В это утро его худосочное туловище просторно драпировал пиджак. Низкие стоячие воротнички, торчащие на середине шеи, уходили в галстук цвета "vert merveilleux". Приятели не скрывали того, что Станицын красит шею особой краской, чтобы она выходила шоколадною. Этому он также научился за границей. Ноги его, в панталонах прусского покроя, на плоской и длинной ступне, не особенно скрашивали ботинки с коричневым сукном. Руками своими он любовался, но с ногтями до сих пор не мог сладить - придать им красивую овальную форму и нежный цвет, хотя и "лечился" у всех известных "маникуров".
Виктор Мироныч был на семь месяцев моложе жены.
- Bonjour, madame, - сказал он ей и по-английски протянул ей руку.
Она пожала, вуалетки не подняла и села на диван у левой стены.
Улан и штатский стояли перед ней и все хохотали.
- Я вам не помешала? - спросила она густым, немного глухим голосом.
В ее произношении слышалось волжское "о", но не очень сильно. Это придавало большую оригинальность ее говору.
- Чаю не угодно? С лимончиком? - пошутил Станицын своей фистулой, от которой у жены его давн ходят мурашки по телу, точно от грифеля.
- Собираетесь? - спросила она больше мужа, чеь его приятелей.
- Представьте! - закричал улан. - Виктор нынче ушел в дела!.. Мы приезжаем вот с Фифкой…
Анна Серафимовна удивленно вскинула на него ресницами. Ее широкие бархатные брови слегка поднялись.
- Ха-ха!.. Виктор! Ma femme ne sait pas!.. Вы не знаете, мы так Ифкина прозвали… Фифка! Ведь хорошо? А?! Что скажете?
Штатский осклабился.
- Так вот-с, приезжаем, зовем Виктора к Генералову, привезли устриц… Ostendes… И вдруг упирается! Говорит, нельзя, дела, не управился. В амбаре надо сидеть. Амбар! C'est cocasse!
Улан перекинулся назад всем своим пухлым туловищем. В ушах Анны Серафимовны звенел долго хохот обоих приятелей мужа. Она вбок посмотрела на него. Он все еще не менял позы, сидел на ребре стола и носком правой ноги ударял о левую. Один раз его глаза встретились с ее взглядом. Ей показалось, что она прочла в них: "Зачем пожаловали?"
Она знала, что ей всегда можно заставить его опустить свои рыжие ресницы, но она этого не сделала.
- Tu restes décidément? - французил улан.
- J'y suis, j'y reste! - сострил Станицын. Он не знал в точности, чья это историческая фраза, но помнил, что в Café de Madrid часто повторяли ее.
Произношение у него было изломанное, отзывалось близким знакомством с актрисами "Folies Dramatiques" и "Théâtre des Nouveautés". Оснований положили гувернеры.
- Ну, Фифка!.. Détalons!.. Chère cousine… Что это вы какие строгие? Точно посечь нас собираетесь. Вы видите: оставляем вас en tête-à-tête… Это всегда хорошо. Как бы сказать… добродетельно. Виктор! Мы тебя, голубчик, подождем до пятого… Идет? Вы позволите? - обратился он к Анне Серафимовне. - Муженька-то в строгости держите. Не женись, Фифка!.. Правда, за тебя, урод, никто и не пойдет…
Улан схватил штатского под мышки и одним взмахом поднял его на воздух. Тот взвизгнул. Станицын лениво и немного беспокойно оглянулся, кисло повел губами и сказал:
- Ступайте, у меня голова кружится. Des gaillards comme èa. Точно вас с цепи спустили.
- Madame! - дурачливо раскланялся улан и щелкнул шпорами.
- Bien bonjour, Анна Серафимовна, - прибавил от себя и дворянин; он по-французски употреблял московские обороты, вроде этого или bien merci.
Анна Серафимовна привстала и пожала им руки без улыбки и молча.
Станицын проводил их за дверь. В конторе они еще довольно долго болтали. По лицу молодой женщины пробегали струйки нервных вздрагиваний. Она сняла вуалетку, а потом и шляпу. Ее голове жарко стало. Почти черные волосы, гладкие, густые, причесаны были по-старинному, двумя плоскими прядями, и только сбоку, на лбу, она позволяла себе несколько завитков: они смягчали строгость очертаний ее лба и линию переносицы. Глаза ее, темно-серые, с синеватыми белками и загнутыми ресницами кверху, беспрестанно то потухали, то вспыхивали. Брови, как две пышных собольих кисти, не срастались, но близко сходились при каждом движении лба. Тогда все лицо делалось сурово, почти жестко. Свежий рот и немного выдающиеся зубы, а главное, подбородок, круглый и широкий, проявляли натуру жены Виктора Мироновича и породу ее родителей, людей стойких, рослых, именитых, долго державшихся старых обычаев и состоявших еще недавно в беспоповцах.
