XV
Григорий Орлов был трижды ранен в этом страшном сражении. Последний удар был нанесен ему прусским драгуном. Тяжелая сабля рассекла лоб его прекрасного лица и залила ему глаза кровью. От сильного удара, от потери крови, от утомления и голода он лишился чувств. Когда очнулся, кругом была полная ночь, одиночество и тишина. Над ним было небо, покрытое, вероятно, облаками. Кое-где в просветах мерцали мелкие звезды. В томительную тишину ночи то тут, то там врывались жалобные, за душу берущие стоны.
- Воды!.. Воды!.. - кричал кто-то по-русски, казалось, совсем недалеко.
- Спасите, - неслось по-немецки.
Русские и немецкие солдаты мешались, и потому, что во мраке ночи не было видно тех, кто так страстно взывал о помощи, Орлову были особенно страшны эти голоса ночи. На него напал ужас. Обычное его легкомысленное отношение к жизни и к судьбе сменилось страхом. Что же будет, если он так и останется на поле?
"Жизнь - копейка, а судьба - индейка, - подумал он, - но попасть в плен?.. Какой позор!.. И что я буду делать в плену?.. Сие преужасно… Раны болят… А, да ну их!.. Надо искать своих… Смелее, Григорий".
Нога, простреленная пулей, распухла и была как бревно, однако повиновалась ему, оборванное штыком плечо саднило тупой болью, но больше всего мешала рана на лбу. Орлов встал и сделал несколько шагов. Он натыкался на тела убитых, на брошенную амуницию, казалось невозможным идти. Он присел на труп лошади.
- Куда я иду?.. Разве я знаю?.. - прошептал он и сам испугался своего голоса. - Где наши и где неприятель?.. Все перемешалось, и кто победил?.. Почему так тихо и темно?.. Почему не видно костров? Там, сзади чуть краснеет зарево потухшего большого пожара. Там Цорндорф. А кто в нем?.. Наши или его?.. Как отчаянно кричат и стонут раненые…
Он прислушался. Новый звук вошел в тишину ночи. Стучали колеса повозок.
- Кто уходит и куда?.. Они или мы?.. Нет, надо куда-то идти.
Он встал. Перед ним было поле, казавшееся черным. Он стоял, не зная, куда же идти.
Ждать до утра казалось ужасным. Беспутная его жизнь, петербургские приключения проносились перед ним, и казалось, что они были в бесконечной дали… "Красотки, красотки!.. Тысяча чертей в табакерку!.. Нет, хорошо жить… Надо все-таки жить… Замыть раны… Эх, в баню бы теперь!.. Залечить все сии поранения и снова в красивый уют петербургской жизни. Морду-то, поди, изуродовали…"
Несвязно, сначала без веры, просто по привычке, потом горячее и уже с детской верой обрывками, давно со слов матери заученными молитвами стал молиться Орлов.
Поле продолжало стонать, и в этих стонах был смысл и оправдание молитвы. Вдруг затихнет и снова поднимется волной ропота на судьбу и жалобой на людей. Не знал Орлов, когда было страшнее, когда была тишина или когда за душу хватали, щемили странные, порой совсем не людские звуки.
С востока потянуло свежим ветерком и нанесло запах сосны. Орлов вспомнил, что там был большой лес. Этим лесом прошлой ночью Фридрих обошел их позицию. Где-то теперь лютый король?.. И опять дохнул ветерок. С ним вместе прилетел новый протяжный звук, совсем не похожий на стон. Он точно родился в ночи и пришел из далекого, неведомого, таинственного мира. Будто кто-то провел смычком по струнам скрипки, и она запела протяжно и высоко. Орлов прислушался. Где-то, далеко ли, близко ли, пели свою странную песню казаки. Орлов пошел на звуки песни. Слышнее стало, как то пел скрипкой, то журчал и переливался флейтой тонкий, теноровый подголосок. В нем слышались трели полевых жаворонков, в нем был аромат степных трав и запах казачьих кочевий. За подголоском следила грустная, полная тоски песня.
