- Ты меня, пожалуй, Петр Семенович, словами не глуши… Ты мне - возьми Берлин… Утешь меня, свою государыню.
- Да ведь, матушка государыня… Я бы и рад… Душою бы рад, да я же не один… Вот австрийцы свое требование предъявляют, чтобы я шел к Одеру между Франкфуртом и Глогау и искал рандеву с их армиею Лаудона… Как же мне тут быть?
- А быть так, как указала тебе государыня: взять Берлин и окоротить лютого короля.
Эта мысль, взять Берлин, владела теперь государыней. Ей хотелось, может быть, даже назло своему племяннику, о котором она в частных разговорах не отзывалась иначе как с досадным восклицанием: "Племянник мой урод, черт его возьми…", с триумфом войти в Берлин, присоединить и этот город к своему Прусскому королевству. Иван Иванович Шувалов не раз просил императрицу сделать его князем Прусским. "Вот возьмем Берлин, тогда и пошлю тебя, как Кирилла Разумовского послала гетманом в Малороссию, только не глупи так, как он", - смеясь, говорила государыня.
Она ждала лета и начала кампании, ждала побед и удачи. Это ожидание помогало ей преодолевать болезнь, поддерживало ее стареющее тело.
Когда к ней приходил Шувалов, он говорил ей, что, как только вся Восточная Пруссия будет занята русскими - вся Германия будет у ее ног.
- Молчите, - улыбаясь, отвечала государыня, - совсем дитя; мы ее еще не имеем, и как еще мы далеки от этого.
Сама же мечтала подарить Пруссию своему фавориту, как некогда подарила Малороссию брату своего бывшего фаворита. Но лето проходило, армия бесцельно маневрировала, ища соединения с австрийским главнокомандующим Лаудоном, а тот, по-видимому, считал воинским искусством избегать встречи с противником.
Настала осень. Поднялись западные ветры, взбугрили, взъерошили Неву, стало заливать водой набережную Зимнего дворца, холодно стало в дворцовых покоях, и опять сильно стали мучить государыню лихорадки.
В начале октября дошли до Петербурга слухи - "наши в Берлине"… Императрица оживилась. Иван Иванович хотел уже трезвонить по всем церквам столицы, сзывая к благодарственному молебну, и палить из пушек, но государыня удержала его: "Подождем курьера от армии…"
8 октября, утром, когда она еще в пудромантеле сидела у зеркала и парикмахер с девушками возились подле нее, ей доложили: "Генерал-майор Панин от армии…"
Императрица взволновалась. Краска прилила к ее лицу и не отливала, ложась пятнами на щеки, шею и нос. Она торопилась наложить белила и все была недовольна своим видом. Она послала за Алексеем Разумовским, Иваном Шуваловым и Михаилом Воронцовым. "Пусть при них… при них, ее сподвижниках и любимцах, доложат о триумфе и славе русского оружия…"
Только через два часа она вышла к ожидавшему ее генералу Петру Ивановичу Панину. Тот в дорожном мундире, со следами пыли и грязи, которую не могли отчистить и оттереть, встал ей навстречу с золоченого дивана и на бархатной подушке поднес большие железные ключи.
- Итак… В Берлине?.. Из Берлина?.. - сказала государыня, колышась широкими фижмами своей "самары", быстро подходя и обнимая Панина.
- Ваше императорское величество…
- Постой… Я позову Алексея Григорьевича, Михаила Илларионовича и Ивана Ивановича, пусть послушают…
Она позвонила в серебряный литой колокольчик.
Когда приглашенные ею вошли, она попросила всех садиться лицом к окну, сама - она теперь боялась дневного света - села в кресло у маленького затейливого столика. Перед собой положила ключи Берлина.
- Ну, говори… В Берлине?..
- Ваше величество, в ночь с тридцатого сентября на первое октября моя дивизия последнею оставила Берлин и отошла к Франкфурту.
- Оставила Берлин, - глухим голосом сказала государыня. Она обеими руками взялась за ручки кресла. Лицо ее густо налилось кровью, и под слоем белил было видно, как потемнело оно. - Но… почему?..
