Разговаривали как будто спокойно, но говорили короткими, отрывистыми фразами, и слова этих недоговоренных фраз были волнующе понятны.
- Во-он, за горушкой… "его" показались…
- А много…
Вздыхали. И знали, что это показались австрийцы. Порой кто-нибудь говорил тихо:
- Герман…
Все подтягивалось. Точно не те же самые пули, раны и смерть нес германец, что и австриец.
Все так же ярко светило полуденное солнце, или, если было это утром, бросало оно длинные, зябкие, холодные тени, и там, где показался "герман", все было в бледном золоте лучей.
Потом, когда все кончалось, каждый рассказывал о том, что было совсем по-иному. Все было для всех одинаково, но каждый видел разное.
- Унтер-офицера Мотовилова убило, - говорил один.
- Ну!.. Убило… Так чуток зацепило, и только. Я сам видал, как он на перевязку пошел.
- Пошел… Ты видал?.. Пошел!.. На носилках понесли. И несли чужие… Не наши… Пехотные…
А в разгар спора подходил сам Мотовилов, целый и невредимый и даже вовсе не раненый.
Не потому ли так трудно было потом составить реляцию о бое, и, когда двое писали описание одного и того же столкновения, у обоих выходило по-разному. И никогда точно не знали, сколько потерял неприятель, и не сразу досчитывались, кто из своих убит или ранен и кто цел и невредим.
И не там ли, за этой завесой бурь, был переход в четвертое измерение, в мир теней, не каждому доступный?
VI
В августе 1914 года Морозов бродил с эскадроном по Холмщине. Он был в дальней разведке, отбился от своих и попал в самый разгар Комаровских боев.
Эскадрон стоял, не слезая с лошадей, в ольховом лесу. Над лесом разрывались неприятельские шрапнели.
Трепетали деревья листами, ухал и точно темнел лес и шарахались кони. Лица солдат были бледны. Вперед податься было некуда, а назад уходить было совестно. Приходилось стоять в лесу под огнем.
Впереди кипел ружейный бой.
Петренко, Эльтеков и Морозов выехали на опушку леса. Сжатые поля полого спускались к небольшому ручью, поросшему кустарником и деревьями. За ручьем была широкая долина, покрытая такими же полями. Золотистое жнивье с разбросанными по нему скирдами хлеба упиралось в небо. Вправо, ближе к лесу, где речка разливалась по болотному лугу, росли чахлые деревья, и здесь была сложена большая копна зеленого сена. По одну сторону речки, цепями без окопов, залегла наша пехотная дивизия, и оттуда доносило непрерывный треск ружей. Австрийцы атаковали ее. Их передовые цепи уже спустились к речке, и с лошадей было видно, как копошились синеватые точки между кустов, росших вдоль реки.
Над нашими цепями, часто и низко, пучками разрывались бело-оранжевые шрапнели, и было видно, как перед самыми лицами наших солдат срывались маленькими струйками фонтанчики пыли. Это пули рыли землю.
От цепей ползли люди назад, и число их казалось громадным. Бой развивался на глазах у Морозова.
- А жарко, должно быть, там, - сказал Петренко. - Держись, пехота! Держись, милая. Не хотел бы я там быть.
Маленький фокс Петренки, белый живчик с забавным черно-желтым пятном над правым, всегда приподнятым ухом, улегся у ног лошади Петренки и то озабоченно, с таким видом, будто делает важное дело, жевал былинку, то поднимал голову и смотрел на своего хозяина, точно спрашивал: "Не пора ли идти, или слезть и поиграть со мной".
Из-за четвертого взвода, от вахмистра, припадая на одну лапу, прибежал Бурашка, равнодушно огрызнулся на фокса и стал настороже, подле Петренки.
За ним шел худой загорелый офицер, в скатанной шинели через плечо и с блестящими золотыми погонами на кителе. Он подошел к группе офицеров, приложил руку к козырьку смятой фуражки и сказки:
- Господин ротмистр, Начальник дивизии приказал передать вам: австрийцы обходят наш правый фланг. У нас все резервы израсходованы, нет ни одной свободной роты. Он просит вас спешиться и стать на уступе.
