- Война… страдания… Какой вздор!.. Какая война? Недоставало еще, чтобы и Тоня пошел на войну… Ужас! Такой ужас!.. - говорила Валентина, Петровна, пожимаясь плечами. - И все она сочиняет за свои три рубля… Да еще кощунствует… Ханжа какая!.. Сама, верно, с дьяволом знается, а Бога и Божию Матерь поминает. Меня она расстроила. А вас?..
- Я ничего… Но странно - прошлое?..
- Просто знает вас… Слыхала. Может быть, расчудесным образом все восемь лет в Петербурге прожила и всех наших знает, - вот и все.
- Нет… вряд ли так. Во всяком случае, это странно, - сказал Морозов, помогая Валентине Петровне сесть в экипаж и садясь с ней рядом.
- Поедемте на поплавок есть мороженое и пить кофе ну ее совсем! Каркает, как ворона… Ведьма!..
- Правду сказать, она не похожа на ведьму.
- Вот именно такие они и бывают… Обольстительные… Она меня всю растревожила. Я теперь буду бояться за Тоню.
- Да вздор все…
- Кто знает?!
Экипаж быстро ехал по белому пыльному шоссе, и прямо перед ними синее, сливаясь с синим небом, сверкало море, горя и переливаясь в солнечных блесках.
IV
Вечером Морозов бродил по алупкинскому "Хаосу". Вправо, внизу четкими черными свечами чернели кипарисы Воронцовского парка и за ними зелеными шатрами стояли магнолии. Оттуда иногда доносился женский смех и веселые голоса!
Кругом, как в первые дни мироздания, были навалены беспорядочным потоком серые камни. Какой-то громадный обвал, должно быть, некогда слетел с гор и засыпал долину обломками скал, или, быть может, медленно, веками шлифуя камни, полз с мертвых замерзших гор ледник и круглил валуны, рассеивая их широким раструбом своего устья. Круглые, продолговатые, в сажень величиною, мелкие в аршин, совсем маленькие, как ядра, камни лежали, подымаясь к горам. Не было никого в этом унылом и мрачном уголке, и о людях напоминали только пестрые надписи, покрывавшие многие камни "Хаоса".
Человек все искал суетного бессмертия, хотел запечатлеть счастливые минуты, проведенные здесь под синим небом у синего моря.
"Жена"… "Павлик Губошлеп"… "Тата и Миша сидели вдвоем"… "Незабываемый вечер"… "Море, люблю тебя"… "Гимназист из Саратова"… пестрели надписи на серых валунах. Ветер нанес между камней песок, по песку прихотливым лабиринтом вилась тропинка. Эти камни ближе к морю, где были они больше и где не так дерзко испещрила их надписями человеческая рука, отвечали мыслям Морозова и его окаменевшему в тоске по умершей сердцу.
Солнце спускалось к горизонту. Оно висело круглым красным фонарем над лиловыми спокойными волнами, и море катилось на песок с тихим равномерным шелестом, точно дышало во сне, бездумное и удовлетворенное. Голоса людские стихли в парке, и хотелось думать Морозову, что он один в этой пустыне, среди хаоса мироздания.
"Если б можно было верить гадалкам, за три рубля гадающим по объявлениям, - думал он. - Если б и правда была война… То, о чем мечтал, как себя помню, в корпусе и училище. Только с кем война? Ну, конечно, с немцами".
Как ни мало всегда занимался политикой, как ни беспечно жил Морозов, проглядывая в газетах только спортивную хронику, но он знал о Багдадской дороге, о стремлении императора Вильгельма через Малую Азию в Персию, он знал об усилении германской армии и флота и об еще недавнем Агадирском конфликте.
"Да, может быть война с немцами. И будет слава победы и возвращение домой с музыкой, с цветами на пиках, с боевыми орденами на груди. Только та, для кого мне нужна была слава, лежит в темном и сыром склепе и не встретит меня.
А ведь кто-то встретит. Встретит Валентина Петровна… Выбежит, верно, на улицу маленькая Муся Солдатова и будет блестящими, влюбленными глазками смотреть на меня. Как, в сущности, странно все на свете. Человек как дерево… Сломаешь одну ветку, растет на ее месте другая, сначала незаметным тонким отростком, всего в три листика, а потом станет крепкая, сильная, врастет в ствол и останется на нем. Кто знает, что еще ожидает впереди… Вот гадалка нагадала же, кроме войны, и тюрьму… Нет, верно, не будет ни войны… ни тюрьмы!.." Морозов поднял голову и вздрогнул. В двух шагах от него, на самом пламени опускающегося в море солнца, черный и суровые, стоял Андрей Андреевич. Он показался Морозову горбатым, так сутулились его плечи. В черной шляпе, черном пиджаке и легком черном пальто, он точно из-под земли вырос перед Морозовым, так внезапно и бесшумно было его появление.