- По приказанию фельдмаршала Салтыкова. Фельдмаршал узнал, что король спешит на выручку столицы, и послал мне приказание: "Тотчас же генералу Панину с первою дивизией отступить…"
- Но… почему он сам не стал спешить к Берлину? - с гневом воскликнула императрица. "Сущая "курочка", - подумала она. Но сейчас же овладела собою и наружно спокойно сказала:- Рассказывай все от самого начала. Ты ведь всему был смотрителем и участником.
- Первого сентября граф Салтыков заболел и сдал командование Фермору, оставаясь при армии. Мы передвинулись в Королат и стали делать демонстрации на левом берегу Одера. Чтобы прочно овладеть Берлином, надо было взять Глогау, а у нас для сего не было осадной артиллерии.
- Всегда у нас чего-нибудь да и нет. О чем думают!.. - вырвалось у императрицы.
- Был собран военный совет и решено произвести нападение на Берлин отрядом графа Тотлебена, который подкрепить корпусом Чернышева. Главным же силам следовать по обеим сторонам Одера на Кроссен и действовать смотря по обстоятельствам.
- Почему не всеми силами?.. Странные распоряжения! Вот лютый король никогда совета не созывает, но все сам один решает, - тихо сказал Воронцов.
Императрица посмотрела на него прекрасными, налитыми мучительной скорбью глазами.
- Дальше, - сказала она.
- Пятнадцатого сентября Тотлебен и Чернышев двинулись на Берлин, и двадцать первого Тотлебен был у стен города, а Чернышев в одном переходе у Фюрстенвальде. Граф Фермор получил сведения, что в Берлин с севера идут подкрепления, и приказал мне, бывшему у Губина, идти распашным маршем в Фюрстенвальде. Двадцать девятого сентября Салтыков с армиею подошел к Франкфурту и вступил в командование армией.
- Ось подивиться!.. На що было вступать? Всегда чего-нибудь напутает, - сказал с хохлацким спокойствием Разумовский.
- Двадцать второго сентября Тотлебен пытался напасть на Берлин, но нападение не удалось, и он отошел к Копенику, где уже был Чернышев.
- Сие - "пытался напасть" - подлинно великолепно… - сказала государыня. - С такими воеводами далеко не уйдешь. Мой отец не пытался нападать, а нападал… Ну, дальше…
- Граф Фермор приказал Чернышеву вторично атаковать Берлин, но без риска.
- Что сие значит, Петр Иванович?.. Где же на войне бывает без риска?.. Ну, продолжай рассказывать, как вы без риска атаковали, - с больной иронией сказала государыня.
- Мы узнали, что в Берлине под начальством принца Виртембергского сосредоточен корпус в двадцать шесть батальонов пехоты и сорок один эскадрон конницы, всего четырнадцать тысяч человек. У Чернышева на правом берегу реки Шпрее было двадцать три батальона и восемнадцать эскадронов, всего пятнадцать с половиной тысяч. У Тотлебена на левом берегу реки Шпрее восемь с половиной тысяч и около четырнадцати тысяч австрийцев Гюльзена.
- Есть уже такие "эхи", что оные жесточе всех себя показывали в Берлине. Грабили, как истые варвары, за чужой спиной, - сказал Шувалов.
- Город Берлин окружен большими предместьями. На правом берегу Шпрее - Шпандау, перед Королевскими воротами и Штритау. Все сие в каменных домах и окружено палисадом. Попасть можно только через шесть укрепленных ворот.
- Батюшка мой и не такие крепости бирал, - с тихим вздохом сказала государыня.
- На двадцать восьмое число сентября граф Чернышев решил атаковать город четырьмя колоннами: Пальменбаха, Лебеля, князя Долгорукова и Нумерса. Гусарам Подгоричани и казакам Краснощекова было приказано охранять правый фланг и тыл колонны Пальменбаха. Кирасиры и конногренадеры шли в интервалах меж колонн. Мы должны были начать движение в семь часов утра, после пробития "тапты" и трех выстрелов брандкугелями вверх. В приказе значилось: "Сию атаку наисовершеннейшим образом произвести и всякой в своей части наиспособнейшее к тому промыслить и исполнить, дабы заслужить тем высочайшую милость императрицы и удержать ту славу и честь, которую оружие монархини российской чрез такое долгое время сохранило".
