Тайны этого тезиса, изображенного в книгах знаками высшего молчания, не уяснил еще себе Михаил Андреевич. Он не был посвящен в нее, но обязан был верить ей. И это сознание спасло его. Что бы ни сделал черный человек с документами, хотя бы сжег их - он, князь Михаил Андреевич, все-таки получит их в назначенный, определенный срок. Таково было знамение судьбы, которая зависела от самого князя. Усомнись он в себе - и судьба подчинит его своей зависимости.
- Нет, - твердо сказал он черному человеку, - что бы ты ни говорил мне, как бы ни испытывал меня - я знаю, что знаю!.. Уйди - я не знаю тебя!..
Черный человек почти с удивлением посмотрел на него. Внешность князя оставалась спокойною, как всегда. Ни одним движением мускула он не выдал себя.
- Лгут твои знания - я сжег твои бумаги, - проговорил черный человек поворачиваясь, так как и на этот раз ничего не добился от князя.
Он повернулся и ушел, не сказав больше ни слова.
Вскоре Михаила Андреевича позвали к Косицкому для последнего допроса, после которого ему грозили неминуемое осуждение и ссылка.
XVII
На Труворова в заключении напала его спячка, и он спал, как сурок, почти день и ночь.
Был вечер. Фонарь горел над дверью. Чаковнин сидел у стола и злился. Ему давно хотелось курить. Ему было не по себе взаперти. Он злился главным образом на то, как товарищ его по заключению Труворов сравнительно легко переносил неволю.
"Ишь его, дрыхнет!" - думал Чаковнин, глядя на Никиту Игнатьевича, спокойно лежавшего на своей койке и мерно дышавшего, с лицом невинного младенца в безмятежном сне.
- Никита Игнатьевич, а, Никита Игнатьевич! - окликнул он его наконец. - Да будет вам спать! Просто смотреть противно.
Труворов открыл глаза, поднял голову и бессмысленно посмотрел на Чаковнина.
- Будет спать, говорю, - повторил тот. Никита Игнатьевич почавкал губами, опять посмотрел и снова опустил голову на подушку.
- Ведь опять заснет! - с досадой протянул Чаковнин.
- Ну, что там заснет! - отозвался Труворов. - Ну, какой там, если спится?..
- Ну, а мне не спится! Мне курить хочется, а табаку нет.
- Ну, чего там курить?.. Ну, какой там курить?
- Вы думаете, без табака прожить можно? Оно, пожалуй, и можно, только обидно очень… В самом деле - чего мы впутались в эту историю? Ну, хорошо, князь Михаил Андреевич, ну, он там в своем деле, а мы-то чего - в чужом пиру похмелье? Из-за чего мы-то сидим?
Труворов задумался и сделал такое глубокомысленное лицо, словно готовился сказать величайшее философское изречение.
- Ну, что там сидим, ну, какой там? - проворчал он и повернулся к стене, спиною к Чаковнину.
- То есть забодай вас нечистый! - окончательно рассердился тот. - Вас, кажется, ничего возмутить не в состоянии… Поймите вы, я хоть не имею права претендовать на князя Михаила Андреевича, потому что все-таки виноват пред ним. Я ему, кажется, подгадил тем, что каких-то его документов не уберег - украли у меня их. Ну, а вы-то из-за чего?
Труворов ничего не ответил. Некоторое время длилось молчание.
- То есть попадись мне эта Дунька, - начал опять Чаковнин, - вот, как жерновом, в порошок бы ее истер… со света сжил бы… Никита Игнатьевич, вы опять заснули? - спросил он, видя, что Труворов не выказывает ни малейшего желания к продолжению разговора. - Никита Игнатьевич, вы со мной говорить не желаете?
- Ну, что там говорить!
- А что же, по-вашему, спать лучше? Вы мне вот что скажите: в последний раз, как заходил к нам этот тюремный доктор, черный этот… Так вот, он обронил у нас бумажку, картон; вы, по обыкновению, спали тогда, а я бумажку поднял. Странная - обрезана зигзагом, и часть какого-то профиля на ней черного изображена. Я все хотел вам показать, да забывал.
