- Я потому пришел к вам, что эти документы переданы вам.
- Откуда вы знаете это?
- От самой Авдотьи. Она только что сказала мне это.
- Разве она не могла солгать?
- Но ведь могла и сказать правду.
- Она вам говорила это при свидетелях?
- Нет.
Черный человек сел на свое кресло.
- Ну, так чего ж вы хотите от меня?
Весь облик этого человека, его манера разговора, взгляд, движения - все было не только неприятно Чаковнину, но даже отвратительно. Александр Ильич был взбешен своим заключением в тюрьме, был взбешен наглым грабежом у него документов, которые он взялся доставить князю Михаилу Андреевичу и которые похитили у него, был взбешен наконец тем, что до сих пор ему не удалось еще покурить, несмотря на свободу. Он подступил к черному человеку с лицом, искаженным гневом, с выкатившимися глазами и с протянутыми вперед руками, готовый схватить его за горло и тут же придушить, если он не исполнит его требования.
Он подступил к доктору с сознанием своей правоты и, увлеченный этим сознанием, мог наделать непоправимых глупостей.
Но черный человек не потерялся, не закричал, не стал звать на помощь. Он только протянул руку вперед и спокойно и тихо проговорил:
- Александр Ильич, да вы сядьте, мы, может, и столкуемся с вами. Трубочку не угодно ли?
То, что черный человек назвал Чаковнина по имени и отчеству, поразило его, а упоминание о трубке сразу укротило вспышку и приливы гнева. Чаковнин остановился.
Черный человек не встал, а как-то соскользнул со своего кресла, точно змея, быстро пробрался в угол, где стояли на круглой подставке трубки и, взяв одну из них, подал ее Чаковнину, успев зажечь в камине свернутый жгут из бумаги.
Александр Ильич не мог устоять, чтобы не взять трубки и, примяв табак большим пальцем, взял чубук в рот, а трубку подставил под зажженную бумагу, которую держал пред ним доктор. Затем он потянул из трубки и с удовольствием проглотил дым.
"Странный табак", - хотел сказать он, но ничего не сказал, а, не выпуская изо рта чубука, сел в кресло и снова глотнул дым.
Голова у него закружилась, в глазах пошли зеленые пятна, он хотел еще сказать что-то, но сознание улетело, рука упала и выронила трубку, голова свесилась, и глаза закрылись.
Черный человек поднял трубку, вытряхнул из нее в камин пропитанный особым одурманивающим зельем табак и, поставив на место, вернулся к потерявшему сознание Чаковнину.
- Грубая, неразумная, не умеющая распоряжаться собою сила! - проговорил он. - Не тебе бороться со мною, хотя бы намерения твои и были благородны. Хочешь повелевать другому и не научился повелевать самому себе, не научился владеть своими привычками - от трубки отвыкнуть не можешь. Она сильнее тебя! - Он наклонился над Чаковниным, спокойно расстегнул его камзол, обшарил все карманы и, найдя кусок картона с половиной черного профиля, взял и положил его к себе. - Нет, не тебе повелевать! - повторил он, взглянув еще раз на Чаковнина, а потом ударил три раза в ладони.
На зов его явился гайдук.
- Возьми его, - приказал черный человек, - отвези в моей карете в больницу и сдай там от меня в палату сумасшедших. Я сам заеду вечером и распоряжусь.
Гайдук взял Чаковнина, как безжизненное тело, взвалил его на плечи и вынес.
Распорядившись с Чаковниным, черный человек снова сел к столу и предался своему занятию, от которого оторвал его неожиданный приход незваного гостя.
Он быстро-быстро испещрил весь лист бумаги цифрами и выкладками, потом несколько раз перечел их, иногда останавливаясь и как бы проверяя себя, наконец сложил бумагу, спрятал ее и, торопливо поднявшись, отправился в переднюю, оделся, вышел, кликнул ямские сани и велел везти себя в гостиницу.