- Что же не удержали?.. - чуть слышно, качнув головою, сказала государыня.
- Невозможно довольно описать вашему величеству, - продолжал Панин, - с какою нетерпеливостью и жадностью ожидали войска сей атаки. Надежда у каждого на лице обозначилась.
- Я, и слушая тебя, сама не своя.
- Вечером посланы были в главную квартиру генерала Фермера очередные ординарцы, и под утро они вернулись. Атака Берлина была отменена.
- Как?!
Государыня с прежней своей девической живостью вскочила с кресла и прошлась по комнате. Все встали. Глубокое молчание было в покое. Сквозь окна было слышно, как порывами налетал и гудел ветер и плескались о набережную волны Невы. Государыня остановилась спиной к окну и глухим голосом спросила:
- Что же случилось?..
- Граф Тотлебен вступил в переговоры с почетными гражданами Берлина и подписал капитуляцию. Город сдался без боя.
- Как он смел подписывать какое-то соглашение с врагами Родины?.. - с гневом, сжимая кулаки, сказала государыня. - Что же сие?.. Измена?.. Что же за такая была оная капитуляция?!
- Берлин уплатил контрибуцию в полтора миллиона талеров.
- Торгаши, а не солдаты!.. Им деньги дороже славы!.. Но вы-то вошли, по крайней мере, в Берлин и, не трогая города и жителей, уничтожили военные запасы…
- Мы вошли в Берлин… Мы очистили военные склады и арсеналы, да там почти что ничего и не было, взорвали два литейных и один ружейный заводы и шесть пороховых мельниц на Шпрее… Но купец Гоцковский выпросил у Тотлебена, чтобы не трогали королевских фабрик, и в том числе суконной, одевавшей всю армию короля… Также мы обязались не трогать Потсдамского дворца.
- Для наших генералов оный святыня большая, нежели дворец Зимний, - вырвалось у Шувалова.
- Казаки полковника Краснощекова ворвались в Шарлоттенбург, разграбили и сожгли его. Они захватили мундир лютого короля, синий, с красными обшлагами, с серебряным аксельбантом и шитой звездою Черного Орла, пару перчаток, его белье…
- Королевские подштанники мне мало интересны, - пренебрежительно и брезгливо сказала государыня.
- Они вместе с австрийцами уничтожили драгоценную коллекцию антиков, доставшуюся королю от кардинала Полиньяка. Пруссаки отступили на Шпандау, и граф Фермор послал меня с моими гренадерами и казаками Федора Ивановича Краснощекова преследовать неприятеля. Мы настигли арьергард генерала Клейста и знатно порубили его. Батальон егерей Вунша был нами окружен и сдался нам. Я шел дальше, настигая главные силы, когда в ночь на тридцатое сентября получил приказание спешно отойти от Берлина и идти на Франкфурт.
Панин замолчал. Государыня продолжала стоять у окна. Она окинула усталым, измученным взглядом всех, бывших в зале, и обратилась к Воронцову:
- Михаил Илларионович, скажи, что же? Сие измена?..
- Ваше величество, о графе Тотлебене давно "эхи" ходили, что он в сношениях с прусским королем.
- Что уже говорить о сем, Михаил Илларионович!.. Племянник мой, урод, черт его возьми совсем, говаривал не раз: "Король прусский великий волшебник, он всегда знает заранее наши планы кампании".
- Союзники наши впрямь подумают, что мы только умеем города жечь, а не брать, - сказал Шувалов.
- Пусть их думают, что хотят, - усилием воли овладевая собой, спокойно сказала императрица. - Важно не мнение о нас союзников, а наше собственное. Все сие ужасно. Суд и военная коллегия разберут вины Тотлебена и Салтыкова… Доблестно сражавшихся я награжу по заслугам. Тебя, Петр Иванович, не забуду… Алексей Григорьевич, - обернулась государыня к Разумовскому, - съезди, пожалуй, в арсенал, отбери клинок хороший златоустовский и прикажи гравировщику надпись с моим подписом сделать: "Божиею милостью мы, Елизавета I, императрица и самодержица всероссийская", - ну, знаешь, как всегда, - "жалуем сею саблею походного атамана войска Донского полковника Федора Ивановича Краснощекова за… Берлин"?.. Нет!.. Что уж!.. Где уж Берлин!.. К черту Берлин!.. Был и нету Берлина!.. Сдали, проклятые изменщики!.. - "за его подвиги и верные и полезные службы"… И подпись - "Елизавет"… Моею рукою…
Императрица поклонилась и с темным, налитым кровью лицом, шатающейся, усталой походкой пошла в свои покои.