- Слушаюсь, - сказал, прикладывая руку к козырьку, Петренко. - Передайте: будет исполнено.
До этого Морозов все помнил отлично. Но с той минуты, как Петренко сказал: "Господа офицеры по местам", отчетливость сознания точно стерлась. Все было таким, каким было и раньше. Солнце было за полдень и светило ярко, золотились торчки сжатой соломы и была прозрачна зеленая тень от ольховых деревьев леса. Но планы картины стали другими. Одни предметы стали более близкими, другие ушли в бесконечную даль. Жнивье по ту сторону ручья казалось недостижимо далеким, а солдатские цепи пехоты близкими и плоскими. Голоса слышались заглушенные, точно ухо слышало, а мозг воспринимал через какую-то вату.
Морозов, ездивший на первом взводе, видел Петренко и слышал, как он четко скомандовал:
- Эскадрон, готовься к пешему строю! Звякнули передаваемые пики первый и третьих номеров и колыхнулись лошади.
- К пешему строю вправо, слезай.
Была щеголевата команда и такое же было исполнение. Обрадованный фокс кинулся в траву, отыскал сучок и носился с ним, ожидая, что его пригласят играть.
- Ваше благородие, я Русала тут держать буду, ежели что, - сказал Тесов.
Звук его голоса был тревожен, а лицо озабочено.
Морозов отбежал вправо и крикнул сбегавшимся к нему людям: "винтовки"!
Жестко звякнули примыкаемые штыки.
Петренко указал задачу, и Морозов пошел из лесу, а за ним широко расходились цепью солдаты.
- Направление по третьему взводу, - услышал он откуда-то, точно издали, и повторил сам:
- Направление по третьему.
Только вышли, услышал неприятный свист пуль. И казалось их так много, что воздух переполнен ими и идти нельзя.
- Бегом! - скомандовал он.
Люди согнулись и побежали. Когда Морозов командовал, он оглянулся. Он увидал Петренко, трубача и с ними Бурана. Фокса сдали вестовому Петренки, и его жалобный визг доносился из леса.
Морозов со взводом добежал до зеленой копны сена и залег, не открывая огня, потому что не видно было неприятеля.
Пули свистали и щелкали часто. Солдаты лежали, уткнувшись лицами в землю. Солнце на закате пригревало. Морозов начал вглядываться.
Он посмотрел влево, и вот тут-то он увидал смутно, как во сне, то, что потом никогда не мог забыть и что опять мысленно отнес к четвертому измерению.
Влево тянулись поля и под ними была речка. Вдруг точно поля приподнялись и стали повернутыми к Морозову, плоскими и ненастоящими. Вдоль всего поля поднялись люди: послышалось громкое "ура"… Люди, однако, не бежали вперед, а топтались на месте. Из кустов против них встали бесконечные шеренги синевато-серых людей. 3а ними стали другие. Часто били пушки, рвались шрапнели, но ни австрийцы, ни русские не двигались вперед, а стояли и кричали.
Потом австрийцы исчезли в кустах, и наши цепи снова залегли. Но картина была все такая же плоская и мутная. Морозов видел, что не все австрийцы скрылись в кустах, были и такие, что остались лежать неподвижно на поле. Среди темных скирд появились серые кочки убитых людей.
Это повторилось еще и еще раз. Опять наши встали, кричали "ура", стоя на месте, и опять показались австрийцы от речки, но атаки не было.
Когда австрийцы скрылись в третий раз, по всей пехотной цепи шорохом пронеслось: "Отходят… отходят… австрийцы отходят"…
Пули стали свистать реже. Морозов оглянулся и точно после сна разглядывал открывшийся ему вид. Все поле бы покрыто синими точками, они быстро шли назад, и часто трещали наши ружья.
Сколько времени продолжалось это, Морозов не мог определить. Вдруг он услышал над собою голос Эльтекова.
- Сергей, командуй эскадроном.
- А что?