Он застал Дуньку опять сидящею у окна с шепталою. Другого времяпрепровождения она не знала. Вошел он к ней, не постучав в дверь. Она вздрогнула при его приходе и проговорила:
- Как вы испугали меня! Я думала, это - опять тот бешеный, что вы прислали ко мне.
- Чаковнин? - спросил черный человек.
- Ну, да, он самый. Вы его не присылайте ко мне больше - ну, его!
- Да я и не посылал. Он сам к вам явился.
- Как же это так? А картон с профилью?
- Я вас предупреждал, что этот картон явится вам тогда, когда нужна будет вам помощь. Знаете, что вы были сегодня на волосок от смерти? Этот сумасшедший Чаковнин в ярости мог придушить вас. Ну, а картон явился вовремя. Он и спас вас. Благодарите меня!..
Дунька должна была почувствовать, что это - правда.
- А я ему все рассказала! - вырвалось у нее.
- Ничего. Он опять не опасен. Мне нужно было, чтобы только первое объяснение с вами прошло благополучно. Ну, оно миновало - вы и радуйтесь!
- А знаете что, - решила Дунька, - я все-таки пожалуюсь на него графу Косицкому.
- То есть, что он ворвался к вам, требовал каких-то документов, угрожал?.. Да, вы можете сказать это графу. Помешательство Чаковнина состоит в том, что он ищет какие-то документы, которые якобы похищены у него… Так и скажите графу. Ну, а теперь до свидания, мне некогда… торопиться надо. Так с князем покончено?
- Окончательно! - подтвердила Дунька.
- Ну, и отлично! До свидания пока!
- Постойте, - остановила его Дунька, - вот сколько уж мы знакомы с вами, а между тем я все еще не знаю, кто вы.
- Я вам сказал уже, что это знать вам нельзя. Для вас я - черный человек, и только! - и он, поклонившись, вышел из комнаты.
Черный человек не лгал, сказав, что торопится и что ему некогда. Он спешил в больницу, в палату для сумасшедших, чтобы сделать распоряжения относительно отправленного им с гайдуком больного.
В те времена сумасшедшие дома представляли ужасные помещения, в которых безумные, почитавшиеся за зверей, действительно содержались, как звери. Их держали на цепях, кормили впроголодь, объедками, потому что жалобы их не принимались в расчет, как жалобы людей, потерявших рассудок, и эконом оставлял деньги, отпущенные на рационы, преспокойно в свою пользу. При малейшем протесте сумасшедшего связывали, били, а при покорности с его стороны брили голову и капали холодной водой на оголенное темя.
Такую участь приготовил Чаковнину черный человек.
При таких порядках, господствовавших в сумасшедших домах, и здоровый человек мог легко с ума сойти, если попадал туда. А попасть здоровому было вовсе не так трудно, если этого желал доктор.
Таким образом черный человек безбоязненно отправил Чаковнина в больницу. Ему нужно было только теперь самому заехать туда, чтобы сделать заявление пред официальным осмотром больного. Осмотр же этот являлся простою формальностью.
Но каково же было удивление черного человека, когда он, приехав в больницу, узнал там, что никакого больного от его имени не привозили туда.
Он кинулся к себе домой - там ни гайдука, ни кучера не было. Лошади по чутью привезли к дому пустую карету, как доложил конюх, а Чаковнин, гайдук и кучер исчезли, неизвестно куда.
XX
Князя Михаила Андреевича вместе с Гурловым водили под конвоем для объявления приговора, который был только что постановлен.
Они оба были обвинены: Гурлов - в силу собственного сознания, как совершивший преступление, князь - как подстрекатель. Приговорены они были к ссылке в каторжные работы по лишении гражданской чести и чинов.
Этот приговор был объявлен им без соблюдения особенных формальностей: просто привели их, секретарь Косицкого прочел им, в чем дело, и увели их назад.
По-видимому, судьба их была решена. Судимы они были особою, по назначению из Петербурга, комиссиею, могли только жаловаться на Высочайшее имя, но поданная жалоба не задерживала, как им объяснили, приведения приговора в исполнение.
