- Что я думаю? - сказала Муся. - Что же, Сергей Николаевич, много думать не приходится. Благодаря полку, я на хорошей дороге. Весною я кончаю училище и, я надеюсь, буду корифейкой 2-го разряда… Я совсем самостоятельная. Я могу хорошую карьеру сделать. У меня сценическая внешность, и я… не гордая… Может быть, работою и трудами в танцорки выбьюсь… а вдруг и в танцовщицы!..
- Замуж выйдете… Вы, Муся, такая хорошенькая. Полюбите, вас полюбят и устраивайте семейный очаг. Вы хорошая, Муся.
- Правда?.. Насмехаетесь вы надо мною, Сергей Николаевич… Нет… О замужестве я не думаю. Я полюбила одного человека и буду ему вечно верна.
- Кто же этот счастливец? Не секрет? Муся, если не хочется, не говорите мне вашей девичьей тайны.
Муся опустила голову на грудь и тихо заплакала.
- Вы шутите, Муся… Полно… Я в отцы вам гожусь. Это так… романтика. Велика важность, что я корнета Мандра оборвал. Так ему и надо было.
- Нет… Я давно… Я давно ведь была к вам… не равнодушна. Я обожала вас.
- Ну, что вы…
Морозов, смущенный, встал с дивана и прошелся по комнате.
"Глупая история… Очень глупая история… Дочь всеми уважаемого вахмистра. Он ее помнит еще девочкой.
Бежит, бывало, она по двору. Книжки в клеенку ремнем затянуты. Встретится, на бегу забавно книксен сделает, пробормочет: "Здравствуйте, ваше благородие…" И вдруг такая штука. Жаль бедняжку…"
- Муся… Послушайте. Вся ваша жизнь впереди. Мне кажется, вы просто себя еще не узнали. Вы хорошую карьеру сделаете, вы выйдете замуж за богатого, за красивого, за князя! Княгинею будете. Вот я вам на картах раскину.
Морозов в стороне от Муси, за письменным столом стал раскладывать карты.
- На червонную даму гадать?
- На червонную. Я блондинка, - сказала Муся, еще всхлипывая и вытирая глаза.
Она встала с кресла; подошла к столу и смотрела на темные руки, раскладывавшие карты.
Все черно было на столе от пик и треф.
Смертельный ужас. Невозвратимая потеря. Слезы… Слезы… Болезнь…
Морозов смешал карты.
- Я и забыл, - сказал он, усмехаясь смущенно, - колода не стасована.
- Разложите еще.
Острою болью дрожало Мусино сердце. И опять пики и трефы полезли наружу.
- Ну, кто же верит в гаданье? - сказал Морозов. - В жизни всегда наоборот.
Но его голос звучал глухо. Ему вдруг показалось, что в тишине кабинета, как тогда на канаве Удельного парка, остановилось время и плоскими стали предметы.
"Четвертое измерение, - подумал Морозов. - Экая глупость засядет иногда в голову. Надо же было Андрею Андреевичу наговорить мне про это проклятое четвертое измерение".
Комната потеряла глубину. Муся казалась недвижною плоскою тенью без красок, налипшею на стену, и странно было, что карты двигались и ложились на стол, падая темным веером.
- Я теперь на себя погадаю. Кто я?
- Трефовый король.
- Ну, вот… На трефового короля.
И опять. Точно в колоде только и были черные масти! Пики и трефы сыпались одна за другою.
- Миленький… бросьте… Ужас какой! Мусин голос дрожал.
- В жизни всегда наоборот… - глухо и неуверенно прозвучал его голос.
Морозов встал и заглянул в спальню. Точно боялся увидеть там что-нибудь страшное… Крикнул Петра.
- Петр, что же ты, братец, лампадку-то перед иконою не засветил!
- Виноват, ваше благородие. Я сею минутой. Думал: завтра не праздник.
Когда побежали светлые полосы от мигающего огонька по лику Божией Матери, стало спокойнее на душе, но и гадать больше не хотелось.
- Глупости это… Карты…
- Конечно, миленький, глупости.
Теперь она была как мать, а он как маленький, напугавшийся темноты ребенок.
