- А вот бы ты пошел на Волгу, где народец лихой, да пожил с ним, походил, поплавал. Да и составил бы войско молодецкое, привел ко мне в Чусовой на службу. А уж служба была бы знатная, дорогая да богатая!
- Отчего ж не послужить. А много ль войска тебе, хозяин, надобно.
- А хоть тыщу! Хоть полтысячи!
К обеду Ермолай не явился, и Строганов подумал, что сбежал он, искушенный разговором о воле вольной. Ну, и Бог с ним, подумал, Семен, пусть живет, добрая душа.
Прошел год. Строганов забыл про Ермолая. Но однажды в Чусовой прискакал человек из Перми и сказал, что по реке от Камы поднимается стая казачьих чаек, есть и большие лодьи. А двумя днями ранее они останавливались в Перми. И плывут на них прямые разбойники, и несть им числа. А воевода сделал вид, что лихих путников не заметил, и рад теперь, что отправились с глаз долой.
Семену только этого не хватало. Он объявил в Чусовом тревогу, объяснил своим немцам боевую задачу - не пустить казаков на берег, отжать дальше к Камню - и по глазам увидал, что немцы по-русски больше не понимают. А значит, пройдет еще день, и ватаги оборванцев высадятся в Чусовом, сметут все, что братья Строгановы построили ценой великих трудов и самой жизни.
И бог бы с ними, трудами, но Семену дальше жить хотелось. Но бежать некуда, нельзя государя гневить! Строганов обреченно вышел на пристань.
Сначала послышалась песня. Складный хор выводил долгие звуки, и хоть слов было не разобрать, но брало это пение за душу, распускало натянутые жилы рук и ног.
Потом из-за прибрежного подлеска показались белые паруса казачьих чаек. Если прищуриться и не видеть снастей, мачт, людей в лодках, то и правда, очень похоже было на стаю птиц, присевших на воду.
"Чего-то они наклюют", - невесело думал Семен.
Лодки приближались, вдруг приспустили паруса, замерли, не поднимаясь к городку, но и не сплывая по течению. Только одна чайка отделилась от стаи и быстро пошла к берегу. Ткнулась носом в песок, с нее соскочил юркий человечек, закинул за корягу "якорь" - оплетенный камень на длинной веревке - и подбежал к Семену.
"Шнырь", - определил человечка Строганов.
- Здрав будь, добрый господин! - глаза прибывшего чиркнули по лицу Семена и устремились вдаль, - что народу не видать? Аль гостям не рады?
- Мы гостей званных встречаем, и незванных привечаем, если с добром приходят, - Строганов с трудом удерживал достоинство на усталом лице.
- Мы званные, званные! - закивал шнырь, - мы с поклоном и гостинцами от нашего атамана к вашему хозяину.
- А каков ваш атаман, да кто наш хозяин? - недоверчиво, все еще ожидая подвоха, спросил Семен. Ему даже казалось, что он знает ответ на эти вопросы: "Атаман наш - вострый ножичек, а хозяин ваш - брюхо толстое!". Но нет. Шнырь даже поклонился слегка и сказал:
- Хозяин ваш - родовой купец Семен Строганов, и атаман наш - Ермолай Тимофеевич ему челом бьет, повидать желает.
- А где ж он сам?
- А вон, под парусом, аль не заметен?
Семен обернулся к лодке и увидел, что из нее выбирается здоровяк в темно-синем плаще, добрых сапогах и с большой саблей на богатом поясе.
- Ярмак! - ошарашено выдохнул Семен, и богатырь как-то сразу уменьшился, утратил грозную осанку, опростился.
Поздоровались, чуть не обнялись. Ермолай махнул рукой, и чайки снова расправили крылья, понеслись к берегу.
Встретили пеструю, живую толпу приезжих. Ермолай познакомил Семена со своими товарищами. Потом Семен говорил казакам ласковы слова, а они приветливо откликались.
Весь остаток дня ушел на размещение да обживание, - срубов и лабазов пустовало в достатке. И время еще не холодное стояло, можно было в палатках ночевать.
Вечером за угощеньем выслушал Семен рассказ Ермолая.
Как ушел от Семена Ермак - давайте уж будем его называть "по-царски" - так в Казани на ярмарке и встретил волжских людей. Они торговали обычным разбойным товаром - одежкой, посудой, оружием, свальным барахлишком. Этот товар сразу заметен всем, кроме казенных людей. Они как бы не замечают, что вещи продаются в розницу, навалены на прилавках вперемешку, и "продавцы" часто не знают, что у них где лежит. Но самый верный признак распродажи краденого - это цена непонятная. То бросовая, копеечная, то дорогая, нелепая.
Ермак поговорил с продавцами, познакомился со старшим "купцом", прямо сказал, что болен. Задыхается в большом городе, желает воздуху вольного, речного. Старшой велел приходить на пристань через два дня. Так Ермак оказался на Волге, у самарского кольца.