- Ой вы братцы, мои братцы, атаманы-молодцы…
Не покиньте меня, молодцы, при бедности…
Голосов пять дружно пристали к этому одному голосу, сказавшему запевок:
При бедности, да при печали моей при большой…
Снова тонко, скрипкой вел подголосок, и осмелевший голос продолжал:
Еще в некоторое время пригожуся вам:
Заменю я вашу смерть животом моим,
Животом моим, грудью белою…
Орлов смелее шел на голоса. Точно ли то пели казаки? Не посланы ли были от Господа ангелы спасти его? Эта песня была созвучна стонущему полю, весь смысл которого был "замена смерти жизнью, грудью белой", весь смысл которого был жалоба на судьбу и мольба о помощи. Какие-то "братцы, атаманы-молодцы" были близко, были свои, кто мог помочь ему, провести к своим, напоить и накормить его, перевязать раны. Орлов искал огней костра, вглядывался в ту сторону, откуда и уже совсем близко, неслась песня. Но везде был тот же мрак, та же пустыня поля. Нигде не пахло дымом костра.
Орлов спустился в небольшую балочку, где среди свежей и сырой ночи дохнуло на него неожиданным теплом, какие-то кусты цеплялись за его одежду, густая трава мешала идти. Он стал подниматься по пологой щеке оврага и сразу наткнулся на казаков. Они сидели в кружок, и кто-то теперь рассказывал негромким приглушенным голосом. Он вдруг замолчал и спокойно окрикнул Орлова:
- Кто идет?
- Свой, - дрогнувшим голосом ответил Орлов. - Офицер раненый.
- Садись к нам. Гостем будешь… Ночью все одно никого не найдешь. Садись… Вот огонька расстараемся, погреешься, кашу учиним, дадим тебе. Поди, голоден?
- Пить очень хочется.
Один из казаков подал Орлову немецкую флягу. Теплая, согревшаяся вода с водкой показалась Орлову противной, но он заставил себя сделать несколько глотков.
- Ложись, барин… Отдохни, покамест принесут нам огонька. Ить давно уже послали.
Казаки подстелили Орлову епанчу из черного козьего меха, другую епанчу, сложив, положили ему под голову и укрыли ему ноги.
- А как же вы сами-то, братцы, - сказал тронутый лаской казаков Орлов. - Ночь ведь холодная.
- Лежи, барин. Твое дело молодое.
- Мы что ж. Мы привычные… Не впервой…
- И ранетый к тому ж.
- Спасибо, родные.
- Не на чем.
Темным пологом простиралось над Орловым небо, где, редкие и мелкие, то появлялись, то исчезали звезды. Ветер шелестел в кустах. Стреноженные голодные лошади часто и мерно жевали траву. Иногда какая-нибудь приостановится, тяжко вздохнет, точно задумается о чем, постоит тихо и снова примется ворошить накошенную траву и то медленно, то проворно ее жевать, наполняя утробу.
Орлов под казачьими мягкими епанчами, пахнущими козьим мехом, согревался, и боль в ранах становилась тупее. Закрыв глаза, он бездумно слушал тихий разговор казаков.
- Никогда ему того генерала не поймать бы, да ить конь у него был авшарской породы, - сказал тот, кто рассказывал, когда Орлов подходил к костру.
- Какой? - спросил кто-то молодым ломающимся голосом.
- Ай не слыхал?.. При Петре, значит, то было… Наш покойный атаман Иван Матвеевич Краснощекое был совсем молодым казаком тады и в набегах за Кубань был ранен в левую ногу. Ну, старушки залечили его травами, как могли, а только хромать не хромает, а все на ту ногу улегать стал. Татары его и прозвали "аксак", что по-ихнему - хромой.
- Вот оно што… А я слышу - "аксак"… "аксак", а чего "аксак", и невдомек мне.
- И тот, братцы, Краснощеков-то - "аксак" у нас богатырем считался, а у них, у черкесских, значит, татар, был такой дюжа богатый богатырь. Авшар… Ну, значит, осень приступила, и в горах устретились они оба. У "аксака" ружьишко поганое, шагов на тридцать, более никак не доносило, у Авшара было длинное винтовое ружье, с золотой и серебряной насечкою. "Аксак", значит, и смекает: "Так мне его никак не взять, надоть с хитринкой". Снял он свою баранью шапку да на палке и кажет из кустов. И тольки показал - тут в ей и самая пуля.