"Неужели нервы? Последствия дуэли и раны? Как это глупо!" - подумал Морозов.
Муся взяла со стола книгу и стала читать:
- "Дворянское гнездо" Тургенева.
Она прочитала вслух страницу и остановилась. Посмотрела вопросительно на Морозова.
- Читайте, пожалуйста, Муся. Вы отлично читаете.
- Я ведь первая по классу декламации. Одно время начальница хотела меня на драматическое отделение пустить.
- Читайте, Муся. Я так люблю Тургенева.
В четыре часа приехала карета. Морозов закутал Мусю в пальто и капор.
- Прощайте, Муся… Спасибо, что навестили. - Он пожал маленькую пухленькую ручку. Проводил до лестницы и прислушался, как Муся спустилась и как застучала карета колесами по камням.
Муся забилась в угол кареты. Хотелось плакать, но было хорошо. Тепло, спокойно и тихо. Ей так захотелось храма, ранней обедни, блистанья свечей. Вот и она пойдет в монастырь… Как Лиза Калитина!..
L
В восьмом часу вечера подали лошадей. Тесов, прифранченный, в мундире с цепочкой серебряных часов, подарком Морозова, стоял подле Русалки. Маленький грум в ливрейной одежде с гербом Кистеневых на желтых пуговицах держал красивую рыжую Львицу, широкую и могучую кобылу, поседланную щегольским дамским седлом.
Тихий апрельский вечер, - преддверие белых ночей, стыл в воздухе. Небо было тех нежных, акварельных тонов, как бывает раннею весною северное небо, еще трепещущее зимними отсветами далеких сполохов и льдистых сияний. Как громадный опал, переливало оно прозрачными огнями. Наверху оно было светло-зеленое, холодное, бесконечно глубокое, а внизу, где желтым шаром спускалось в туманы солнце, розовело, лиловело и приникало к земле фиолетовыми, грозными тучами, зачатками весенних ливней. Точно наложило небо на землю мягкую, пуховую подушку туч, чтобы не разбить своего тонкого хрусталя о крепкую землю. С полей поднимались туманы. Они были заметны по мягкой затемненности далей и по белесоватой окраске лесов, где чуялось их влажное присутствие.
Воздух был тих. В нем звенели голоса людей и далекий лай собак. И, когда с крыши в узкую лужу упадала капля, был полон ее четкий звук.
Старинный господский дом в Ополье, сложенный из больших гранитныx глыб древней стройки, примыкал к более новому дому кирпичной кладки, крытой известкой. Он казался низким, растянувшись далеко своим длинным корпусом с редкими, высокими окнами, широким крыльцом и фронтоном с плоскими дорическими полуколоннами. Штукатурка местами обвалилась, и видны были узкие доски деревянных колонн и между ними черные щели.
К правой стороне дома в упор подступили старые сосны. Они рдели сейчас алым прозрачным сиянием, освещенные последними солнечными лучами. Внизу мягким серым ковром лежала старая хвоя. Двор перед крыльцом был полукруглый и уходил в старинный парк. Двор был тоже мощен большими гранитными плитами. Трава пробивалась между камней.
От крыльца через парк шел широкий проспект, отделанный заново, под шоссе, с наезженными колеями. Проспект упирался в старинный, еще Петровский, крупно мощеный тракт. По сторонам его шли по пескам мягкие обочины.
Ограды у парка не было, но был он ограничен высоким земляным валом со рвом. По валу густо разрослись сирени и желтые акации. От серых стволов сиреневых кустов отходили малиново-коричневые ветви с темными, набухшими почками. Со стороны дома, сквозь стволы деревьев парка, эти кусты казались лилово-красными, и по вершинам их сверкала водяная капель, пронизанная лучами солнца.
В воздухе была свежая весенняя сырость, и был он густой и благовонный. В тишину застывшего, еще не проснувшегося от зимней спячки парка тихими голосами входило серебристое журчанье тысячи мелких ручьев, пробивавшихся между мхов и где-то далеко шумевших дружным водопадом.