XX
Анна Серафимовна хотела даже снять пальто, но в эту минуту вошел ее муж.
- Здравствуйте-с, - протянул он.
Она давно уже была с ним на "вы", "Виктор Миронович". Он часто говорил ей "ты" и "Анна", а "вы" употреблял в особых случаях.
Виктор Миронович прошел к столу и сел за свои пюпитр, отхлебнул из стакана чаю и обернулся к ней.
- Hein? - пустил он парижский звук.
Ему он выучился в совершенстве.
Рот жены его раскрылся, но зубы были сжаты, зрачки глаз сузились. Она вытянула немного руки и вся выпрямилась на своем месте.
- Виктор Мироныч, - начала она, и волжское произношение заслышалось сильнее, - всему бывает предел.
- Hein? - повторил он, но уже не тем звуком. Глаза его вызывающе и глупо поглядели на жену.
Он чего-то ждал неприятного, но чего - еще не догадывался.
Рука ее опустилась в карман пальто и достала оттуда небольшой портфель из черной кожи, с серебряным вензелем. Она нагнула голову, достала из портфеля две сложенных бумажки и развернула их, а портфель положила на диван.
Тут она встала и подошла к нему. Он почувствовал на лице ее горячее дыхание.
- Что это? - подзадоривающим звуком спросил он и сделал ненавистную ей гримасу губами, точно он принимает лекарство.
- Ваши векселя, - выговорила она и побледнела. До тех пор щеки ее хранили румянец, редко появлявшийся на них.
- Мои?
Он встал и нагнулся.
Его голова, клином вверх, с запахом помады и фиксатуара, пришлась к ее носу и глазам. Что-то непреодолимо противное было для нее всегда в этой детской, "несуразной" - она так называла - голове с ее вьющимися желтыми волосами и чувственным, вытянувшимся затылком.
- Ваши, - еще раз сказала она и отвела его от себя рукой. - Виктор Мироныч, вы видите, кем андосованы?
Она знала деловые слова.
- Кем? - нахально спросил он ее, подняв голову, и засмеялся.
Вся кровь мигом бросилась ей в голову. Она схватила его за руку, силой посадила в кресло, оглянулась и, нагнувшись к нему, стала говорить раздельно, точно диктовала ему по тетрадке.
- Вот до чего вы дошли. Я купила эти документы. Вы знаете, кому вы их выдали. Подпись видна. Из Парижа они пришли или из Биаррица - я уж не полюбопытствовала. Вы мне, Виктор Мироныч, клялись, образ снимали, что больше я об этой барыне не услышу!
Он повел глазами, и дерзкая усмешка появилась опять на его губах.
- Не смейте так на меня глядеть! - глухо крикнула она. - Мне теперь все равно, какие у вас метрески. Я вам не жена и не буду ею. Значит, вы свободны. А я только не хочу, чтобы вы срамили меня и детей моих. Разорить их я вас не попущу!
- Да в чем же дело? - нетерпеливо и на этот раз трусливо спросил Станицын.
- Я пришла вам сказать вот что: извольте от дел устраниться. Дайте мне полную доверенность. Кажется, вам нечего меня бояться? Только на моей фабрике и есть порядок. Но вы и меня кредиту лишаете. Долгу сколько?
- Сколько? - повторил он совсем глупо.
- Сто семьдесят тысяч вами одними сделано в одиннадцать месяцев. Хотите, мы сейчас Трифоныча позовем? - и она указала на дверь. - И это такие, которые в известность приведены, а разных других, по счетам, да векселей, не вышедших в срок, да карточных… наверно, столько же. Вы что же думаете? Протянете вы так-то больше года?
Он молчал. Два векселя в сорок тысяч держит в руках жена. В кассе значилась самая малость. Фабрика шла в долг. Банки начали затрудняться усчитывать его векселя. Это грозное появление Анны Серафимовны почти облегчило его.
- А перед братом у вас и совести нет, - продолжала она совсем тихо. - Благо он слабоумный, дурачок, рукава жует - так его и надо грабить… Да, грабить! Вы с ним в равной доле. А сколько на него идет? Четыре тысячи, да и то их часто нет. Я заезжала к нему. Он жалуется… Вареньица, говорит, не, дают… папиросочек… А доктор ворчит… И он - плут… Срам!..