- Петренко убит.
Эльтеков стоял во весь рост. Пули не свистали. Пехотные санитары подбирали раненых.
Бой был кончен.
Морозов поднялся. Прежде всего он увидал солдат, возившихся у копны над кем-то лежавшим на земле, и среди них фельдшера с красным крестом на рукаве. Бурашка царапал землю ногами и выл, подняв кверху тупую морду.
От пехотного начальника дивизий прислали благодарность за помощь пехоте и разрешение идти на ночлег в селение Дуб.
Морозов был доволен тем, что все это кончилось. Четкость сознания вернулась, и все предметы стали на место. Было только скучно от сознания бесцельности потерь. Тонкий плачущий вой фокса, вырывавшегося из рук вестового, когда Петренко проносили мимо, резал уши Морозова. Вахмистр Солдатов шел сзади Петренко со снятой фуражкой и деловито говорил эскадронному каптенармусу:
- Родивонова и Лазарчука снарядить за досками, фоб исделать, да по два человека со взвода послать на речку, цветов каких ни есть поискать, венки наплесть.
Так началась война для Морозова.
VII
В селение Дуб на крестьянских подводах свозили раненых австрийцев. Это были русины. В синих, с черными кровяными пятнами, мундирах, накрытые шинелями, они лежали на соломе с землистыми, испуганными и покорными 'лицами.
Солдаты морозовского эскадрона поили их чаем, давали хлеба и разговаривали с ними.
- По-нашему говорят. Понять все можно, - говорили солдаты.
Рассказывали русины:
- Как поднялись мы, чтобы идти в атаку на вас, видим, Божия Матерь встала над вашими цепями, закрыла их покровом и стоит, высокая до самого неба, а сама белая, светлая, как из жемчуга сотканная, и не могли мы ударить в штыки. А штыки уже примкнули.
Морозов понимал, что эти люди духом поднялись до познания непознаваемого. Где же и было быть Божией Матери, как не в этой первой военной скорби, первой смерти, и первом бранном ужасе. Морозов вспомнил когда-то прочитанное им житие Андрея, во святых Юродивого. Был он такой святой жизни, что допущен был живым в рай видеть селения праведных. Ангел Божий сопровождал его и показывал Андрею все райские круги. Видел Андрей Юродивый Господа Бога, Иисуса Христа и Духа Божьего. Видел святых, почивающих на лоне Авраамовом, видел славных архистратигов Гавриила и Михаила в доспехах блестящих воинских, видел херувимов и серафимов и все силы ангельские. Видел сонмы святых и праведников, видел просто честных, добродетельных в жизни людей, их души, наслаждающиеся блаженством райским. Но Божьей Матери ни видел. Он искал ее везде, весь рай исходил, весь рай осмотрел, но Матери Бога Нашего, Пресвятой Девы Марии не нашел он в райских селениях. Когда же уходил на землю Андрей Юродивый, то осмелел и спросил он Ангела, ризы светлые чище снега первого:
- Где же Матерь Бога Нашего, Заступница и Скоропослушница в человеческих скорбях? В каком круге небесном спасается Она, всех прибегающих к ней Сама спасающая?
И ответил, поникнув головою, Ангел:
- Нету в селениях райских Матери Бога Нашего, Господа Иисуса Христа.
- Где же Она? - спросил Андрей Юродивый. - Ужели же Ее, Праведницу, на небо вознесенную, не принял Господь в селения Свои райские?
И ответил Ангел:
- В скорбях людских пребывает Божия Матерь. Сама Сына Своего в крестных муках видевшая, знает Мать Бога Нашего, что такое человеческие страдания, и пребывает Она вечно на земле, стремясь утишить человеческое горе. Объявляется в иконах чудотворных, заслоняет омофором Своего Сына погибающих, дает победу верующим,
стоит у одра болящих, исцеляет неисцелимых, посылает благодать Божию нуждающимся в ней. Оттого и нет Матери Божией в селениях райских.
И, вспомнив об этом, поверил Морозов, что действительно видели австрийцы Матерь Божию, восставшую на защиту погибающих.