По всей России с большим торжеством объявили о взятии Берлина, войскам были розданы награды. Наружно ничем и никак императрица не показала своего недовольства.
XVII
Берлин - была мечта императрицы на закате ее дней. Взять Берлин, "окоротить" лютого короля, передать в завещании престол своему внуку, маленькому Павлу Петровичу, назначив регентшей великую княгиню Екатерину Алексеевну, - вот что считала Елизавета Петровна своим долгом перед Россией. Но по слабости человеческой все откладывала писание завещания до завтра. Все казалось ей, что здоровье, бодрость и молодость к ней еще вернутся.
Взять Берлин и "окоротить" короля казалось делом простым и легким. Императрица знала, в каком отчаянном положении находился Фридрих. Он рассчитывал уже на помощь турок, искал какого угодно мира. Он думал только о том, чтобы не потерять всего и сохранить хотя бы остатки прежних владений, пускай даже не оружием, но переговорами. Он уже не верил в войска и в победу над русскими. Его мог спасти, по его собственным словам, только "его величество случай".
Берлин сорвался… Императрица знала, что ее союзница Франция не хочет, чтобы Пруссия стала русским владением. В Петербурге зашныряли официальные посланцы и просто темные личности, пошли "эхи" - о подкупе Бестужева, в коллегии иностранных дел торговались, предлагая заменить Пруссию одним из польских владений, хотя Польша в коалиции не участвовала.
Это казалось прямому, открытому, солдатскому сердцу императрицы гнусным и возмущало ее.
Она видела измену союзников, их зависть и недоброжелательство, она убеждалась в продажности своих генералов и самых приближенных вельмож, это расстраивало ее, и к ней вернулись былые страхи долгих, зимних петербургских ночей. Призраки прошлого, которые ей удалось было прогнать своими успехами, победами ее войск, весельем балов и маскарадов, гуляний и каруселей и охот, снова появились. Страшной казалась ей ее высокая большая опочивальня. Так живо представляла она себе "ту" спальню, что вдруг озарилась светом свечей внесенного солдатом канделябра, где заметались потревоженные тени и где увидела она насмерть перепуганное лицо Анны Леопольдовны.
Она казалась самой себе теперь такой одинокой и всеми покинутой. Она приблизила к себе оттолкнутую ею было великую княгиню Екатерину Алексеевну, большою радостью было для нее, когда к ней приводили ее восьмилетнего внука, милого "Пунюшку" - Павла Петровича. Она ласкала его мягкие волосы, радовалась его остроумным ответам и, пытливо вглядываясь в его глаза, искала в них "искру Петра Великого".
Берлин, измена Тотлебена, непростительная трусость Салтыкова сломили ее уже сильно надломленное здоровье. Чаще и сильнее стали кровотечения, лихорадки неделями не оставляли ее, но главное - ее красота ее покидала.
Она подходила к бюро из карельской березы с бронзовыми украшениями, доставала лист пергамента, на котором четким, красивым, каллиграфическим почерком была выписана последняя ода Ломоносова на день восшествия ее на престол 1761 года. Опустив потухшие глаза, она читала:
Владеешь нами двадцать лет,
Иль лучше льешь на нас щедроты…
Императрица подняла глаза. Ее мысль унеслась куда-то далеко. "Двадцать лет!.. Как скоро миновало время!.. Как было не пройти и ее красоте и ее молодости? Целая жизнь прошла… Жизнь прошла… Прошла… И впереди?.." Рассеянно и бездумно побежали глаза по длинным, певучим, плавным строфам, где вся жизнь ее отражалась как в зеркале. "Да, все сие так… Так, кажется, и было… Только?.." Глаза остановились, прочли, перечли, потемнели, тяжкая мысль в них проблеснула.