Между тем это исполнение особенно страшило Гурлова. Его не столько пугали каторжные работы, сколько страшила и заставляла возмущаться всю его душу процедура лишения гражданской чести. Для этого осужденного везли в кандалах на черной телеге, с доскою на груди с надписью преступления, через весь город на базарную площадь, взводили его на выстроенный с этой целью эшафот, громогласно читали приговор и под барабанный бой ломали над его головою шпагу при всей толпе. Вот эта церемония казалась особенно ужасной Гурлову.
Но винить он мог лишь самого себя. Всему виною была его собственная легкомысленная и необдуманная горячность. Теперь он в сотый раз проклинал свою вспышку и сам себе удивлялся, как он забылся до того, что взвел на себя обвинение, ради глупой и беспричинной мести погубив и себя, и князя.
Он шел рядом с Михаилом Андреевичем под конвоем, возвращаясь в тюрьму, и молчал, опустив голову. Князь, стараясь утешить, тихо говорил ему по-французски, чтобы не понимали конвойные. Те знали, что ждало арестантов, которых они вели (приговор был объявлен в их присутствии), и из жалости пред их участью позволяли им разговаривать.
Гурлов долго шел молча и слушал князя; наконец он поднял голову и проговорил:
- Нет, это ужасно, как хотите, а через несколько дней повезут нас в этой телеге… Боже мой, что я наделал! Зачем, зачем я сделал это?
- Ну, может быть, и не повезут, - перебил его князь, - даже я наверное скажу вам, что не повезут.
- Как? Почем вы знаете? Вы имеете какие-нибудь сведения? - вдруг стал спрашивать Гурлов.
Все время в тюрьме он был - относительно, конечно, - спокоен и упал окончательно духом только сегодня, когда узнал, к чему приговорен. Он находился теперь в таком волнении, что слова князя, в первую минуту подавшие было надежду, обрадовали его, и он готов был поверить им. Но потом он сейчас же сообразил, что ведь приговор им прочли только что, и никаких сведений князь не мог получить ниоткуда после этого.
- Как не повезут? - сказал он, снова приходя в отчаяние. - Да ведь вы слышали ясно, что лишение гражданской чести… Или вы надеетесь остановить исполнение приговора?
- Не я надеюсь остановить, - возразил князь, - он сам должен остановиться.
- Почему вы знаете это?
Князь ничего не ответил.
Они подошли в это время к перекрестку улиц и должны были остановиться, потому что поперек их дороги тянулась длинная похоронная процессия. Хоронили, вероятно, важного и богатого купца, потому что впереди шло много духовенства и певчих, а за гробом ехало множество карет и саней.
Похоронная процессия прервала движение по улице, по которой шли князь и Гурлов. Вокруг них толпа быстро стала расти. Застряли чьи-то сани, остановился извозчик, наехала наконец карета. Ей тоже дороги не было, и она принуждена была остановиться.
Гурлов точно не заметил ни процессии, ни остановки. Ему не до того было.
- Как же нас могут не повезти? - снова начал он говорить князю о своем. - Ведь приговор может быть отменен теперь лишь в том случае, если объявятся настоящие убийцы и заявят свою вину. Ну, а где же искать их?
- Недалеко! - проговорил князь.
- Как недалеко?
- Посмотрите, - показал князь на остановившуюся возле них карету.
Гурлов поднял глаза и узнал двух гайдуков князя Гурия Львовича Каравай-Батынского, бежавших из Вязников в день его смерти. Один из них сидел на козлах остановившейся кареты, другой был в самой карете, а рядом с ним, с закрытыми глазами, прислонясь в угол, с бледным, как полотно, лицом, полулежал недвижимый Чаковнин.
- Вот они, настоящие убийцы! - проговорил князь опять по-французски.
- Но там Чаковнин и в обмороке, должно быть, - вырвалось у Гурлова.