В комнатах старого дома, сухих, хорошо протопленных, низких, угловатых и уютных было темновато. В столовой, с большим круглым столом и громадным каменнымкамином голландского фасона с трубой, уходящей серой пирамидой к потолку, Морозов, в новом вицмундире, тонкий и щеголеватый, в высоких сапогах с блестящими шпорами сидел с Варварой Семеновной Тверской.
Недопитый стакан чая стоял перед ним.
- Неладно это Надя задумала, на ночь глядя, кататься ехать. Точно до завтра не могла подождать.
- Теперь, Варвара Семеновна, вечера светлые. Надежде Алексеевне хотелось мне показать тягу вальдшнепов на просеке. Она говорить это совсем недалеко.
- Да и вы, верно, устали. Только приехали и сейчас скакать понадобилось! Такая непоседа!
Из темноты низкого коридора в столовую вошла Тверская.
- Милая мама! Все ты, ворчишь на свою дочку! Лучше на меня порадуйся… Я так устала, Сергей Николаевич, - обратилась она к Морозову, - На Святой и на Фоминой каждый день концерты, готовилась к вечеру народной песни, еще вчера - зал консерватории, цветы, венки - мне даже мама венок поднесла. А сегодня - четыре часа в вагоне, наша милая старая Луга и Опольские леса. А воздух-то какой! Мама! Мы только на полчаса, попробовать лошадей.
В модной, короткой амазонке, из-под которой были видны изящные темно-коричневой кожи сапоги со шпорой на левой ноге, в черной треуголке на туго подобранных волосах, Тверская казалась моложе и хрупче.
Женщина?.. девушка?.. мальчик?.. Черный корсаж длинного до колен редингота (Редингот - длинный сюртук особого покроя, предназначенный для верховой езды) скромно стягивал девичьи формы. Юбка амазонки прикрывала ноги до самой шпоры. Юное, свежее лицо с большими глазами под полями треуголки было мужественно. Коричневые кожаные перчатки делали маленькую руку сильной и крепкой.
- Идемте.
На высоком каменном крыльце заходящее солнце залило ее своими лучами, и, казалось, прозрачное золотое сияние окружило черную амазонку.
О sole, o sole mio,
Sta n'fronte a te…
- пропела Тверская и подошла к Львице.
- Вы вчера заметили, Сергей Николаевич? Русские и итальянские песни имели одинаково шумный успех. Это потому, что они одинаково музыкальны, ярки и дают возможность литься голосу. Настоящее bel canto. У одних слишком много солнца, и это развило музыкальность, у других слишком мало солнца, и это заставило его любить… Сравните;
Уж ты поле мое, поле чистое, Ты раздолье мое, ты широкое.
Даже звуки те же.
- Полно тебе петь-то, певунья, - сказала Варвара Семеновна. - Садись да поезжай, а то и солнце вот-вот зайдет. Туман поднимется/ Ты бы пальто надела.
- Нет, мама, тепло. Мой редингот длинный и на подкладке… Здравствуйте, Тесов.
- Здравия желаю, барышня.
- Ну, как Русалка? Не устала?
- Чего ей устать? По железной дороге доехали, а тут я в поводу пешком довел, - улыбаясь, сказал солдат.
Тверская согнула левую ногу, Морозов быстрым движением подхватил ее на ладонь и вскинул Тверскую на седло. У него захватило дух от ощущения гибкой легкости девушки.
- Вам не больно?.. После раны?.. Я и забыла… Так неосторожно было с моей стороны… - говорила Тверская, оправляя на седле амазонку. - Львица… Львица!.. Милая Львица, не дури, будь умницей.
- Она хорошо выезжена? - спросил Морозов, легко вскочивший в седло Русалки. - А то после скачек лошади часто бывают капризны.
- О нет. Ее год работали в школе. Наездник Рубцов с ней занимался. Я на ней много ездила, и прошлое лето, и осень…
- Ну, скорей возвращайтесь, - сказала с крыльца Варвара Семеновна.
- Прощай, мама!..
Тверская оглянулась на мать. Грустен и долог был взгляд ее потемневших глаз, и на миг показалось Морозову, что в них та обреченность, что он подмечал уже не раз. В его памяти встал тот первый концерт, где он ее услыхал, и страшные стихи, и страшная, захватившая его тогда музыка Бородина.