И она отвернула лицо. Глаза ее закрылись, и тень пробежала по щекам…
- Mais vous êtes drôle… - начал было он и смолк.
- Претит мне! - перебила она повелительно и страстно. - Скройтесь вы с глаз моих! Уезжайте и проживайте где хотите! Будете получать тридцать тысяч.
- Две тысячи пятьсот в месяц? - со смехом крикнул он.
- Да, больше нельзя… Не хотите? - с расстановкой выговорила она. - Ну, тогда разделывайтесь сами. Вам негде перехватить. Фабрика станет через две недели. За вас я не плательщица. Довольно и того, Виктор Мироныч, что вы изволили спустить… Я жду!
Станицын вынул двухцветный фулярный платок, обмахнулся и зашагал взад и вперед.
Она дело говорила: занять можно, но надо платить, а платить нечем. Фабрика заложена. Да она еще не знает, что за этими двумя векселями пойдут еще три штуки. Барыня из Биаррица заказала себе новую мебель на Boulevard Haussman и карету у Биндера. И обошлось это в семьдесят тысяч франков. Да еще ювелир. А платил он, Станицын, векселями. Только не за тридцать же тысяч соглашаться!
- Mais, ma chère, - начал он, - как же я могу… есть, наконец, привычки…
- Через три года будете получать вдвое. Я ручаюсь. А теперь и этого нельзя. И одна моя просьба, уезжайте вы поскорей, Виктор Мироныч; вы видите, я не могла вас дождаться, сюда приехала!..
Она надела шляпу, стала посредине комнаты и сложила руки на поясе.
- Comme c'est… - Станицын искал слово, - comme c'est propre… От жены такая сделка… Ха! Ха!
- Вы это говорите?!
- Разумеется… Лучше уехать… Вы на все способны!.. - Он приложился к пуговке воздушного звонка.
XXI
Вошел конторщик.
- Позовите Максима Трифоныча, - сказал ему Станицын и закурил сигару.
Анна Серафимовна отошла к окну, по другую сторону бюро, и стала завязывать шляпку. Она заметила, что муж сделал мимовольное движение плечами и пустил сразу длинную струю дыма. Победа одержана; муж сделает так, как она желает. Но была ли это победа? С таким человеком немыслимы никакие уговоры. Чести у него нет, даже той "купеческой", какая передавалась из рода в род в ее "фамилии". А ведь отец его считался по всей Москве "честнейшим мужиком". Откуда же этот выродок? Мать была "распутная" и пила еще молодой женщиной. Анна Серафимовна не застала ее в живых, когда сделалась женой Виктора Мироныча, но слыхала от добрых людей. Потому, должно быть, и меньшой брат, Карп Мироныч, родился дурачком, а теперь и совсем полоумный… Да, этот постылый и бесстыжий муж наделает сейчас же за границею новых долгов. А как его удержишь? Он взрослый. Фирма существует. В Париже ничего не значит, купивши на десять тысяч франков, набрать в магазинах на двести. Еще, пожалуй, впутаешься с ним так, что и жизни не будешь рада! И теперь-то надо доставать денег…
Старший конторщик отворил дверь и в два приема приблизился к хозяину с наклонением всего корпуса.
- Написать полную доверенность надо, Максим Трифоныч, - небрежно выговорил Станицын.
Он подошел к старику и говорил ему дальше вполголоса.
Максим Трифонович поднял на него глаза и тотчас же опустил их.
- На чье имя? - чуть слышно спросил он. Станицын кивнул вбок головой, на жену.
- На управление фабриками-с, с правом выдачи?..
- Ну да, ну да, - перебил его Станицын. - Ведь вы знаете…
- Черновую прикажете?
- Да уж это Анна Серафимовна вам укажет.
Ей неприятно сделалось, что муж сейчас же распорядился при ней, не соблюл своего достоинства, - неприятно не за него, а за себя, как за его жену.
- Завтра утром ко мне придите и принесите черновую, - откликнулась она и поправила ленту.
- Больше никаких приказаний не будет? - осведомился старик.
- Никаких, - точно со смехом ответил Станицын и застегнул пиджак. - Я на днях еду, Максим Трифоныч. Все дело будет вести вот Анна Серафимовна… до моего возвращения, - кончил он хозяйским тоном.
Максим Трифонович перешел глазами от Виктора Мироныча к его жене, глядя на них через очки. Он перевел дыхание, но незаметно. Сегодня утром он боялся за все станицынское дело и надеялся на одну Анну Серафимовну. Теперь надо половчее составить доверенность на случай непредвиденных "претензий" из-за границы.
Станицын взял с кресла шляпу и перчатки и, поморщиваясь от сигары, надевал их.
