Палтусов ожидал вступить в большой, эффектно обстановленный кабинет, а попал в тесную комнату в два узких окна, с изразцовой печкой в углу и письменным столом против двери. Налево - клеенчатый диван, у стола - венский гнутый стул, у печки - высокая конторка, за креслом письменного стола - полки с картонами; убранство кабинета для средней руки конториста.
Палтусов назвал себя и прибавил - от Сергея Степановича Калакуцкого.
Над столом привстал и наклонил голову человек лет сорока, полный, почти толстый. Его темные вьющиеся волосы, матовое широкое лицо, тонкий нос и красивая короткая борода шли к глазам его, черным, с длинными ресницами. Глаза эти постоянно смеялись, и в складках рта сидела усмешка. По тому, как он был одет и держал себя, он сошел бы за купца или фабриканта "из новых", но в выражении всей головы сказывалось что-то не купеческое.
Палтусов это тотчас же оценил. Да он и знал уже, что Вадим Павлович Осетров попал в дела из учителей гимназии, что он кандидат какого-то факультета и всем обязан себе, своему уму и предприимчивости. Разбогател он на речном промысле, где-то в низовьях Волги. Руки Палтусову он первый не протянул, но пожал, когда тот подал ему свою.
- Милости прошу, - и он указал ему на стул.
Вышла маленькая пауза. Глаза Осетрова произвели в Палтусове что-то вроде неловкости.
- Я - от Сергея Степановича, - повторил он и начал скоро, не тем тоном, какой он желал бы сам придать своим речам. Началом своего визита он не был доволен.
- Да-а? - откликнулся Осетров. Он говорил высоким, барским, масленым голосом, с маленькой шепелявостью: произносил букву "л" как "о". В этом слышался московский уроженец.
- Сергей Степанович уже беседовал с вами по новому товариществу на вере, и он теперь хотел бы приступить к осуществлению.
"Глупо, книжно!" - выругал себя Палтусов.
- Как же, - точно про себя выговорил Осетров, пододвинув к гостю папиросы, и сказал с интонацией комического чтеца:-Угощайтесь.
Палтусов обрадовался папиросе. Она давала ему "отвлечение". Он одним мигом построил в голове несколько фраз гораздо точнее, кратче и деловитее.
- Ему бы хотелось знать, - продолжал он увереннее и совсем смело поглядел в смеющиеся глаза Осетрова, - может ли он рассчитывать и на вас, Вадим Павлович?
Осетров затянулся, откинул голову на спинку стула, пустил струю, и из насмешливого рта его вышел звук вроде:
- Фэ, фэ, фэ!..
"Не войдет", - решил Палтусов и почувствовал, что у него в спине испарина.
Ему, конечно, не детей крестить с Калакуцким! Одним крупным пайщиком больше или меньше - обойдется; у него хватит и кредиту и знакомства. Но обидно будет "по первому же абцугу" дать осечку и вернуться ни с чем. Надо чем-нибудь да смазать эту "шельму", - так определил Осетрова Палтусов.
- Да зачем я ему? - спросил Осетров ласково-пренебрежительно и так посмотрел на Палтусова, как бы хотел сказать ему: "Да вы разве не знаете вашего милейшего Сергея Степановича?"
Палтусов и это понял. Ему надо было сейчас же поставить себя на равную ногу с Осетровым, доложить ему, что они люди одного сорта, "из интеллигенции", и должны хорошо понимать друг друга. Этот делец из университетских смотрел докой - не чета Калакуцкому. Таким человеком следовало заручиться, хотя бы только как добрым знакомым.
XVI
- Позвольте, Вадим Павлович, - начал уже другим тоном Палтусов, - быть с вами по душе. Вы меня, может, считаете компаньоном Калакуцкого? Человеком… как бы это выразиться… de son bord?
Он не без намерения вставил французское выражение, удачно выбранное.
Осетров сидел на кресле вполоборот и смотрел на него через плечо прищуренным левым глазом, а губы, скосившись, пускали тонкую струю дыма.