- Я вижу, - ответил князь. - Теперь ни слова! Прошу вас - молчите, иначе вы помешаете мне помочь ему!
- Да ведь надо же схватить убийц!
- Ни слова, говорят вам! - снова остановил его князь и удержал за руку. - Помните, что принесла уже вам ваша горячность.
Лошади у кареты были борзые и, остановленные натянутыми вожжами, затоптались на месте и грызли удила, порываясь вперед и наезжая.
- Чего смотришь, не наезжай! - окрикнул кучера один из конвойных. - Не видишь разве?
- А что мне видеть? - огрызнулся гайдук, сидевший на козлах.
- Что видеть! Тут конвой с арестантами.
- Мы сами - конвой… сумасшедшего в больницу везем.
Этих нескольких слов для князя Михаила Андреевича было достаточно, чтобы ему стало ясно, в чем дело. В последнем разговоре с ним черный человек упомянул, что знает, где находятся настоящие убийцы Гурия Львовича. Теперь эти убийцы оба везли Чаковнина, только что сегодня выпущенного из тюрьмы, в сумасшедший дом. Кто мог им поручить это? Конечно, один только черный человек, вероятно, державший их у себя в услужении и поэтому отлично знавший, где они находятся.
- Если мне удастся обойти карету, он спасен, - тихо сказал князь Гурлову, после чего обратился к старшему конвойному: - Не обойти ли нам по ту сторону кареты, а то тут, того гляди, раздавят?
- Чего там обходить - стой! Небось не задавят, - проворчал конвойный.
Голова похоронной процессии давно миновала, и теперь, задерживая всех, тянулись поперек дороги следовавшие за дрогами экипажи.
- А и впрямь задавят, как тронутся сразу, - подтвердил другой конвойный, - либо ототрут; на той стороне посвободнее.
- Ну, марш на ту сторону! - скомандовал старший.
Они обошли карету и стали. Гурлов, веря в могущество Михаила Андреевича, ожидал, что совершится сейчас нечто вроде чуда, что, по слову князя, будут схвачены гайдуки-убийцы. Чаковнин освобожден из их рук, и не один Чаковнин, а и он сам, Гурлов, и князь тоже получат немедленно свободу.
Теперь, когда эта свобода оказалась так легкомысленно утраченною, она была особенно дорога Гурлову.
Но ничего подобного не произошло. Когда они очутились по другую сторону кареты, похоронная процессия как раз кончилась в это время, задержанная ею толпа хлынула вперед, и карета под окриками кучера "берегись" двинулась одна из первых и укатила.
- Что же это? Держи их! - завопил Гурлов. - Держи, ведь это - убийцы!
- А ты не горлань! - остановил его конвойный и дал легкого тумака. - Ты не горлань, говорят тебе!
- Что же это? - обернулся Гурлов к князю. - Вы не успели, значит?
- Нет, то, что нужно было, я успел сделать. Теперь Чаковнин вне круга зла черного человека.
- Да, но ведь вы ничего не сделали на самом деле.
- Вам это только кажется. Мне нужно было порвать тот круг зла, в который заключил его черный человек, и я успел в этом. Теперь все будет само собою.
- Надо было их остановить и схватить! - пожалел Гурлов. - Зачем вы не дали мне сделать это?
- Как же бы вы сделали это, когда сами под конвоем и нас ведут? Ведь вы сами захвачены!
Гурлову пришлось сознаться, что Михаил Андреевич говорил правду, и что, кроме пинка, он ни на что не мог бы рассчитывать, если бы даже вовремя закричал, чтобы схватили этих гайдуков.
- Так неужели пропадать нам? - произнес он, опустив голову.
- Может быть, и не пропадем. А ведь в том, что вы теперь терпите, вы сами виноваты. Вы уже сознали это.
- Знаю, что сам виноват, но все-таки тяжело. Вот вы говорите, что вам нужно было "порвать круг зла" для Чаковнина, и верите, что помогли ему этим; отчего же вы не порвете зла, которое опутало теперь вас и меня?