- Можете идти, - отпустил он Максима Трифоновича.
Обида, женская гордость, гнев, презрение как-то разом опали в душе Анны Серафимовны. Она теперь ничего определенного не чувствовала. Говорить с этим человеком ей не о чем. Но в его присутствии она испытывает всегда раздражение особого рода. Точно ей неловко перед ним. И отчего? Все оттого, что у ней в голосе иногда прорывается приволжское "о" да по-французски она не привыкла болтать. Ее учили, и она может вести разговор с иностранцами за границей, а с ним не решалась никогда, особенно при гостях. А он всякие слова выговаривает, и произношение у него от французского актера не отличишь; у всех этих "мерзких" по кафе и театрам выучился. Она знает ему цену и на его делах показывает ему, что он за человек, ловит его с поличным, а все-таки он считает себя "из другого теста", барином, джентльменом, с принцами знаком, а она - "купчиха". Надобно слышать, с каким выражением он произносит это слово. И теперь вот он струсил, расчел, что лучше так поладить, чем со срамом вылететь в трубу; а все-таки он не признает ее нравственного превосходства, не преклоняется перед ней, и ничем не заставишь его преклониться. Вот это ее и грызет, хоть она и не сознается самой себе. Такое ничтожество, такая пустельга, как Виктор Мироныч, у которого, как у кошки, "не душа, а пар", и считает себя из белой кости, а на нее смотрит как на кумушку!
Краска опять появилась у ней на щеках.
- Вас приятели ждут, - сказала она с сердцем.
- Дайте мне надеть перчатки, - возразил он и задирательно посмотрел на нее своими воспаленными глазами.
Опять злость закипела в ней. Хорошо, что этот человек уезжает: немудрено и отравить его или руками задушить. В какую минуту! Один его голос может привести в исступление. Минутами всю ее как-то корчит от его голоса и смеха. Разве можно выносить, как он надевает вот теперь перчатки, покачивается, курит, а сейчас возьмется за шляпу? Все дышит наглостью и чванством, закоренелой испорченностью купеческого сынка, уже спустившего со смерти отца до трех миллионов рублей. Как же его заставить преклониться перед собой, когда весь евронейский "high life", лорды, маркизы, графы, эрцгерцоги толпились на его празднике, где живых цветов было на пятнадцать тысяч франков? Одного немецкого князька он собственноручно оттаскал и заплатил отступного. Любовниц отбил у двух владетельных особ. Где же ему обойтись тридцатью тысячами рублей? Разумеется, придется платить и все сто тысяч. Но и то лучше. Одно она хорошо знает, что она ему своих денег не даст и фабрики своей не заложит. Может детей у ней отнять? Она вся похолодела. На это и у него достанет ума. Нет! По чутью, как зверь, он должен догадаться, что с Анной Серафимовной шутки плохи на этот счет. И головы не снесешь!..
Белки у нее потемнели, а зрачки снова сузились.
В эту минуту Виктор Мироныч стоял у двери и пропустил сквозь зубы фистулой:
- Bonjour…
Она не обернулась.
XXII
Одна в хозяйской половине амбара Анна Серафимовна вздохнула свободно. Она прошлась немного, села в низкое кресло мужа и, позвонив, приказала себе подать чаю. Ей принесли стакан с лимоном. Станицын оставил на пюпитре несколько непросмотренных фактур и счетов. Анна Серафимовна позвала еще раз старшего приказчика.
Старик подошел к ручке. Она отдернула. Глаза его смотрели умиленно. Максим Трифонович искренне любил ее и тайно любовался ею как женщиной, давно прозвал ее "королевой" и удивлялся ее деловым способностям.
- До отъезда Виктора Мироныча, - сказала она, - я конторой заниматься не буду. Я уж на тебя полагаюсь, Трифоныч, а если нужно усилить счетоводство - возьми еще парня.
При муже она говорила ему "вы", но с глазу на глаз ей, да и самому Трифонычу, было ловчее так.
- Тут прибрать надо. Есть что к спеху? - спросила она, нагнув голову над бумагами.
- Платежи больше.
- Ну, так это до завтра… В кассе сколько?
Трифоныч помялся и с жалобной усмешкой вымолвил:
- Наличными - самая малость.
- Хорошо… Завтра доверенность как следует выправить. Я приготовлю. Виктора Мироныча уже беспокоить подписями нечего. Директор давно был по Рябининской фабрике?
- На той неделе.
- Написать ему потрудись, чтобы пожаловал.
- Слушаю-с.
- Наверху еще не забирались?
- Нет еще-с.
- Крикни-ка им, что я сейчас поднимусь.