- Вы кто же? - спросил он мягко, но довольно бесцеремонно.
У Палтусова капнула на сердце капелька желчи.
- Я - такой же новичок, как и вы были, Вадим Павлович, когда начинали присматриваться к делам. Мы с вами учились сначала другому. Мне ваша карьера немного известна.
Лицо Осетрова обернулось всем фасом. Он отнял от рта папироску.
- Вы университетский?
- Я слушал лекции здесь, - ответил скромно Палтусов; он скрыл, что экзамена не держал, - после того как побывал в военной службе, в кавалерии.
- Из офицеров? - с ударением добавил Осетров и засмеялся.
- Да, из офицеров. Участвовал в последней кампании, - вскользь сказал Палтусов и продолжал: - Думаю теперь войти в промысловое дело. У Калакуцкого я занимаюсь его поручениями…
- Что получаете?
Этот допрос начинал коробить Палтусова, но он закусил губы и сдержал себя. Да это ему и не вредило, в сущности.
- Содержание до пяти тысяч. С процентами надеюсь заработать в этом году до десяти.
- Начало не плохое, - одобрительно вымолвил Осетров. - Ваш принципал - шустрый дворянин. Пока, - и он остановился на этом слове, - дела его идут недурно. Только он забирает очертя голову, хапает не в меру… Жалуются на его стройку… Я вам это говорю попросту. Да это и все знают.
Палтусов промолчал.
- Видите ли, - Осетров совсем обернулся и уперся грудью о стол, а рука его стала играть белым костяным ножом, - для Калакуцкого я человек совсем не подходящий. Да и минута-то такая, когда я сам создал паевое товарищество и вот жду на днях разрешения. Так мне из-за чего же идти? Мне и самому все деньги нужны. Вы имеете понятие о моем деле?
- Имею, хотя и не в подробностях.
- Привилегия взята на всю Европу и Америку. Париж и Бельгия в прошлом году сделали мне заказов на несколько сот тысяч. Не знаю, как пойдет дальше, а теперь нечего Бога гневить… Мои пайщики получили ни много ни мало - сто сорок процентов.
- Сто сорок? - воскликнул Палтусов.
- Да. Будет давать и двести, и больше. Когда расширится на всю Россию да немцев прихватим…
- Да ведь это вчетверо выгоднее всякой мануфактуры? - вырвалось у Палтусова.
- Еще бы!.. Шуйское дело в этом году тридцать пять дало, так об этом как звонят!..
- Вадим Павлович, - одушевился Палтусов, - вы, конечно, понимаете… Калакуцкому, - он уже не называл его "Сергеем Степановичем", - нужно ваше имя…
- Я в учредители не пойду… Я ему это сказал досконально.
- Ну просто пай, другой возьмете… для меня сделайте!..
- Для вас? - с недоумением переспросил Осетров.
- Ваш отказ поставит меня невыгодно. Он припишет это моему неумению. А ведь мы, Вадим Павлович, люди из одного мира. Между нами должна быть поддержка… стачка…
- Стачка?
- Да-с, стачка развития и честности. Вы поднялись одним трудом и талантом. Я вижу в вас самый достойный образец. Ваш пай, хоть один, даст каждому делу другой запах; это и для меня гарантия. Я ведь пайщик Калакуцкого.
"Экой ты какой, без мыльца влезешь!" - говорили глаза Осетрова.
- Что ж, - помолчав, сказал он, - я возьму пая три… не больше.
- Позвольте пожать вашу руку. Вы меня много обязали. Не посетуете, если я с вас попрошу взяточку?
- Какую?
- Только уговор лучше денег. Как немцы говорят: nicht schlimm gemeint. У вас паи не все разобраны?
- Нет еще. Мы удвоили.
- Почем они?
- По тысяче рублей.
- Могу я просить у вас два пая?
- С удовольствием. Вот когда уладим. Понаведайтесь. Вы, значит, при капитале?
- Так, крохи…
- От papa и maman?