Труворов тяжело задвигался. Очевидно, сообщение Чаковнина показалось ему достойным его внимания. Он грузно повернулся, спустил ноги на землю и сел на койку.
- Ну, какая там бумажка, Александр Ильич?
- Ага, заинтересовались!..
Чаковнин достал из кармана кусок картона, обрезанного зигзагом, с половиной черного профиля, и подал Труворову. Тот взял и стал вертеть во все стороны, внимательно рассматривая. Он смотрел долго и потом вдруг, не найдя ничего особенного, обиделся. "Какая там - ничего… там себе просто!" - и протянул кусок картона обратно Чаковнину.
- Так вы думаете, что это так, ни к чему? - спросил тот. - А я все ждал, что этот доктор придет спросить, не потерял ли; я ему хотел отдать, чтобы он мне за это табаку достал. Ведь он может, если захочет, табаку мне достать, - и Чаковнин спрятал назад в карман картон.
На дворе барабан пробил зорю.
- Девять часов, - сказал Чаковнин. - Сейчас воду принесут.
И действительно, щелкнул замок в двери, и коридорный солдат принес две кружки с водою и два ломтя черного хлеба и, поставив все на стол, удалился, как делал это ежедневно.
- Вы ешьте мой хлеб, - предложил Чаковнин Труворову, - мне сегодня есть не хочется.
Никита Игнатьевич забрал оба ломтя и стал жевать хлеб, откусывая большими кусками. Он делал это с таким аппетитом, точно ел какое-нибудь особенно изысканное блюдо.
В дверь, у самого ее низа, раздался стук.
- Никак мыши скребут опять? - проговорил Чаковнин и подошел к двери.
Стук повторился, и в щель под дверью, у самого порога, просунулась сложенная полоской бумага. Чаковнин взял ее, развернул и прочел:
"Завтра вас выпустят вместе с Машей. Не оставьте ее. Она ни в чем не виновата, клянусь вам. Я знаю, почему и зачем бывала она у князя. Так было нужно. Напрасно Никита Игнатьевич сказал про него, что он - дурной человек. Сергей Гурлов".
Чаковнин еще раз прочел записку и передал ее Труворову. Тот в свою очередь долго читал и наконец произнес:
- Ну, вот, так и я был виноват пред ним… Ну, вот, и сидел… Ну, а какой там выпустят!..
XVIII
Против Чаковнина и Труворова не имелось решительно никаких улик, и их освободили действительно на другой день, оставив, однако, в сильном подозрении.
Освобождение произошло очень просто: пришел к ним смотритель, попросил одеться, вывел их за ворота и сказал, что они могут идти на все четыре стороны.
На них были их дворянские шубы и меховые шапки; холод не поспел пронизать их; морозный воздух приятно освежал лицо после долгого сидения в комнате. Чаковнин чувствовал себя очень хорошо и весело.
Труворов зевнул во весь рот и казался вовсе не в восторге, что очутился на воздухе.
- Что? Вам спать, небось, хочется? Не выспались еще? - стал дразнить его Чаковнин.
- Ну, что там выспался! - и Никита Игнатьевич потянулся, точно и впрямь готов был даже в тюрьму вернуться, чтобы только иметь возможность поспать еще.
- Эх, хорошо бы теперь рюмочку анисовой да закусить пирожком или грибочком! - как бы подумал вслух Чаковнин.
- Ну, что там пирожком! - остановил его Никита Игнатьевич. - Вон к нам Маша того - навстречу…
Действительно, из тех же ворот кордегардии, у которых они стояли теперь, показалась Маша в салопе и с узелком в руках.
Она шла, улыбаясь, и радостно закланялась знакомым, ища глазами возле них мужа.
Благодаря тому, что ежедневно в последнее время князь Михаил Андреевич выпускал ее из ее камеры по вечерам к мужу, заключение вовсе не было тяжело для нее. Она знала, что ни она, ни муж ее ни в чем не виноваты, и потому не боялась и думала: подержат и отпустят. Вчера она виделась, по обыкновению, с Гурловым. Сегодня выпустили ее, и она была уверена, что и он тоже выпущен.
- А где же муж? - спросила она, подходя к Чаковнину и Труворову. - Разве его не выпустили?
Те отозвались, что не знают.