- Не ждали? - сказал Андрей Андреевич, садясь на камень напротив Морозова.
Солнце кровавым нимбом окружило его, и казалось, светилось огнями его лицо. Они не поздоровались, не протянули друг другу руки, точно не нужны были между ними эти условности.
- Сейчас не ждал, но вообще мне говорили, что вы собираетесь весною в Алупку.
- Исключительно для вас… Вас приехал утешать, о вас беспокоился.
- Чего же обо мне беспокоиться? Видите - живу.
- И я живу.
- Вам-то что?
- Быть может, для меня потеря Надежды Алексеевны не меньше тяжела. Вы потеряли женщину, я потерял в ней талант, который любил.
Морозов ничего не сказал. Ему тяжел был этот разговор, и ему хотелось уйти. Но вместо того, сам не зная почему, он плотнее уселся на камне, точно приготовляясь слушать Андрея Андреевича.
После некоторого молчания Андрей Андреевич заговорил:
- Помните, мы говорили о четвертом измерении?.. Не надо было трогать этого мира, где мы никогда не знаем, кого и как мы всколыхнем. Нельзя было подходить к нему, не охранив себя целым рядом особых приемов.
- Не говорите мне об этом… мне тяжело вспоминать… скажите лучше… Будет: или нет война?
- Война?.. - Андрей Андреевич подумал, будто взвешивал какие-то обстоятельства, потом уверенно сказал:
- Да, будет.
- Почему вы это знаете? Вы что-нибудь слышали в Петербурге?
- О нет. Я политическими сплетнями не занимаюсь. Но мне совершенно ясно: война висит в воздухе. Только ни император и король Вильгельм, ни император и царь Николай, ни Пуанкаре, ни англичане, ни французы, - никто не хочет начать и стать виновником войны. Это не так-то просто…
Андрей Андреевич резко повернулся к морю, куда опустилось солнце, блиставшее лишь на поверхности волн последним кровавым блеском. Мягкие сумерки стлались над камнями долины. Было тихо и пусто кругом. И таинственным маленьким фонарем над горами засветилась вечерняя звезда. Точно пробежал там черною тенью по небу фонарщик и зажег сигнал маяка для несущейся в бездну земли.
- Думали ли вы когда о мировых пространствах? - не громко сказал Андрей Андреевич. - Перед нами бежит, уходит нечто, чего мы не можем схватить, остановить и повернуть назад, - мы называем это временем. Глядите:
La terre fuit l'espace…
Le temps monotone
Attend que l'heure passe,
Que l'heure sonne…
Le temps immuable
Est un gouffre de nuit…
Et les grains sable
Tombent dans l'infini…
Le coeur bat les secondes
En proie a la douleur,
Le mouvement des mondes,
N'est qu'un leurre.
Le coeur bat les minutes,
Les siecles et les heures
A la supreme lutte,
Ou les mondes meurent…
Мы летим, крутясь, на нашей земле. Куда мы летим, через что летим, разве думали мы об этом? Вся наша астрономия - детская игрушка, потому что она не дает нам ответа, куда и через что мы несемся. Нам говорят - безвоздушное пространство… Да, безвоздушное… Но, может быть, населенное? Разве миру невидимых нужен воздух? Нам говорят - это эфир. А что в этом эфире? И как он действует на нас? Не странно ли, что примерно каждые сто лет земля попадает в какой-то водоворот и орошается человеческою кровью. После, на протяжении почти четверти века умами людей владеют химеры, а потом все успокаивается и лет пятьдесят - шестьдесят идет мирное строительство. Вы смотрите сами. Перевал с XVIII на XIX век - Великая французская революция - Великая Отечественна война. Началось разрушением Бастилии, а окончилось казаками на Елисейских полях. И был великий человек, которого называли Антихристом - Наполеон Бонапарт… Перевал с XVII на XVIII век - Великая Северная война, эпоха преобразований, эпоха казней и крови, и опять был великий человек, и тоже шептались про него, что он Антихрист - Император Петр… Перевал с XVI на XVII век - смутные годы, Лжедмитрий, тоже Антихристы, неубиваемые и страшные, Тушинские воры, век обманов, измен и предательств. Точно попадает земля в сферу, населенную духами тьмы, точно сам сатана начинает править тризну, и кто не поклонится ему, тот погибает. Я говорил с астрономами, и некоторые задумывались. Кто знает! Может быть, допускали они, в бесконечном пространстве носятся тучи невидимой глазу