- Ить знает, куда бить.
- "Аксак" и смекает, таперя ему заряжать надоть, флинту-то. На сие на все время надо. В три прыжка, как барс какой, подскочил он к Авшару и уложил яво саблюкой. Ну, значит, тут уж и ружье авшарское и жеребец евоный, чистый аргамак, все стало ево, "аксака". Вот с того самого жеребца и повелась на Дону авшарская порода. Ну, понимаешь? Кони!..
Рассказчик вздохнул, вспоминая прекрасных донских лошадей авшарской породы.
Вдали заколебался красный огонек, занырял, запрыгал, зашатался в руках у идущего к казакам человека.
- А ить енто Сетраков, - сказал казак. - Добыл, значит, огонька.
- Как яму не добыть… Добыть альбо дома не быть.
Уже стал виден темный силуэт казака, озаренный красноватым пламенем горящей головни. Казак подошел и бросил головню в костер.
- Иде добыл?..
- А вот угадай?
- У пяхоты нашей?.. У гренадеров?..
- Ищи, брат, своех гренадеров… Их и звания нынче не осталось.
- Ну-к иде же?.. У жителев?.. Так и те все поутикали?
- У самих у пруцаков.
- Ну?..
- А вот и ну… Иду, глянь, сидят человек шесть… Шестеро, значит, у костра. Им меня со света не видать, а я их очень даже явственно примечаю. Карасиры… И, видать, дюжа усталые. Ну я… что ж… Шагнул к ним, шапку скинул и говорю: "Камрад, гиб мир фейерхен". Они зараз и обалдели до бесконечности.
- Ить им тоже страшно, поди… Казак… Откелева взялся.
- Так ить он один, а их шестеро.
- Один инде и шестерым страшен покажется.
- Ну один кирасир, зда-аровый такой, разжег палицу и подает мне. Я ему: "данке", мол, "шон". И пошел.
- А они?..
- Ну что они?.. Чаво привязался?.. Они да они?.. Сидят, молчат. Тоже, поди, люди… Понимают. Ночью, да посля битвы, как не погреться у огня-то.
- И то… Ить он казак…
Один из казаков повернулся к Орлову и сказал:
- Не спишь, барин?.. Зараз и каша полевая готова. С гусятиной. Тут дикие гуси на нас из усадьбы набрели… Покушай нашего казачьего варева.
- Давайте, братцы, покеля чугунок закипает, споем про смерть Краснощекова-"аксака".
- Идеть… Ты, Кошлаков, зачинай, а Пименов будет втору делать, а Зеленков подголоском.
У Орлова болела голова. И потому все, что было кругом него, казалось странным и непонятным сном, где "небываемое - бывает". Были тут где-то совсем рядом немецкие кавалеристы, кто палашом рассек ему лицо, и у них разжился казак огоньком, и от этого огонька удивительно по-родному пахнет дымом, пригорелым салом и вареным гусем. И тут же вьется, завивается, хитрым клубком запутывается казачья песня про недавнюю шведскую войну, про фельдмаршала Ласси и про шведского генерала Левенгаупта, которого казаки окрестили по-своему Ивальгутовым. Глушит слова этой песни подголосок, что опять тонкой скрипицей забирается куда-то наверх, переливается флейтой, и не верится, что это человеческий голос, а не инструмент музыкальный.
Приуныли, приумолкли в саду пташечки,
Так приуныло, приумолкло войско Донское,
Что без верного, молоденького садовничка,
Что без верного служителя государева,
Без Ивана Матвеевича Краснощекова…
Как узяли добра молодца в полон шведы,
Повели добра молодца к князю Ивальгутову…
- И что с ним сделали в полону шведы?
- Что?.. Ить они помнили прежние его озлобления на них. Люди сказывают, что с его, ранетого, с живого еще, кожу содрали. В великих муках, сказывают, помер наш атаман.
- Та-ак… Ну продолжайте, что ли…
- Чаво продолжать?.. Ить каша готова.