Стал Ермак перенимать купцов то с Богданом, то с Иваном, то с Паном, и незаметно стал четвертым в их дружной троице. Говорил мало, делал много. Стрелял из пушки прямо с рук, топил на отмелях лодки - схватит посудину за нос, навалится всем телом, зальет водой. А мог и борта порвать, если зол становился. Хоть не называли его главным атаманом, но как-то понемногу стали три брата-разбойника к нему за последним советом идти, просили из трех мнений одно выбрать, а то и четвертое составить. И пусть не было у него собственной шайки, а стали постепенно все люди Ивана, Пана и Богдана одной, Ермаковой шайкой. И вот чудо небывалое! - никто на это не обижался, не жаловался.
Так погуляли осень и зиму.
В апреле 1579 года, только лед сошел, надо было лодки смолить, на воду спускать, зимнюю спячку разгонять свежим ветром. Ермак понял: пора! Собрал лихой народ на круг и говорил такие слова:
- "Братья казаки! Слывя ворами, мы скоро не найдем убежища в земле нашей и отринутые Богом, не узрим царства небесного; смоем же пятно наше службою честною или смертью славною...".
Надо сказать, речь эта прозвучала не вдруг. Всю зиму, сидя у очага то в одной землянке, то в другой, Ермак рассказывал товарищам со слов Семена Строганова о бескрайней Сибири, о воле, о богатых землях, о мехах и злате, за которые и крови-то лить не нужно, - сами в руки идут. Еще говорил о доверчивом сибирском народе, который если собрать вместе, да вооружить по-человечески, получится войско великое. Хошь обороняйся, а хошь и наступай.
В лад Ермаку Святой Порфирий, допившись до чертиков, скорбел неустанно о своей душе и о душах бандитов не забывал. Хотелось ему спасения в жизни вечной, а также избавления от нечистого в жизни здешней. Очень донимали Порфирия мелкие бесенята самого пестрого разбора. Порфирий таскался по следам Ермака и подтверждал худшие опасения куренных обывателей.
- Да, господа казаки, вес грехов может превысить вес грешника, особенно худого, и тогда ему не удержаться на этом свете, и не подняться на небеса.
- То есть, сам-то он худой, и как бы легкий, - Порфирий начинал путаться в физической схеме, - но грехи его - тяжкие, они и утягивают грешника в подземное царство. А там - кипят котлы смоляные, и в них на медленном огне запариваются разбойничьи души!
- Надо нам спасаться, братие, - Святой Порфирий, крестясь, отскакивал от костра или печки, потом возвращался от двери, допивал последнюю чарку, и тогда уж, снова очертя голову, выскакивал на мороз.
Так что, народ разбойный к прозрению был готов. Иначе, будь речь Ермака построена на одном покаянии, вызвала бы только хохот и плевки.
- А жрать мы что будем на твоей службе, дядя? - прямо спросили бы вольные люди. Но тут имелась фигура умолчания - Сибирская Дорога!
Всем было ясно, что на Волге, этой большой Русской Дороге долго не продержаться. Все больше в речных караванах пушек, царской и воеводской стражи. Все смелее огрызаются простые купцы. У всех сейчас находятся стволы малого и большого калибра.
Царским людям Волга самим нужна, и разбойничкам на ней скоро только боковое место останется - по берегам на суку висеть.
А тут - Сибирь! Мало, что сама Сибирь интересна, всего в ней полно, кроме порядку, - сплошная мутная водица - нашим карасям родна сестрица. Но и Дорога Сибирская пока без хозяина! Богат, велик будет тот, кто поставит свою стражу на Сибирской Дороге!
Сибирская Дорога по рассказам странников - это проход в Уральских горах. Есть там место, где Камень расступается и стелется узкой долиной. В этой долине начинаются две реки. Одна - река Серебряна - к нам течет, в Чусовую, Каму, Волгу. А друга-то река… - Золотая?!
- Нет, - Тура - течет прямо в Сибирь.
Протекает Тура всю Сибирь до самого моря. А море то лежит до неба, и в небо переливается. Оттуда на небе и вода берется - для дождей и снега.
Вот в такую физику верилось легко. В такие чудеса поверить - это по-русски. Должна быть у нашего человека отдушина? А то все деньги, да деньги, тяжкий труд, глупый расход, нелепая пьянка, безрадостное похмелье. Хотелось чего-то светлого и сладкого.
И сладкое на свете есть! Это проверено, братцы!
Недавно пришел снизу и прибился к шайке Матвей Мещеряк с друзьями. И рассказал Матвей, что по берегам Хвалынского моря у тамошних басурман есть замечательная сладость - "халява". Ничего более вкусного хлопцы Мещеряка в жизни не пробовали. Небесный нектар! Халявы этой в Дербенте, Фарабаде, в любом ауле прибрежном - навалом и почти задаром.