- Именно!.. Ха-ха!
Произошло рукопожатие. Осетров привстал, но до дверей не провожал его. В передней Палтусов дал двугривенный служителю и, когда спускался с лествицы, почувствовал, что у него лоб влажен.
"Не моему принципалу чета, - повторял он на дрожках по дороге на Ильинку. - Этот - Руэр, и лицо-то такое же, точно с юга Франции. Он Калакуцких-то дюжину съест. Надо его держаться…"
Оба поручения исполнены, и за второе он особенно был доволен. Дворянский гонор немного щемило, но все обошлось с достоинством.
XVII
Пробило три часа. В рядах старого гостиного двора притихло. И с утра в них мало движения. Под низменными сводами приютились "амбары" - склады самых первых мануфактурных и торговых фирм, всего больше от хлопчатобумажного и прядильного дела. Эти лавки смотрят невзрачно, за исключением нескольких, отделанных уже по-новому - с дорогими стеклами в дубовых и ореховых дверях с фигурными чугунными досками. Вдоль стен стоят соломенные диваны и козлы, на каких купцы любят играть в "дамки" и "поддавки". Кое-где сидят сухие пожилые приказчики в длинных ваточных чуйках или просторных пальто с бобром и однозвучно перекидываются словами. Выползет с внутреннего двора, из-под сводчатых ворот огромный воз с товаром. Лошадь станет, вся вытянется, напрягутся жилы. Непомерная тяжесть тащит ее назад, да тут еще подвернулся камень, вывороченный из отсырелой мостовой, покрытой грязью, с ямами, целыми ручьями в дождь, с обвалами и промоинами. Ломовой с бессмысленною злостью хлещет лошадь вожжами по глазам, под брюхо, потом ухватит что попало - полено, доску - и колошматит свою собственную животину. Мальчишка из трактира с чайником топчется и кричит также на лошадь. Сидельцы ухмыляются или бранят извозчика.
- Родимая! - гаркнет всеми внутренностями ломовой и, ухватив за супонь, выбежит на улицу вместе с возом, после чего начинает костить своего бурого: - Жид, анафема, стерва!..
Потом опять все тихо. Со двора доносятся голоса, когда идет отправка или прием товара. Там целые горы тюков и ящиков захватили арки и выползли со всех сторон на середину двора. Вороха рогож, циновок, плетушек, кулей лежат тут неделями и месяцами, мокнут, преют, жарятея на солнце. Одной хорошей искры довольно, чтобы все это вспыхнуло и превратило двор в огненную печь. Но хозяева не боятся. Им тут хорошо и покойно. Бог даст, и простоит все по-дедовски, пока будет стоять старый гостиный двор. "Амбары" у них - наследственные; они их покупали на кровные деньги. Наемная цена им высокая: за один створ до четырех тысяч в год берут.
Тяжелый, неуклюжий, покачнувшийся корпус глядит на две улицы. Посредине он сел книзу; к улицам идут подъемы. Из рядов к мостовой опускаются каменные ступени или деревянные мостки с набитыми брусьями, крутые, скользкие, в слякоть грозящие каждому - и трезвому - прохожему. Внизу, в подпольном этаже, разместились подвалы и лавки - больше к Ильинке, где съезжать в переулок и подниматься нестерпимо тяжко для лошадей, а двум возам нельзя почти разъехаться с товаром. А тут еще расположилась посудная лавка с своей соломой, ящиками и корзинками. Насупротив железный и москательный товар валяется в пыли и темноте. Весь этот угол дает свежему человеку чувство рядской тесноты и скученности, чего-то татарского по своему неудобству, неряшеству, погоне за грошовой выгодой.
По Варварке, против церкви и поближе, дожидалось двое широких хозяйских пролеток с заводскими жеребцами. Один кучер курил; другой - нет. Он служил у беспоповского раскольника. По этой стороне линия смотрела повеселее. Лавки шли всякие, рядом с амбарами первых тузов много и "не пущих".