Исчез и поцелуй свиданья…
Но жду его… Он за тобой!..
Лошади шли дружным широким шагом, попрашивая повода. Они точно знакомились друг с другом и, прядая Ушами, вели какой-то неслышный людям разговор. Русалка отфыркивалась и косила полным глазом на небольшую, плотную Львицу. Львица, не чувствуя на себе веса, легко бросала вперед тонкие ноги и так мягко и упруго ставила их на песок, что не было слышно ее шагов.
Морозов и Тверская проехали в ворота, состоявшие из двух каменных столбов с темными бронзовыми шарами. На столбы были навешены деревянные, зеленые створки. Они покосились от времени, и в их решетках не хватало планок.
Всадники завернули вдоль парка навстречу солнцу и пошли широкою рысью по мягкой песчаной обочине.
Вправо и влево были поля. По межам торчал" тонкие ивовые прутья, и под ними золотом сверкали длинные лужи, поглощая последние лучи заката. Черные полосы грубо вывороченной плугом земли сменялись лугами с бухлой, напитанной водою, прошлогодней травой.
Песчаная обочина была мягка и ровна, и лошади наддавали рысь, едва касаясь ногами земли.
Их шагов почти не было слышно, лишь иногда резко щелкнет подкова о случайный камень.
Воздух вливался в легкие, пьянил и туманил голову. Было легко и бездумно.
Ни прошлого, ни будущего - одно настоящее. И настоящее было прекрасно!
Большой камень гранитной глыбой выдался с дороги и сделал обочину узкой. Русалка прижалась к Львице, и крыло седла Тверской надавило ногу Морозову. Были так близки к нему ее ровно поднимающиеся и опускающиеся плечи, и локоть правой ее руки коснулся его локтя. Он поймал ее чистое дыхание и ощутил едва уловимый запах ее духов.
У Морозова потемнело в глазах. Он хотел бросить повода, схватить поперек это тонкое девичье тело и прижаться губами к ее полуоткрытым губам.
- Куда ты, Львица! - нахмурила темные брови Тверская. - Она не сделала больно вашему колену?
И опять лошади разошлись, и дальше отошли волнующаяся грудь и мягко сгибающаяся при каждом конском шаге упругая девичья нога.
Солнце, сожалея о земле, затягивало прощанье и медленно опускалось в темный лес. Он стоял в полуверсте ровной границей, отделяясь от полей густою щетиной елей.
Дорога пошла вниз, склоняясь к оврагу. Там, внизу, между крупных камней темным потоком шумела река, и был виден тяжелый, на трех гранитных устоях, с гранитными перилами мост.
За рекою, над обрывом темнел уже близкий лес и веял в лицо влажным дыханием, запахами смолы и можжевельника. Над лесом раскинулось прозрачное ясное небо и погасали на нем краски, меняясь каждое мгновение. Вся печаль севера, вся красота уходящего весеннего вечера и подступающей белой ночи были в этой странной тишине, не прерываемой ни единым звуком.
Тверская чуть выдвинулась вперед и, протягивая руку хлыстиком к лесу, сказала:
- Какая красота!
Как совершенное и прекрасное изваяние, была она на своей Львице, и Морозов, весь под ее обаянием, ничего другого не видя и думая только о ней, повторил за нею:
- Какая красота!
LI
От леса они повернули назад. Поводья были брошены, и лошади сами шли рядом, чуть качая в такт шага головами. Тверская и Морозов молчали. Они ничего не сказали за эти полчаса, но они уже все знали друг про друга.
Тверская хмурила темные брови и то сжимала маленькой ручкой поводья, то разжимала их, точно что-то соображала. Она знала, что сейчас, здесь на прогулке, или, может быть, дома он ей скажет то, что должен сказать. Что он любит ее, что он просит ее руки, что он просит ее быть его женою. Она думала, что ответить, и бурно колотилось в груди ее сердце.
"Жена офицера… Можно ли будет петь?"
Вспомнила небольшую светлую спальню в казармах, и две руки, широким жестом протянутые ей навстречу, и черную собаку, лежавшую на ковре у его постели, и противный запах духов в гостиной… и тех двух незнакомых женщин!