XVI
Григорий Орлов, раны которого оказались неопасными, и с ним Зиновьев, были назначены приставами к пленному графу Шверину, адъютанту короля Фридриха. Они жили сначала с ним в Кенигсберге, а в марте 1759 года их перевезли в Петербург, где Шверина устроили не как пленного, а как знатного иностранца в прекрасном, только что отстроенном Растрелли доме графа Строганова у Полицейского моста. Орлова поместили в доме придворного банкира Кнутсена на углу Большой Морской и Невского проспекта, против Зимнего дворца.
В Петербурге графа Шверина вызвала сама императрица. Так поступал с пленными шведами ее отец, Петр Великий, так хотела поступать и она. Пленный враг - не враг. Шверин был принят государыней в особой аудиенции, пожалован к руке и обласкан. Великий князь Петр Федорович был в восторге от знатного пленника… Адъютант короля Фридриха!.. Великий князь часто и запросто принимал у себя немецкого генерала, бражничал с ним, открыто ездил с ним по городу. Часто, заикаясь и краснея от счастья, обнимал графа и говорил ему по-немецки наследник русского престола:
- За честь!.. Вы понимаете?.. За великую честь я почитал бы служить, как вы, под начальством великого короля!.. Вы понимаете, если бы я был государем - вы не были бы военнопленным? Вы лучшим моим другом были бы…
Все это знала государыня, но она уже не могла больше бороться. Внутри нее шла страшная, ей одной только и понятная борьба жизни со смертью.
Вдруг утром, когда встанет, - никогда этого не бывало раньше, - кровь пойдет носом, и врачи долго не могут ее унять… А после станет бить лихорадка. Государыня, закутавшись в теплую шаль, сядет у окна и смотрит, как бегут, бегут к морю темные волны Невы, вспыхивают по их янтарным, желтеющим гребням белые "зайчики" и ледяной ветер срывает их и несет крупными каплями. В комнате жарко натоплена голландская печь, камин пылает трехполенными дровами, а государыне кажется, что прямо по комнате ходит льдистый ветер, и замерзает, стынет от него кровь в ее жилах. Четыре доктора пользуют ее, на столе стоит куча банок с разными декохтами, но ничто не может ее согреть.
Что это?.. Жизнь уходит?.. И нельзя ли ее остановить?
Государыне трудно заниматься делами.
Пересилив себя, проведя в уборной с искусными парикмахерами четыре утомительных часа, она, все такая же на вид прекрасная, обаятельная, остроумная, свежая, точно и годы не коснулись ее, в седых, делающих ее лицо еще свежее, волосах, идет на конференцию.
Надо "окоротить" короля… Франция замышляет грандиозные планы высадки французских войск в Шотландии. Русский флот должен этому помочь. Маркиз Лопиталь носится с этим проектом. Французская армия под командой маршалов Брольи и Контада начинает наступление в Пруссию с запада. Русские должны идти на Берлин.
Государыня слушает эти доклады, и что-то внутри нее смеется тайным смешком. На Берлин?.. С кем?.. Если бы был жив ее отец и его сподвижники?.. Да!.. Если бы она сама могла стать опять молодой, надеть на себя мундир капитана Преображенского полка, сесть на того самого жеребца, масть которого Шетарди некогда назвал "soupe аu lait", и, преодолев робость рассуждением, совершить подвиги, да, тогда она неутомимо повела бы своих доблестных солдат на самый Берлин… Но она?.. Стара и… больна!..
Фермору приказать?.. После Цорндорфа Фермор потерял сердце, и были такие "эхи": он благоговеет перед прусским королем… Фермор немец… А разве возможно, чтобы ворон выклевал глаза ворону?
Императрица слушает Воронцова. У нас нет ни флота, ни экспедиционного корпуса. Просьбу Лопиталя надо отклонить… Наступать в Пруссию можно, только убрав Фермора.
Весной 1759 года государыня отозвала графа Фермора и назначила на его место графа Петра Семеновича Салтыкова. Он был, по крайней мере, русским, и государыня хотела ему верить.
В белом ланд-милицком кафтане, седенький, маленький, простенький старичок откланивался государыне в Зимнем дворце перед отъездом в армию. В прошлом у него не было никаких боевых заслуг… Будут в будущем!
Салтыков успокоительно кудахтал государыне о том, что бояться неприятеля нечего. Это она и сама знала.