космической пыли. И эта пыль, проникая в мозговую клетчатку, производит кровавое умопомрачение среди людских масс. Но я имею основание думать иначе. Я говорю об этом с вами потому, что вы прикоснулись к миру невидимому, вы скользнули на один миг в четвертое измерение. Потому вы поймете, что могут в безвоздушном пространстве, именно в безвоздушном - я настаиваю на этом слове - существовать такие духи, которые враждебны людям. Это совсем не так абсурдно, как кажется с первого взгляда. В воде воздуха меньше, чем на суше, но рыба, вынутая из воды, задыхается и засыпает. Быть может, существо, прекрасно себя чувствующее в безвоздушном пространстве, попадая в воздух, становится беспокойным и несет с собою элементы злобы и ненависти, сеющие смерть. Я разговаривал с летчиками. "Чем выше мы поднимаемся на летательной машине, тем мы чувствуем себя беспокойнее, - говорили они мне. - Мы отлично знаем, что катастрофы наверху менее опасны, чем внизу, потому что, падая с большой высоты, больше надежды выправить аппарат и спуститься, спокойно планируя. Но есть предел, перейти который бессильна наша воля". Один летчик рассказывал мне, что слышал там, под облаками, голоса и чувствовал кругом невидимую тревогу.
- Вы духовидец?
- Я просто кое-что знаю.
- Вы знаете, что будет война?
- Да, я знаю о том, что решено все уничтожить и все сровнять.
- Уж не масонами ли?
- Нет. На них клевещут. Не ими… Все равно вы не доймете и не поверите. Но, если хотите спастись, - держитесь за сильных людей.
- Кого вы считаете сильным?
- Тех, кто может целиком отрешиться от прежних предрассудков. Вы вот всегда старались обуздать всякую силу и в других, и в себе правилами морали. Но идет время, когда сила освободится от этих условных оков. Попробуйте сейчас говорить то, что думаете. Вас выгонят из всякого общества. Попробуйте сейчас делать все то, что хотите, - и люди отшатнутся от вас в ужасе. Но снимите с людей оковы стыда, раскрепостите их хотя бы от 10 заповедей Синайского закона, и вы тогда увидите la supreme lutte ou les mondes meurent (Ту борьбу, где гибель миров)… А между тем это будет. Сперва будет война - но какая!.. А потом будет гибель культуры всего мира и царство сатаны.
Глухо звучал голос Андрея Андреевича. Он встал, подался назад, стал в отдалении, четко видный в последнем отблеске потухавшей зари, и вдруг сразу исчез в полосе тени. Морозов бросился за ним. Он снова увидел его. Он видел, как тот быстро шел, чуть прихрамывая на Левую ногу, и как вошел в темень кипарисовой аллеи. Его больше не было видно.
- Андрей Андреевич! Постойте! - крикнул Морозов. Его голос умер без ответа, и в темноте аллеи не было слышно шагов.
Морозов вернулся на большую белую дачу Бобровой. Он снимал там наверху комнату. Внизу жили Заслонские.
За белой каменной балюстрадой нижнего балкона светилась голубая лампа. Валентина Петровна сидела за накрытым чайным столом и читала книгу.
- Тоня, это ты? - окликнула она, услышав, как заскрипел гравий в саду под ногами Морозова.
- Нет, это я, - отозвался Морозов.
- Отлично, Сергей Николаевич, идите чай пить. Тоня сейчас придет. А то мне скучно одной.
Морозов рассказал о встрече с Андреем Андреевичем и передал все, что он говорил.
- Я никогда не видала вашего Андрея Андреевича, - сказала Валентина Петровна. - Но он мне глубоко антипатичен… В нем есть что-то демоническое.
- Да… может быть… Если вообще демоны существуют… Но странно, ведь хиромантка говорила то же самое.
- Почему то же самое?
- Ну, да. О войне… о тюрьме.
- Она сказала: омофор Пресвятыя Богородицы охранит вас.
- Я не понимаю этого. Вы знаете, что такое омофор? Омофор - это часть епископского одеяния. В старину это была шкура овцы, надеваемая на плечи и означающая заблудшую овцу, которую несет, спасая ее, пастырь добрый. Теперь это наплечное украшение. Христос, как епископ всей Церкви, изображается иногда в омофоре. Божия Матерь в своей нескончаемой любви к людям берет омофор Сына Своего и простирает его над землею, чтобы спасти людей от зла…
Валентина Петровна погасила лампу, спустилась в сад и протянула руку к небу.