Поразили Морозова в этом первом бою простота смерти, ее величие и вместе ее ненужность.
Вот Эльтеков сказал: "Петренко убили".
Он не счел нужным облекать этот страшный случай в другие слова. А убили бы в мирной обстановке! Все бы кинулись к телу, обступили его, одни из любопытства, другие из сочувствия, были бы трогательные похоронные заботы и панихиды над телом.
Теперь Эльтеков, Морозов, Окунев и Мандр совещались с вахмистром Солдатовым, отправлять ли тело к полку или похоронить завтра в селении Дуб, воспользовавшись тем, что при пехотном полку есть священник, а в селении православная церковь. И решили похоронить перед выступлением, так как неизвестно, где находится полк.
Петренко и два солдата были убиты, а шесть человек ранено… Сотни трупов пехотных солдат остались лежать на жнивье, и их постепенно свозили к широким братским могилам.
Для чего?
В этот осенний день весь бой был непонятен. Шли на выстрелы, повинуясь требованию устава, и наткнулись на какой-то встречный бой, на начало большого сражения, прославившего потом части XIX Армейского Русского корпуса… Но в те недолгие часы, что Морозов лежал с солдатами на жнивье, наблюдая отбитие несовершившихся атак, ему эти первые убитые показались обидными и ненужными.
"Мы даже и не стреляли!" - думал он.
VIII
Со временем Морозов привык равнодушно относиться к потерям. Научил его этому "покойному на них взгляду случайно встреченный казак. Морозов шел с полком к Висле. Был хмурый ноябрьский день. Проходили через польские местечки, откуда бежали жители и где только жиды оставались в лавках и "склепах", складах товара, и все еще торговали, продавая солдатам хлеб, колбасу, рубашки, табак и папиросы.
Лошади медленно брели по киселю грязи, утопая в нем по колени и далеко брызгая ногами капли, блестящими катышками ложившиеся поверх грязи.
День был хмурый, и впереди, не смолкая, гремела артиллерия. Были ее земные громы, подобно громам небесным, непрерывны и гулки. Навстречу их полку, черными, жухлыми полями в тяжелых бороздах, рысью пробирался казак…
На голове папаха серым защитным чехлом обтянута, полушубок по колени, штаны - лампас алый. Конь худой рыжий, бежит легко, ногами за землю цепляется, точно кошка крадется. Казак сидит ловко, ничто не колыхнет на нем, не брякнет. Стальную пику уткнул в бедро, копье к уху лошадиному нагнул. Лицо молодое, красное, худое и обветренное.
- Эй, станица! - крикнули ему офицеры. - Откуда?
- Оттеля. Из-за Вислы, - ответил казак. Придержал коня, глядит смышлеными глазами.
- А что там?
- Ничего. Наши третий день дерутся.
- Ну, как?
- Ничего, подается герман.
- А потерь много?
- У нас-то? - усмехнулся казак. - На войне не без урона, - крикнул на ветер, дернуя тонкими скрутившимися поводками лошадь, толконул ее ногами и заскакал собачьим наметом дальше.
- Ты куда, с донесением, что ли? - крикнул полковник Работников.
- Не-е! За фуражом, коней кормить…
Мимо, в серых сумерках короткого дня, плыли черные поля, и близок был горизонт набухшего тяжелыми снеговыми тучами неба. Вот-вот закрутит пурга, закует мороз грязь стальными кольчугами и посыплет сахарным порошком снега.
Чаще попадались громадные воронки от снарядов. Вчера здесь был бой.
Вправо от дороги что-то обратило внимание солдат. Из эскадронов выезжали люди, подъезжали к чему-то, останавливались и сейчас же догоняли свою часть.
- Ну, чаво не видали! На место! - лениво крикнул ехавший перед Морозовым вахмистр второго эскадрона, но сам свернул посмотреть. За ним поехал Морозов.