На двух створах с дубовыми дверями медные доски, старательно отчищенные, ярко выставляли рельефные слова: "Мирона Станицына сыновья". Снаружи через стекла дверей просвечивали белые стены, чугунная лестница во второй этаж, широкое окно в глубине, правее - перила и конторки. Никакого товара не было видно ни на полу, ни по стенам. У дверей стоял, держась за ручку, молодец в синей чуйке. Его обязанность в этом только и заключалась. Амбар был из самых поместительных и шел под крышу. В верхнем этаже - также с галереей - находились склады товара, материй и сукон. Материи производила фирма "Станицына сыновья". Сукно шло с фабрики жены представителя фирмы, старшего брата. Младший находился в слабоумии.
Конторщики в первом отделении амбара беззвучно писали и изредка щелкали по счетам. Их было трое. Старший - в немецком платье, в черепаховых очках, с клинообразной бородой, в которой пробивалась уже седина, скорее оптик или часовщик по виду, чем приказчик, - нет-нет да и посмотрит поверх очков на дверь в хозяйскую половину амбара.
На перилах лежало два пальто посторонних лиц; одно военное; через дверь долетали раскаты разговора. Слышались жидкие звуки мужского голоса, картавого и надтреснутого, и более молодой горловой баритон с офицерскими переливами. Между ними врезывался смех, должно быть, плюгавенького человечка, - какой-то нищенский, вздутый, как пузырь, ничего не говорящий смех…
XVIII
Вдруг малый пришел в волнение, схватился за ручку, широко распахнул половинку, нагнул голову ниже плеч и тряхнул потом головой.
В амбар вошла "сама". Этого никто не ожидал, кроме, быть может, старшего конторщика. Он быстро встал, выбежал из-за перегородки, сложивши руки на груди, с переплетенными пальцами, поклонился два раза и полушепотом выговорил:
- Матушка, все ли в добром здоровье?
Она поклонилась ему ласково и степенно, как кланяются купчихи первых домов, одной головой, без наклонения стана. Этой женщине, сквозь прозрачную вуалетку, точно посыпанную золотым песком, вряд ли бы кто дал больше двадцати трех лет. Ей было уже двадцать семь. Рослая, с прекрасным бюстом, не жирной, но не худой шеей и тонкой умной головой, она смотрела настоящей дамой. Ее охватывало короткое пальто из черного фая. Оно позволяло любоваться линией ее талии и переходило в кружевную оборку. Широкие, модного покроя рукава, также отделанные кружевами и бахромой из гофрированных шелковых кусочков, выпускали наружу только ее пальцы в светло-серых перчатках. Вокруг шеи шел кружевной высокий барок. Из-под пальто выходило узкое, песочного цвета, тяжелое платье: спереди настолько высокое, что вся нога, в башмаках с пряжками и цветных шелковых чулках, была видна. На ее лоб и глаза, глубоко сидевшие в впадинах, легла тень от полей широкой "рубенсовской" шляпы с густым темно-гранатовым пером.
В этой "хозяйке" по костюму было много европейски живописного. Но овал лица, сановитость его, что-то неуловимое в движениях говорило о коренной Руси, о той почве, где она выросла и распустилась. Красавицей вряд ли бы ее назвали, но всякий бы остановился.
- Кто здесь? - тихо спросила она старшего конторщика и сделала шаг назад. Лоб ее наморщился.
- Тот-с… офицер-с, Саввы Иваныча сынок… с крестом… Изволите знать?
Она только опустила глаза и сжала губы. Все лицо ее точно наполнилось презрительным чувством.
- А еще?
- Еще… господин Ифкин. Так, кажется, их прозванье? Они всегда-с…
Станицына не дала ему договорить и сказала:
- Доложите.
- Да пожалуйте, матушка.
- Доложите, - повторила она.