- Ты, матушка государыня, не волнуй своего сердца. Мы его захватим. Я понимаю, как отец твой, батюшка Петр Великий, учил: "Штык! Быстрота!.." Неприятель-то думает - ты далече, а мы удвоим шаг богатырский да и нагрянем на него… Ты, матушка, не беспокой себя… Неприятель не ждет, а мы на него из лесов дремучих, через топи, болота и падем как снег на голову. И - повелишь, самый Берлин тебе, вот как возьмем. У страха глаза велики, а наши его во как знатно напугали. Русские прусских всегда бивали.
- Сущая курочка, - сказала про него государыня, когда кончилась аудиенция и она осталась вдвоем с Воронцовым. - Ну, да никто, как Бог.
20 июля эта "курочка" наголову разбила армию короля под Кунерсдорфом, подле Франкфурта-на-Одере. Под самим лютым королем было убито две лошади, его платье было пробито пулями. Он едва ускакал, конвоируемый ротмистром Притвицем с сорока гусарами и преследуемый казаками. Вот, едва и короля не захватили в плен!
И опять все затихло, и что-то очень уже рано отошли на винтер-квартиры.
В январе 1760 года фельдмаршал Салтыков лично приезжал в Петербург с докладом императрице. Опять "кудахтала" "курочка", как старая няня утешает ребенка, рассказывая государыне, как все будет хорошо.
- Мы, матушка государыня, шуваловские гаубицы ноне оставили. Проку большого с них не вышло. Все одно как наша двенадцатифунтовая пушка картечь на сто пятьдесят сажен несет, так и она такожде. Правда, тяжела, матушка, весу в ней восемьдесят пудов. Ну да мы ее заменяем единорогами полупудовыми, весу в нем всего тридцать пудов, а картечь несет не хуже старой пушки… Я, матушка государыня, ныне всю армию пересмотрел. Обсервационный корпус расформировал - вместо него будет три полка артиллерии. Полки пехотные остаются в двухбатальонном составе… Людей, матушка, нехватка большая. Царевич Грузинский из Риги тугонько подает рекрутов для третьих батальонов, да их еще и учить всему надо.
- Ты как армию оставил? Всем ли снабжена?.. - спросила государыня. У ней от "кудахтанья" "курочки" кружилась голова. Она теперь говорила ясно, но стала пришепетывать, опухший язык ей мешал, и это ее смущало.
- Стоит, матушка государыня, армия так: как водится, впереди авангард, за ним главные силы. В главных силах первая дивизия Фролова-Багреева, вторая Вильбуа и третья князя Голицына. Позади тыловой корпус графа Румянцева. От Торна до Эльбинга прикрылись форпостами, сторожевые разъезды казаки чинят, везде казацкие маяки соломенные поставлены. Ныне, матушка, нам нелегко, сама, чаю, знаешь, какая ныне длинная у нас коммуникация. Охранить ее много войска надобно, для удара почти что ничего не остается.
Государыня пожевала губами.
- Ты мне, Петр Семенович, скажи, что надумал?..
- С тем и приехал, матушка государыня, чтобы ты мой план апробовала.
- Какой же у тебя план?..
- Я так располагаю: армия моя в составе шестидесяти тысяч человек, не переходя Одера и избегая генерального сражения, утверждается в Померании и приводит неприятеля в изнеможение.
- Да приведет ли, Петр Семенович?.. Как же без сражения-то привести ее в изнеможение?.. Не зарезав курицы, супа не сваришь. Неприятель-то, чаю, не маленький, тоже, поди, ученый.
- Сие как Бог поможет, матушка государыня, как Господу угодно будет.
- Сие точно… Но только говорится, Петр Семенович: на Бога надейся, а сам не плошай. Как дальше?
- Дальше, матушка государыня, как лето настанет, начнем кампанию, займем Данциг, овладеем Кольбергом и по приближении к Одеру будем показывать намерение перейти его и овладеть Берлином.
- Я, Петр Семенович, баба и воинским хитростям не учена. Мне твои слова непонятны и нерадостны.
- Что, матушка государыня? - встревоженно "закудахтала" "курочка".
- А вот что сие обозначает: "показать намерение" овладеть Берлином.
- Оно значит?.. значит… демонстрация, матушка государыня.