- Смотрите, - сказала она. - Как прекрасна риза Божией Матери, вся голубая, с вытканными на ней звездочками! Вон серебряным покровом протянулся ее широкий омофор. Спасет Она нас и от войны, и от тюрьмы. А если надо нам пережить и войну, и тюрьму, то и на войне и в тюрьме спасет Она тех, за кого умолит Своего Сына.
- Страшно, - сказал Морозов.
- Мне нянька в детстве говорила: тебе страшно, а ты возьми, да не бойся.
- Не смерти мне страшно… А того, что за смертью и чего мы не знаем… А вот Надя узнала. Помните тот концерт, где я первый раз ее услышал?
Исчез и поцелуй свиданья…
Но жду его!.. Он за тобой?!
Я вот жду его… Жду!.. А где?!.. Когда? Больше сил нет. Как прекрасен был мир… и как все ужасно повернулось!.. Морозов закрыл лицо руками.
- Полноте, Сергей Николаевич… Не гневите Бога… Вспомните всю любовь и ласку, какими окружили вас в вашем несчастье люди, и поймите одно: пока будет стоять между людьми христианская любовь, пока будем мы одна нераздельная семья, нам ничто не страшно. Ни война, ни тюрьма. Страшна только ненависти но и ее победит любовь.
V
Пришла война…
Все перевернулось, и стало дозволенным то, что было (Запрещено.
Генерал Раупах, по прозванию Бомбардос, стоял на перроне маленькой станции, где выгружался полк, и говорил жестким голосом с немецким акцентом своим офицерам:
- Другие фамилии меняй. Глюпость одна. Меня назови Рубаковым, я все немец биль и немец остался. Кровь не переменишь. Но я присягал моему Императору, и я знаю свое ремесло. На той стороне, у императора Вильгельма, в королевских уланах мой брат служит. Ви скажить солдатам. Рубить его, как следовает быть. На то война! Вы знаете, покойной жены полковника Саблина дядя - барон Корф - против нас начальник штаба. Ничего! Ми ему покажем. Надо быть честный немец и кровавый русский.
На грязной площади, под высокими липами уже выгрузившиеся эскадроны седлали лошадей и готовились идти в ту сторону, где был неприятель.
Морозову, шедшему в головном эскадроне, сперва все это казалось маневрами. Но в маневры эти нет-нет врывалась озабоченность, напоминавшая о чем-то роковом и неизбежном.
- Пошлите носилки взять с собою, полевые, - говорил вахмистр Солдатов. - На каждую заставу по одним.
Эти слова на один миг вносили в сознание какой-то туман, но сейчас же все прояснялось, и суетившиеся подле лошадей солдаты и штаб-трубач Ершов, укладывавший на парной подводе на солому инструменты хора, были опять ясны и понятны в своих заботах. И, когда тронулись и пошли по мокрому шоссе, обсаженному яблонями-кислицами с мелким зеленым плодом среди ржавой листвы, все было ясно и четко под августовским солнцем, проглянувшим сквозь разорванные тучи. Мелькали мимо телеграфные столбы, и проволоки, шедшие на запад, монотонно гудели подле них.
Внезапно длинная череда этих столбов оборвалась. Лежал поваленный, взорванный: толовой шашкой или срубленный топором столб. Проволока точно в смертельных конвульсиях крутилась и извивалась по шоссе, мешая идти лошадям. Раздавались крики:
- Под ноги!.. Проволока!
И было чувство, будто далекая, еще незримая гроза уже веяла в воздухе среди ясного дня, и свет солнца казался тусклым и неярким.
Двигались медленно. Лошади, как во сне, еле переступали ногами. Впереди головной заставы по полям маячили дозоры. Петренко, ехавший рядом с Морозовым, часто останавливался, брал бинокль, висевший на тонком ремешке у него на шее, и смотрел вдаль…
Вдруг раздавались выстрелы, и дозоры рысью и галопом и шарахались назад.
Тогда шумело в голове, и мысли становились неясными и трудно уловимыми. Эскадрон останавливался за одинокой ригой или на опушке леса, и между ним и тою деревнею, что была внизу за рекой и где высилась красная кирпичная колокольня Мостела, точно опускалась непроницаемая завеса.
Здесь за ригой и на опушке леса - было "наше". Там в деревне с красным костелом было его, а в середине было что-то пустое, грозное, почти непреодолимое.