Невероятный сказ подтвердился. Когда по последней осенней воде пыталась протиснуться на север галера из Астрахани, ребята Пана зазвали ее погостить. Мещеряк только глянул на прибывший товар, сразу закричал - "халява!", и указал на бочки с желтой массой подозрительного вида. Но попробовали, - здорово! - райское наслаждение!
Так может, и про Сибирь не сказки? Чего ж мы тогда сидим?
Короче, на призыв Ермака двигать к Строгановым никто возмущенно не заворчал. Старые вожаки тоже против не высказались. Им-то подавно пора было отсюда убираться. На них и розыск готов, и место это известно, и погода для сыщиков подходящая наступает. Можно не дождаться адских котлов, а прямо здесь увариться.
- А что за человек этот Строганов, не царский ли подсыльный? - волновались скептики.
- Нет, - уверял Ермак, - нормальный мужик, честный купец, хоть и имеет от царя жалованную грамоту на Сибирь.
Получалось неплохо. С одной стороны - прямой случай "замириться", войти в тихую, безгрешную жизнь, с другой - не противно идти в такую службу. Не к казанскому наместнику, не к пермскому воеводе, не к попам, не к царю. Купец - он как бы наш, свой брат. Сколько мы его лавливали? Да и промысел купеческий сродни нашему - не без хитрости, не без проворства. Уговорил, атаман!
На всякий случай Ермак закончил свое выступление обтекаемой фразой, что я по-любому ухожу, хоть и в одиночку. А вам, казаки, воля вольная - хотите, тут судьбы дожидайтесь, хотите, пойдем ее вместе искать. Вот прямо завтра и отчалим.
Ну, завтра - не завтра, а послезавтра, 21 апреля 1579 года, когда задул низовой ветерок, за Ермаковым стругом поплыли стаи чаек, тяжелых лодок, всякой водоплавающей посуды неизвестного производства. Как потом выяснилось в Чусовом, флотский экипаж насчитывал 540 человек. Плюс еще один - Ермолай Тимофеевич.
Семен закончил доклад
Грозный поспрашивал о деталях: Ермака ли посылал на разведкуСибири? - Ермака. - Далеко ли разведали? - До устья Серебряной. - Каков там путь? - Водный, для небольших судов легкий; встречались сибирские всадники, кричали, грозились, так Ермак их своим криком распугал.
И уже хотел Иван сразу объявить поход, но Мелкий Бес его удержал.
- Давай, батяня, думу подумаем. Нам тут при попах твои дела яичные обсуждать неловко!
Глава 11
1581
Москва
Государственная Дума
"Дума" состоялась в тот же день - ближе к ночи. Чтобы понять, какова она была, обозрим думскую практику за последние 30 лет, то есть, примерно с 1550 по "нынешний" 1581 год.
Раньше, в начале царствования Ивана, заседания Думы происходили так.
Созывал государь бояр, окольничих да стольников, кравчих да оружничих, спальников да печатников, дьяков да подьячих. Когда дело военное или божественное думалось, еще митрополит приходил, другие попы, кто надобен. Все кланялись государю в пояс, усаживались на лавки - строго по Степенной и Разрядной книгам. Выходил сбоку думный дьяк и читал дела. Бояре думали и говорили свое слово. Государь думал и говорил свое. Бояре кивали высокими шапками, кои дозволялось не снимать, и гулко выговаривали одобрение. Дьяк помечал дело в Указ. После заседания чинно отправлялись пировать да величаться за казенный счет.
Потом переменилась Дума. Появились в ней люди новые, темные, в Разрядной книге небывалые. Нашептал кто-то государю, что старое боярство слишком сыто, воровато, неправедно, медленно, и слушать его не надо. А надо слушать молодых да скорых.
С тех пор Дума происходила так. Сидят бояре по лавкам, дела слушают, думу думают, но слово сказать не успевают. Спросит государь, как мыслите, господа думцы, и только наберет боярин в рот воздуху, как окольничий государев Алешка Адашев уж и скажет.
Алешка сей появился, неведомо откуда, читал царю на ночь грешные книжки, повсюду поспевал за царем, вертелся под ногами мелким бесом. Быстрее всех думал, быстрее всех говорил, - без чину, без разряду, без степени. И оставалось боярам только "добро!" выдыхать. Не пропадать же казенному воздуху.
Потом Алешку за порчу государевой жены Насти сослали воевать, и вкруг царя завертелись людишки черные, страшные. Стал государь бояр не на каждую Думу звать, и не всех, а тех только, кому пора шапки боярской лишиться. С головой впридачу.
И думали думцы, что большей беды не бывает. Но на эту беду нашлась беда великая! Вот уж несколько лет собирал государь думу страшную, мерзкую, богопротивную. Объявлял государь: "Буду думу думать!" - и полдворца разбегалося!