Личико Маши выразило беспокойство.
- Я думаю, если выпустили нас, то нет причины и его держать, - сказал Чаковнин.
Они с Труворовым не знали о сделанном Гурловым признании.
- Подождем его тут, - предложила Маша.
- Ну, что там подождем, ну, какой там!.. - запротестовал Никита Игнатьевич.
- Да что вам, трудно, что ли, подождать немного? Он, может, сейчас выйдет!.. - возразил Чаковнин, плотнее запахивая шубу.
- Да ведь вы же того… насчет какой там пирога…
- Пирога - это хорошо бы было! - опять подтвердил Чаковнин.
- Ну, вот, пирог того… тут… напротив, а то что там на морозе? ну, какой там на улице… - и Никита Игнатьевич тащил Чаковнина и Машу за рукав и показывал на домик в четыре окошечка, почти вросшие в землю, по другую сторону улицы.
В этом домике жила старушка, вдова-помещица, Клавдия Ивановна Ипатьева, знакомая Труворова, который, оказалось, всех знал в городе и приходу которого все были рады.
Он увлек с собою Чаковнина и Машу. Александр Ильич не заставил себя просить, ожидая угощения пирогом, так как вспомнил, что сегодня было воскресенье - значит, пирог пекся в каждом порядочном доме, а в непорядочный дом не повел бы их Никита Игнатьевич. Маша пошла потому, что из окон дома были видны ворота, из которых должен был выйти, по ее мнению, муж, и таким образом она могла поджидать его, сидя в домике.
Старушка Клавдия Ивановна очень обрадовалась приходу Труворова, а потом и его друзьям. Когда же она узнала, что они были заключены по приказу петербургского чиновника в кордегардию по подозрению в деле князя Каравай-Батынского, то разжалобилась до того, что прослезилась и выставила на стол бутылку заветной наливки, которую откупоривала только в самые большие праздники.
- Ах, вы, мои болезные, - повторяла она, - да вы бы грибков-то, грибков, а не то огурчиков! Так и сидели невинные в темнице? Сейчас вам яичницу-глазунью принесут, голубчики… вы груздя попробуйте - со сметаной груздь очень освежает…
Чаковнин отдавал должное и груздю, и яичнице, и пирогу, и наливке. Никита Игнатьевич ел и пил совершенно так же, как сжевал вчера два ломтя черного хлеба. Маша ни к чему не притронулась, не сводя глаз с окон.
Кончили завтракать. Она все время смотрела в окно, но напрасно: Гурлов не показывался из ворот кордегардии.
Как только кончили завтракать, Чаковнин встал и начал откланиваться. Он сказал Маше, что пойдет сейчас в гостиницу и узнает, нет ли там ее мужа. Гурлова могли выпустить раньше, и он мог ждать теперь их в гостинице.
Маша не поверила в возможность такой комбинации, потому что, будь ее муж выпущен, он ждал бы ее тут, у ворот; но все-таки она была благодарна Александру Ильичу.
Чаковнин же направился в гостиницу не столько ради Гурлова и утешения Маши, сколько ради того, чтобы узнать, не там ли еще Дунька, опоившая его дурманом в чае и укравшая у него из сумки бумаги.
Он до сих пор чувствовал себя виноватым пред князем Михаилом Андреевичем и хотел, если не поправить, то, по крайней мере, выместить свою вину на Дуньке.
Дунька сидела в гостинице, в своем номере у окна, и жевала шепталу. Она сильно пополнела от своей праздности и вечной жвачки, которым всецело предавалась в последнее время. Дела ее с Косицким шли по-прежнему или, пожалуй, лучше прежнего, потому что тот поговаривал уже о том, что возьмет ее с собою в Петербург, куда, вероятно, выедет на днях, покончив с порученным ему делом князя Каравай-Батынского. Она не видала, как вошел в подъезд Чаковнин, и сама отворила ему дверь, когда он постучал к ней в комнату.
- Ах, ты, забодай тебя нечистый! - проговорил Чаковнин. - Не ждала меня видеть? Ну, поговорим, матушка!..