Они были у него… Были, может быть, и другие, как говорят, бывает у всех… Простила ли она их ему?
И вспомнила, как тогда, вернувшись от него, она пела под аккомпанемент Андрея Андреевича немецкий, полный страсти романс и как посмотрел на нее тогда Андрей Андреевич, покачал головою и сказал: - А Дюков мост?
Он что-то знает, этот Андрей Андреевич. Он видит то, чего не видят другие.
Но что такое Дюков мост? Сколько раз она проезжала по этому самому Дюкову мосту - и ничего. А ее мать, ее бабушка, ее тетки?.. Все были замужем, и все счастливы. Что ей за дело, что была когда-то, двести лет назад, какая-то Лилиан Кистенева!.. Мужики говорят, что видали ее призрак, - она сама не видала… По Дюкову мосту носятся автомобили, железная дорога прошла в Лугу, и в старом кистеневском доме так уютно и покойно.
Все это пустое. Она простила тех женщин Морозову… И она не верит в призрак Лилиан Кистеневой…
И красоту, и талант, и девичье сердце, что теперь бьется первою любовью, она отдаст ему, - к кому толкнула ее судьба.
Разве не судьба была скачка в манеже и странное сходство Русалки со Львицей? Не судьба ли их первая встреча в концерте из-за какого-то трубача Ершова? И почему она покраснела тогда, когда прижал он ее розы к своим губам? "Когда я, правда, люблю! Мне так хорошо с ним!" Она оглянула его, повернув к нему голову, и поймала его восхищенный взгляд.
"Да, хорошо… - подумала она. - И всегда будет хорошо!.. Да… всегда".
И вдруг, круто подобрав поводья, так что Львица приостановилась, она, вся зардевшись, смущенная, повернулась к нему и чуть слышно прошептала: - "да… да…" - и низко опустила голову.
И тогда стала слышать слова. Их говорил, волнуясь и путаясь, Морозов.
- Надежда Алексеевна… Быть может, мои слова покажутся вам дерзкими… Тогда простите меня. Только не лишайте надежды… Вы мало знаете меня… Я сирота… И вам некому было про меня рассказать… Но я клянусь вам: я честный русский офицер…
Он замолчал, не зная, как продолжать.
- Я знаю, - тихо прошептала Тверская.
- Я не умею… Может быть, теперь не так надо… Я старых понятий… Я скажу вам просто… Я люблю вас и прошу вашей руки… Позвольте мне сегодня же переговорить с вашими родителями…
Они выезжали из лесу, и с каждым шагом лошадей перед ними широкими просторами раскрывалась речная долина.
Туман поднимался от воды и белыми волнами клубился над нею, застилая поля. Прозрачные и легкие белые языки отрывались от него, поднимались кверху и тихо реяли над водою.
Кругом была полная тайны тишина.
В прозрачном небе, бледном, бескрайнем и далеком, застыли весенние сумерки, и ночь не решалась прогнать их. Небо было бледно-серое, блеклое и сливалось со встающими от земли туманами, скрадывавшими очертания предметов. Только видна была по ту сторону реки высокая копна с вехою и низкая жердяная изгородь, но и их заливало туманом.
- Вы молчите, Надежда Алексеевна!.. Зачем вы молчите?.. Может быть, вы плохо думаете обо мне?.. Клянусь вам… С чистым сердцем и свободный, я зову вас разделить со мною мой жизненный путь!
Тяжесть спала с души Морозова. Он боялся, что не сумеет солгать. Теперь все было сказано. Он поднял голову и посмотрел в лицо Тверской, ожидая ответа.
Было ли то от света белых северных сумерек?.. Или, может быть, внезапное волнение заставило ее так побледнеть? Только мертвым казалось ее лицо. Глаза были тусклые и без обычного блеска. Темными тенями лежали они на посиневших, вдруг обтянувшихся щеках. Тонкий нос заострился и стал прозрачным. Она была красива, но страшной казалась эта красота.
Русалка остановилась и хотела круто повернуть назад. Морозов сжал ее ногами. Она задрожала и несмело двинулась за Львицей. Голова ее была поднята, а уши устремлены вперед…