И шел государь в палату один одинешенек.
И запирал дверь изнутри на засовы железные.
И стража крепкая снаружи стояла, - люди сильные, умом твердые, телом тяжкие.
А и они пугались, крестились да обмирали, как начинало в палате гудеть, выть, то хохотало, то пищало, то квакало.
Но страшнее всего становилось, когда наполнялась палата боярскими голосами, и каждый голос говорил в свой черед, в свой разряд, в свою степень.
Сперва бояре сказу стражников не верили. Но проверили, да удостоверились.
Однажды спрятались у баб в подклети бывалые думцы:
1. князь А. Б. Горбатый-Шуйский;
2. князь Ховрин;
3. князь Сухой-Кашин;
4. князь Шевырев;
5. князь Горенский;
6. князь Куракин;
7. князь Немой.
Навострили уши, как семеро козлят, слушают.
Вот идет по большой лестнице от Красного крыльца да наверх царь-государь Иван Васильевич. Кто ж хозяйских шагов не знает?! Вот он тяжко скрипит по малой лестнице, аж мусор на боярские шапки сыплется. Вот запела и хлопнула дверь верхней палаты, стукнули бердышами стрельцы, грянул внутренний засов. Наши депутаты на цыпочках пробираются наверх, суют стрельцам злато-серебро, липнут к двери.
За дверью сначала тихо. Только государевы шаги беспокойные да дыхание хриплое. Потом, чу! - мелкий цокот - цок-цок-цок. И вдруг звонкий голос думного дьяка Пантелея Сатина, удавленного зимой 1560 года по Настиному делу, четко докладывает:
- Так что, измена, Иван Васильевич!
Бояре на подслушке каменеют. Рты у них отваливаются, бороды встают дыбом. Жутко им, что покойный Сатин разговаривает. Еще жутче, что он без "титла" государя величает!
- Какова измена? Чья? - резко выкрикивает государь.
И тишина! Немота наваливается на бояр. Душит пожарной гарью, мутит голову сивушным духом, жжет память до тла. И вдруг страшный, низкий бас с колокольными подголосками выводит:
- Ве-ли-кая из-ме-на, ве-ли-кая! - и И снова удушливая тишина.
Но вскоре веселый молодой голос, не Сатина, а невесть кого, бесчинно и спокойно говорит:
- Да все продали, Ваня. Буквально все. Рыба гниет, сам понимаешь, куда и откуда. Бояре твои поголовно и похвостно сволочи оказались. Вот слушай.
В кошмарной тишине сначала бряцают какие-то расхлябанные, пробные, настроечные аккорды, потом инструмент выправляется, громкая, стройная гусельная музыка разливается по дворцу.
"А уж ты ли их, Ванюшенька, не холил? - запевает колыбельным голосом молодая женщина. -
А уж ты ли их, мой маленький, неволил?
И всего-то ты им жаловал в достатке,
Винограды спелы, и малины сладки.
Уж какую они кушали халяву,
Уж какие меды сытили на славу!
А каких они любили девок красных!
На перинах на шелковых да атласных!
Только зря ты, баю-баю, их лелеял,
Лишь изменные плевела в землю сеял!"...
- Короче, отец, - обрывает молодой, - пора изменников вершить.
- Да как же дознаться, кого? - подавленным, серым голосом бормочет царь.
- Сам у них спроси! - пусть отвечают государю! - это выкрикивает злобный, тяжелый голос, которого никто и никогда в Москве не забудет. Личный друг государя опричный вождь Григорий Лукьяныч "Малюта" Скуратов-Бельский, убитый шведской шрапнелью на пристенной лестнице во время штурма Виттенштейна в начале 1573 года, подает Ивану загробный совет.
- И спросим, и спросим, - хихикает молодой, - вот ты, боярин Горбатый, зачем писал в Литву, что царь наш болен "беснухой"? Али не было того?
Тут наступает самый ужас преисподний.
Князь Горбатый-Шуйский по ту сторону двери спокойно и уверенно отвечает:
- Да государь, уж не обессудь. Было дело. Писал я панам радным, чтоб не очень-то твое посольство привечали, и титлами не трудились. Не жилец ты на Божьем свете!
По эту сторону двери настоящий князь Горбатый-Шуйский падает в обморок, а по ту сторону - завершает:
- Так что, сам понимаешь, Иван Василич, при твоем умишке скудном тебе не нами, столбовыми, править, а смиренно в монастыре покоиться.
Следом, почти без паузы, вступает князь Ховрин.
- Мы тут, государь, подумали и решили, раз уж ты венчальную присягу во всех статьях порушил, так мы тебя от царской доли непомерной избавляем...
- Не вами, холопами, венчан! - сдавленно взвизгивает Иван.