Как ни были сердито лицо и грозен голос Чаковнина, Дунька не оробела и, отступая от двери, проговорила только:
- Ишь, молодец! Входит и не поздоровается даже…
- А что же с тобой церемонии, что ли, разводить? Мне с тобой о деле говорить надо.
Дунька смело посмотрела ему прямо в глаза и проговорила:
- Дело, так дело - давай говорить о деле, а чего ж кричать-то зря?..
Чаковнин должен был внутри согласиться, что, и правда, зря кричать было нечего.
- Слушай, - сдерживая уже свой зычный голос, сказал он, - ты у меня из сумки бумаги вытащила?
- Никаких я бумаг не таскала.
- Врешь, вытащила!.. Я знаю, что вытащила.
- А я говорю - нет. Никаких я бумаг не таскала.
Дунька произнесла это так нагло и так нагло, видимо, врала при этом, что кровь опять прилила у Чаковнина, и ему захотелось так хватить эту Дуньку, чтобы она пластом легла. Но он удержался, вынул платок и вытер им лицо.
Из кармана у него, когда он вынимал платок, упал кусок картона, обрезанный зигзагом, с половиной профиля. Дунька заметила это, узнала картон и проговорила:
- А вы от него?
- От кого? - переспросил Чаковнин.
Дунька показала на картон, лежавший на полу. Чаковнин поднял его.
- Постойте, - сказала Дунька и, встав, достала из комода другой, бывший у нее, кусок картона, который приложила к тому, что был в руках у Чаковнина. Зигзаги пришлись совершенно точно один в другой, и черный профиль соединился.
"Вот оно что!" - сообразил Чаковнин.
Он вспомнил слова князя Михаила Андреевича, что документы были похищены черным человеком при посредстве только Дуньки. Но кто был этот черный человек, он не знал до сих пор. Теперь этот картон наводил его на след. Половина его была у Дуньки, другую половину уронил в кордегардии, где они сидели, тюремный доктор, черномазый… Конечно, "черный человек" - не кто иной, как этот доктор. На сношения его с Дунькой указывали эти обрезки картона, прекрасно соединявшиеся.
Чаковнину пришло в голову, что побить Дуньку за ее вероломство он всегда успеет, а теперь, пожалуй, можно как-нибудь лучше воспользоваться давшимся ему в руки случаем, и он вдруг ответил:
- Да, я от него.
- Так чего ж кричали-то спервоначалу?
- Пошутил.
- Хорошо, - сказала Дунька, - только ежели вы от него, то зачем же заставлял он меня брать эти бумаги у вас, а не сами вы ему передали их, ежели вы с ним заодно?
- Тогда был с князем, а теперь заодно с ним, потому он помог мне теперь из тюрьмы выбраться.
Чаковнин сказал это очень просто и гладко, словно никакого усилия не стоило ему придумать такую вещь. У него она действительно сказалась гладко, и он внутренне сам себе удивился, что ему удалось соврать так складно. Дунька поверила ему.
- Что ж вам нужно, если вы от него? - спросила она.
- То есть зачем я пришел?
- Ну, да, зачем вы пришли?
Чаковнин пришел, чтобы выместить на ней ее поступок с ним, но теперь он уже не мог сказать то прямо. А что сказать иное - он не знал.
- Верно, он сам не может ко мне зайти сегодня? - спросила Дунька, сама того не зная, что подсказывает Чаковнину, что ему отвечать ей.
- Да, именно, он не может зайти, - повторил тот, а сам подумал:
"Забодай тебя нечистый! Того и гляди, еще проврешься с тобою!"
- Так я вам должна передать новости о деле; вы за тем присланы?
- Ну, да! Сами знаете и понимаете!
- Ну, так вот скажите ему, что вас выпустили с Труворовым, впрочем, это ему, вероятно, известно через вас, а осуждение князя и Гурлова состоится сегодня. Завтра их переведут из отдельного помещения в общее арестантское, а затем с первой же партией отправят в Сибирь.
"Да неужели?" - чуть не вырвалось у Чаковнина, но он удержался и проговорил только:
- Вы это наверное знаете?
- Ну, еще бы!
- От кого же вы это слышали?
- От Косицкого.
- От самого Косицкого? Когда же, каким образом?
- Да как обыкновенно - вчера вечером, когда я, как всегда, пришла к нему.
