в ушах, равнодушное оцепенение надвигалось на тело, и хотелось, чтобы никогда не наступила минута его выезда, то вдруг кровь приливала к коже, тяжело ударяя в виски и в руки.
Тогда хотелось двигаться, и Морозов хватался пальцами за доски ворот. Подле стояли вестовые. Они смотрели на прыжки и обменивались ленивыми замечаниями.
Первые пять лошадей прошли без шансов на приз. Нервная и злая Инна ротмистра Ухина так разволновалась, что подхватила седока и, крутя хвостом, пронеслась по манежу, ломая и сокрушая все препятствия. Публика сначала ахала, потом смеялась.
Мощный семивершковый гигант Сэк, выводной ирландский хёнтер, "крэк" (Лучшая лошадь) конюшни Зорянки, вышел уверенным галопом. Перед его громадой казались маленькими препятствия. Зорянко манерно, по новой "итальянской" системе сидя на лошади на укороченных стременах и наклоняясь вперед, отделил локти и издавал перед каждым прыжком поощрительное, хриплое - "э-эп!".
Он шел, прыгая чисто и красиво. Ни одна рейка не шевельнулась под блестящими подковами могучего Сэка.
Вся публика, затаив дыхание, следила за прыжками Зорянко, и в манеже стояла напряженная тишина. Ее нарушал только мерный топот лошади да резкие вскрики - "э-эп".
Морозов дольше не мог смотреть. Он стал спиною к арене. Вдруг сдержанное тысячеголосое, невольное "а-ах!" заставило его быстро обернуться. На тринадцатом, предпоследнем препятствии, высоком хворостяном прямом заборе, Сэк сбил передними ногами рейку, и она так тихо бесшумно упала, что, казалось, упала от дуновения ветра… Зорянко оглянулся. Его лицо исказилось, и он сердито перевел поводьями, наказывая лупоглазого прекрасного Сэка.
Следующие опять проходили со многими ошибками. Падали барьеры. Из бревенчатой пирамиды вылетали целые бревна, кирпичи сыпались из стенки. Хорошо прошла Ириклия казака Брехова, но она сбила шесть реек.
Ванда ротмистра Экса, как это и предсказал Петров, несмотря на все ухищрения всадника, ложившегося на шею на каждом прыжке и безобразно изгибавшего поясницу, аккуратно посбивала все рейки, не зацепив по-настоящему ни одного препятствия.
Молодой корнет Савелов, боявшийся тринадцатого номера, выехал одиннадцатым. Он долго крестился перед выездом, в проходе, и лицо его было бледно. Его старая, слабоногая Офелия два раза закинулась, и ему уже готовились зазвонить, чтобы он съезжал, когда он заставил ее перелезть через забор и пошел на косые перекладины на короткой стенке манежа. Лошадь разогрелась и стала хорошо прыгать, но молодой офицер сидел уже неуверенно. Он благополучно прошел семь препятствий, сбивая кое-где рейки, и направлялся на девятое - кирпичную стенку.
Он боялся ее больше всего.
- Только бы кирпичную стенку одолеть! - говорил он перед выездом. - Остальные мне ничего.
Офелия закинулась. Савелов едва не вылетел из седла, но не растерялся, быстро повернул назад и, нахлестывая лошадь хлыстом, бросился снова на стенку.
Бум-м… сильно по пустым ящикам ударилась не то ногами, не то грудью лошадь, звонко, сшибаясь друг с другом, полетели кирпичи, и "а-ах!" - вздрогнул в истерическом крике весь манеж, - лошадь и всадник в пестром клубке покатились на землю. Караковая Офелия сейчас же вскочила и растерянно стояла. Поводья висели вниз к земле, бок был вымазан песком. Всадник лежал неподвижно, уткнувшись лицом в землю и подогнув ноги.
- Убился! - звонко крикнула какая-то дама на трибуне. Где-то в углу раздался истерический хохот.
Потом все смолкло, и одно мгновение в манеже было томительно тихо.
Потом все заговорили. Из ворот выбежали доктор и казаки с носилками. Савелова уложили на носилки и понесли манежа. Рабочие быстро чинили кирпичную стенку, приготовляя ее к следующим прыжкам. От Императорской ложи торопливо шел адъютант. Его Высочество послал справиться, что с офицером.
- Ничего… Жив. Сотрясение мозга и, кажется, рука "ломана, - услыхал Морозов доклад доктора, наскоро осмотревшего Савелова.
- Поручик Морозов, прошу садиться! - металлическим голосом крикнул Ефимовский.
Морозов пошел в предманежник. Мутная пелена застилала ему глаза, и он плохо видел предметы.
Русалка была выведена, и Тесов держал ее, любуясь ею.
Морозов по привычке, ни о чем, не думая, осмотрел подпруги, подставил колено вестовому и легко сел в седло. Он скакал на Мундштуке, как было принято в их полку, и теперь он разобрал поводья, освобождая мундштучные. И едва вошел в соприкосновение со ртом лошади, ощутил ее тело под собою, - успокоился. Так уверенно прошлась Русалка по предманежнику, что сомнения, колебания, может быть, страх исчезли. Морозов почувствовал, что он и Русалка одно. Одно у них сердце, одна душа и одни желания. И понял: не боялась препятствий Русалка. Была в себе уверена.
Морозов стал ясно видеть и хорошо слышать.
Кто-то мягко скакал по притихшему манежу, и изредка раздавалось это странное, тысячью уст про себя произносимое "ах!", казавшееся нечеловеческим. Но грохота падающих препятствий не было слышно. Морозов знал: скакал опять Зорянко на Инсепарабле.
Одиноко звякнул колокол, и Зорянко, сдерживая Инсепарабля, рысью въехал в коридор. Морозов в ожидании звонка стал у ворот.
- Как Зорянко? - спросил он у Ефимовского.
- Пять реек. До сих пор никто чисто, - ответил, приветливо и ласково улыбаясь, Ефимовский. - Ну, ни пуха, ни пера. Храни Господь, помогайте ангелы Русалочке!..
Ударил колокол.
XIV
Морозов выехал, как он всегда выезжал на скачку, - шагом. Он давал время публике полюбоваться его Русалкой, а Русалке оглядеться в манеже.
Русалка шла спокойно, тем просторным шагом, что говорил о ее молодости и уравновешенности. Она гордо подняла голову и настремила вперед уши. Она чувствовала кругом тысячную толпу, слышала ее восторженный шепот, но не смотрела на людей. Все внимание ее было обращено на препятствия. Она шла шагом и в это время поверяла все мускулы своего тела, как гимнаст перед сложным упражнением идет к трапеции, подобравшись, овладев всеми своими нервами, всеми жилками и зная точный расчет каждого движения.
Русалка шла бодро и легко. Она никогда не была ленивой лошадью, а сейчас все в ней кипело волнением и вдохновением. Кровь так сильно бежала по жилам, что она погрелась и покрылась у плеч и на крупе темнотою проступавшей влаги.
Иногда она осторожно обмахивала себя хвостом, точно освежая себя веером.