Старик осторожно приотворил дверь. Разговор смолк. Он вошел и вернулся тотчас же. А за ним выбежал ражий офицер с красным, лоснящимся лицом, завитой, с какими-то рожками на лбу, еще мальчик по летам, но уже ожирелый, в уланке с красным кантом и золотой петлицей на воротнике. Уланка была сшита нарочно непомерно коротко и узко, так что формы корнета выставлялись напоказ при каждом повороте. В петлице торчал солдатский Георгиевский крест на широкой ленте и как будто больших размеров, чем делают обыкновенно.
- Entrez, entrez… Анна Серафимовна! Как же вы это с докладом?!. Ваш муж приказал вам сказать, что у нас женского пола нет. Ха, ха! Мы здесь как монахи! Даже стаканы у нас с чаем!
Он и смеялся, и нахально оглядывал ее, и как-то переминался с ноги на ногу, позвякивая шпорами и расставляя ноги по-кавалерийски.
Улан приходился дальним родственником ее мужу. Он в кампанию пошел вольноопределяющимся в гвардию, взял пушку; но в тот полк, куда поступил, все-таки не попал офицером. Теперь он и спал и видел, как бы ему прикомандироваться, приехал в четырехмесячный отпуск, пьянствовал и спускал отцовские деньги в "макао" а "баккару". Родители его прозывались Сыромятниковыми. Это его немного стесняло; зато у него был французский язык. И вряд ли во всей, даже гвардейской, кавалерии кто так умел носить рейтузы и длинный до носу козырек, как он. Да и никто, когда они стояли под Константинополем, не слал таких лаконических французских телеграмм:
"Papa, perdu dix mille francs. Envoyez traite. Si non - adieu. Ferai un mauvais coup! Théodule".
Его действительно звали по-русски Федул, но он переименовал себя потом в Теофиля.
Из двери показался штатский, худой, короткий, с редкими волосиками на лбу, в усах, смазанных к концам, черноватый, в коротком сюртучке и пестром галстуке, один из захудалых дворянчиков, состоявших бессменно при муже Станицыной. За ним, кроме хорошего обращения и того, что он знал дни именин и рождения всех барынь на Поварской и Пречистенке, уже ничего не значилось.
- Madame! - вскрикнул он и закатился смехом.- Veuillez entrer!.. Вы нас хотели накрыть?! N'est ce pas, Théodule?!..
И оба они ввели ее в хозяйское помещение амбара.
XIX
Лицом к двери, у большого стола с двумя низкими пюпитрами красного дерева, - диваны и стулья с сафьянной обивкой были такие же, - вытянул ноги на средину комнаты, сидя на краю стола, муж Анны Серафимовны Станицыной, Виктор Миронович. Он казался головой выше улана. Народ называет такое сложение "глистой". Узость плеч, приподнятых и острых, вытянутая шея с кадыком, непомерная длина рук и ног делали его неприятным на взгляд по одной уже фигуре. Голова подходила к остальному складу: лоб, сдавленный с боков и сверху сжатый, заостренная макушка и выдающийся затылок достаточно говорили о его мозговом устройстве. Желто-русые волосы вились на висках и на лбу. В лице сохранилась моложавость - и женоподобная и мальчишеская, что-то изношенное и недозрелое, развратное и бесполое. Он страдал глазами. Красные веки окружали его желтоватые длинные глаза, всегда с одним и тем же выражением подзадоривания и зубоскальства. Ресницы по цвету были почти светло-рыжие. Под маленьким, раздутым книзу носом открывался постоянно улыбающийся рот с белыми, но редкими зубами, как у детей. Пепельные волоски чуть пробивались на подбородке, ушедшем тоже в клин, с ямкой посредине, хотя он и не был добр. Купеческое происхождение сидело во всем его облике; но голос, манера тянуть слова нараспев, развинченность приемов, словечки на русском и французском языках и туалет делали из Виктора Мироновича нечто весьма мало отзывающееся старым гостиным двором. Шили на него исключительно два парижских бульварных портных: Дюсотуа и Блан. Галстуки, белье, золотые мелкие вещи он носил не иначе как лондонские, "точно такие", как принц Галльский, от тех же самых поставщиков.