Шагах в сорока от дороги была огромная, шагов тридцать в поперечнике, воронка от тяжелого снаряда. Черные края земли спускались полого в глубокую яму, покрытую внизу каким-то серым налетом. Тридцать два трупа австрийских солдат лежали правильным рядом по борту воронки. Точно залегли они здесь, кем-то снесенные, да так брошенные и позабытые. Ветер шевелил краями сине-серых шинелей, одни были в кепи, другие с обнаженными головами, одни лежали ничком, уткнувшись лицом в землю и выпятив спины с тяжелыми ранцами, другие, лежа на спине, держали кверху бледные лица, и ветер ворошил темные бороды и усы.
Кому-то, где-то нужные работники, отцы, мужья и сыновья, - они уже никому не были нужны, и некому и некогда было засыпать их в их боевой могиле.
"Где же была их Божия Матерь?" - подумал Морозов.
Ноябрьская ночь надвинулась тяжелыми серыми завесами. Предметы потеряли четкость. Где-то внизу светилось красным светом окно. Дорога спускалась в лощину, и по ней был расположен посад.
Под ногами лошадей застучал заплывший жидкою грязью камень. В сумерках, прорезанных светом из окон, определилась большая площадь. Чья-то пешая фигура точно из земли выросла под самой Русалкой, и кто-то бодро спросил:
- Ваше высокоблагородие, - вы?
- Кто там? - очнувшись, опросил Морозов.
- Квартирьеры, ваше высокоблагородие. Нам здесь становиться. Пожалуйте за мной.
Черная фигура исчезла во мраке и только Русалка видела ее и шла настороженно за нею.
IX
Морозов искал на войне необычайного. Искал чуда. И он слышал веяние этого чуда. Вся война была наполнена необъяснимым, и не раз чувствовал Морозов омофор Божией Матери над Русскими войсками и над собою.
В конце февраля пятнадцатого года Морозов поехал с вестовым по шоссе на Серафинце узнать обстановку. На завтра они должны были сменить казаков, которые вели здесь шестые сутки бой.
С утра завывала и мела сугробы вьюга. Мороз по здешним местам был жестокий. Было шоссе, то голое, с обледенелым, скользким щебнем, серыми унылыми полосами тянувшееся по полям, то было оно заметено сугробами по брюхо лошади. В спину дул неистовый ветер. Уши, шея, грива и холка Русалки были забиты снегом. Снег пролезал под башлык, за воротник, засыпал грудь и рукава. Взгляд впереди терялся в мутных просторах, где крутились и реяли снежинки. По сторонам на столбах выла телеграфная проволока, и на вымершем шоссе не было ни души.
Морозов отъехал восемь верст от штаба дивизии, где ему указали направление, и не встретил никого. Было жутко ехать в эту мутную даль, не зная, что впереди.
По сугробам снега Морозов спустился в балку, пересекавшую шоссе. Влево от дороги он увидал пушки, по самые дула заметенные снегом, и при них одного казака - часового. Батарея казалась покинутой. Морозов спросил, где начальник участка.
- А вот, как подыметесь из балки налево, на винокуренном заводе они там и будут.
Морозов представил себе теплую комнату при заводе, где он отряхнет с себя всюду набившийся снег, где согреется и напьется горячего чая.
Когда он выбрался наверх, он увидал по левую сторону шоссе красную, круглую, кирпичную трубу и кругом стены сгоревшего завода. У ворот стоял казак. Во дворе за стеной жались накрытые попонами, поседланные лошади.
- Здесь командир полка? - спросил Морозов.
- Так точно.
В центральном здании завода, где высился громадный котел и где вились изогнутые пожаром медные трубы, среди занесенного снегом железного лома, внутри какого-то чана, на наваленной соломе сидело два офицера. Один высокий, худой, с мясистым усатым лицом, в полковничьих погонах, и с ним среднего роста, красивый, черноусый сотник. За котлом жалось человек восемь казаков, и один из них, склонившись над деревянным ящиком с телефонным аппаратом, настойчиво говорил:
- Миронов… А Миронов? Чего не отвечаете? Со второго провода направили… Миронов?..
Морозов спросил, какова обстановка.