"Вот оно что!" - опять повторил себе Чаковнин, чувствуя, что не жалеет, что сдержался, и сразу поняв всю цепь отношений.
- Так это бесповоротно, что их осудят? - сказал он.
- О, да! Можете передать, что бесповоротно. Это я знаю наверное… Успокойте его, что дело кончено.
- Хорошо, я успокою его! - согласился Чаковнин и встал, прощаясь.
То, что он узнал так случайно от Дуньки, было ценно для него. Ее болтовня сняла как бы повязку с его глаз, и он мог видеть теперь вещи, которых и не подозревал.
Так этот петербургский чиновник настолько близок с Авдотьей, что она каждый вечер бывает у него? А этот черный доктор действует через нее и через нее получает сведения?.. Он, Чаковнин, обещал "успокоить" этого доктора и сделал это совершенно искренне, только не в том, конечно, смысле, в каком поняла его Дунька. Нужно было так успокоить доктора, чтобы тот перестал быть опасен. Кстати, и уворованные документы были у него. Надо было и их востребовать.
Все это заставило Чаковнина немедленно, выйдя от Дуньки, направиться в канцелярию губернского правления, чтобы узнать там, где живет доктор, и идти к нему.
Он хотел было зайти к Ипатьевой, где осталась Маша, и сказать ей, чтобы она напрасно не ждала мужа, но потом решил, что с дурными вестями спешить нечего, а лучше скорее повидаться с доктором.
XIX
В губернском правлении первый же сторож сказал Чаковнину адрес, и он пошел, сам еще не зная, что скажет и что сделает у доктора. Ему казалось только, что нужно идти к нему, и как можно скорее.
Доктор жил недалеко от кордегардии, где сидели они все и против которой был домик Ипатьевой. Вопреки обыкновению, дверь у доктора оказалась заперта наглухо.
"Ишь, сейчас видно, что злодей, - думал Чаковнин, стучась к доктору, - разве честные люди запирают двери?"
При тогдашнем множестве даровых слуг из крепостных двери на улицу не принято было запирать, а в передней всегда дежурил кто-нибудь из лакеев.
Лицо гайдука сразу показалось знакомым Чаковнину, и он стал припоминать, где он видел его.
- Доктора дома нет, - сказал гайдук.
И, как только он заговорил, так сейчас Чаковнин узнал его. Это был один из гайдуков покойного князя Гурия Львовича.
Видно, и он в свою очередь тоже узнал Чаковнина, что, впрочем, было нетрудно: кто раз видел грузную, огромную фигуру Чаковнина, тот забыть ее не мог.
- Ну, я подожду - все равно, коли дома нет, - возразил Чаковнин, желая войти.
Гайдук загородил ему дорогу.
- Говорю тебе, что я подожду, - повторил ему Чаковнин, взял гайдука за плечи и, как ребенка, отстранил от двери, а сам вошел.
- Барин, так нельзя! - начал было гайдук.
Чаковнин только повернулся к нему:
- Ну, ты поговори еще у меня!..
И он вступил в сени, представлявшие стеклянную галерею, вошел в переднюю, снял там верхнее платье, миновал первую комнату - нечто вроде приемной, и вошел в следующую.
В этой следующей комнате он застал черного доктора сидящим за столом.
Доктор сидел и раскладывал что-то вроде карт, какие-то изображения на отдельных листках, смотрел на них и быстро писал цифры и странные знаки на лежавшем несколько в стороне пред ним листе бумаги.
- А мне сказали сейчас, что вас дома нет! - проговорил Чаковнин, входя. - Вот ведь как врут люди!..
Черный доктор встал и, видимо, поняв, что Чаковнин вошел к нему насильно, несколько тревожно спросил:
- Что вам угодно?
- Что мне угодно? - повторил Чаковнин. - А вот, видите ли, я буду с вами прямо говорить. Прежде всего мне угодно получить документы, которые были похищены у меня Авдотьей Ивановой и переданы ею вам. Я пришел к вам за ними.
Черный человек покачал головою.
- Если у вас пропали какие-то документы, то заявите об этом властям. Зачем же вы являетесь ко мне? Я здесь-не полицеймейстер.