От стрел российские Дианы
Из превеликой вышины
Стремглавно падают титаны.
Ты, Мемель, Франкфурт и Кистрин,
Ты, Швейдниц, Кенигсберг, Берлин,
Ты, звук летающего строя,
Ты, Шпрея, хитрая река,
Спросите своего героя:
Что может росская рука?..
Великая Елизавет
И силу кажет и державу;
Но в сердце держит сей совет:
"Размножить миром нашу славу
И выше, как военный звук,
Поставить красоту наук…"
"Неправда!.. Ложь!.. Лесть!.. Все сие было и прошло… Сейчас ей ничего не надо. - Она бросила листы в ящик и захлопнула бюро. - Как оное все далеко от нее. Берлин? Шпрея - хитрая река?.. Три дня!.. Всего три дня!.. Стоит ли писать о сем?.. Слава русского оружия - дым!.. А вся жизнь не те же ли три дня?.. Все суета сует!.."
Теперь часто, проснувшись утром и сделав свой туалет, государыня снова ложилась в постель и лежала, никого с делами не принимая. Приходили придворные дамы, рассказывали петербургские "эхи", - она не слушала их. Иногда в спальню призывали итальянского тенора Компаньи, вносили клавикорды, и, полузакрыв глаза, государыня слушала нежный голос, певший итальянские песни.
К вечеру гости удалялись. Государыня продолжала лежать на спине с высоко поднятой на подушках головой, с открытыми глазами. Подле в кресле сидел Алексей Григорьевич Разумовский. Он опять стал для нее самым дорогим и близким человеком. Часы шли, унося время… и жизнь. Государыня тяжко вздыхала.
- Ты бы заснула, моя мамо.
- Не могу, Алеша.
- А що… Нема сна?..
- Ушла, Алеша, моя красота. А ушла красота - и жить что-то не хочется.
- О, чаривниченько моя, ты все так же прекрасна… Всякому овощу свое время… Ты еще прекраснее стала. Посмотри, как гарна природа осенью, еще лучше, чем летом…
Она улыбнулась его ласковым словам. Бесконечная печаль была в этой улыбке.
- Пусто, Алеша, кругом. Не верю я больше ни людям… ни себе. Хотела я сделать большое дело. России послужить хотела… По отцовскому следу хотела идти… И что же?.. Пусто… Пусто… Ничего не сделано… Ничего нет.
- Добре!.. Подивиться!.. Такого прекрасного царствования и при отце твоем, Петре Великом, не было. Е, ни, треба знати, що было, когда ты была еще цесаревной. Смертную казнь ты, моя мамо, отменила. Сколь многим сиротам слезы тем самым утерла.
- А отсечь руку, вырвать ноздри?.. Легкое ли то дело?.. Разве что женщин лютой казнью не наказывала.
- Таможни внутренние убрала. Дворянский банк устроила… Доимочную канцелярию упразднила… Финансы гарненько поправила.
- Пропивают денежки дворяне. Сама я их в роскошь да в расходы втянула, за Версальским двором гоняючись.
- Е, чаривниченько моя!.. Не только пропивают… И учатся. Московский университет, ось подивиться, какие науки!
- "Науки юношей питают, отраду старцам подают", - тихим голосом грустно как-то продекламировала государыня. - Дай Бог, чтобы на пользу те науки пошли. Я хотела, чтобы на пользу. Не верю я Ломоносову… Все сие лесть…
- Академия художеств… Театр… Первая гимназия для дворян и разночинцев… ось подивиться!..
- В Казани.
- А що в Казани?.. Со временем и в других городах поставишь, моя мамо. Лиха беда - начало.
- Тяжело, Алеша, крестьянам живется. Нос вытянешь - хвост завязишь. Хотела дворянам помочь - крестьян обременила.
- Э, мамо!.. А каков Петербург учинила?.. Красоты-то сколь много!
- Да что ты, Алеша, точно слово посмертное, похвальное надо мною говоришь, заслуги мои поминаешь. Даже страшно мне стало с того.
И замолчала надолго. Было слышно, как в ночной тишине падал с тихим шорохом со свечей нагоравший воск. Ночь медленно и печально шествовала по дворцу.