- Потому, во-первых, что это не очень легко, а, во-вторых, еще не пришло время.
- Простите меня, - возразил Гурлов, - но я сомневаюсь…
- В чем?
- В том, что вы говорите. Если бы люди действительно были в силах уничтожить зло по своему произволу, то его и не было бы.
- Люди в силах, но сами не хотят этого.
- Да зачем существует это зло? - перебил Гурлов. - Зачем, наконец, люди должны вести борьбу с ним?
- Потому что в борьбе жизнь. Земля живет и движется вокруг солнца лишь потому, что в этом ее движении борются две силы: одна - которая притягивает, и другая - которая несет ее вперед; не будь первой - она помчалась бы и погибла бы в пространстве; не будь второй - она притянулась бы к солнцу и была бы сожжена им. Так во всем мире - всюду аналогия. Свет борется с тенью, и, не будь света, не было бы и тени, и наоборот. Так и добро, и зло. Добро есть свет, зло - тень его. Если бы мы не видели тени - не замечали бы и света.
XXI
Гайдук, сидевший с Чаковниным в карете, долго и внимательно приглядывался к нему, пробовал растолкать его - не очнется ли, но Чаковнин не показывал никаких признаков бодрствования.
Убедившись, что он без памяти, гайдук стал обшаривать его карманы. У Чаковнина, когда привезли его в тюрьму, были с собою деньги, но сколько именно, он не мог хорошенько вспомнить, когда его сегодня выпускали из кордегардии. Там у него их отобрали, когда привезли его, без счета, и теперь, когда приходилось возвращать, тоже не помнили, сколько. Вышло так, что вернули ему два с полтиной медью. Он знал, что у него, во всяком случае, было больше, но не протестовал. Он был рад, что и так-то выпустили его. Теперь эти два с полтиной медью были найдены гайдуком у него в кармане.
"Ну, на что сумасшедшему деньги? - стал рассуждать гайдук. - Ведь все равно пропадут они даром; так лучше я с Кузьмой выпьем за его здоровье, а то все равно пропадут".
И, достав деньги, гайдук высунулся из кареты и окликнул сидевшего на козлах:
- Кузьма, а, Кузьма!..
Тот приостановил лошадей. Они были уже на окраине города. Сумасшедший дом стоял совсем за городом, и к нему путь был не близкий.
- Слушай, Кузьма, - начал гайдук из кареты, - холодно, братец ты мой, и ежели теперь обогреться…
- Куда лучше, да не на что!
- Хватит!.. У господина в кармане два рубля с полтиной нашлись; а на что они ему, ежели он - сумасшедший?
Рассуждение было одобрено Кузьмой, и они тут же свернули к кабаку.
- То есть по одной только глотнем и дальше, глотнем и дальше…
- А господин-то?
- А что ему? Он все равно, что мертвый - не очнется, да и мы тут будем. Ведь минута одна.
Кузьма спрыгнул с козел, завязал на них вожжи и юркнул в кабак, вполне уверенный, что сейчас вернется.
Но за первым стаканчиком последовал второй - так приятно побежала водка по продрогшему телу, за вторым - третий, а там гайдуки захмелели и стали пить, забыв про карету и про лошадей, и про порученного им "сумасшедшего".
Чаковнин долго лежал в карете. Свежий воздух наконец подействовал на него и рассеял дурман. Он очнулся. Голова у него болела. Увидел он себя в карете прислоненным в угол и прикрытым шубой.
"Что за притча? - подумал он. - Как я попал в эту карету?"
Но ему было холодно. Он поспешил надеть шубу и стал припоминать, как и где заснул он или впал в беспамятство.
- Ах, забодай тебя нечистый! - вдруг произнес он вслух, вспомнив про черного человека. - Ведь этот черномазый что-то надо мной пакостит.
И почти бессознательно первым его движением было вылезти из кареты.
Когда гайдуки, пропив последний грош из двух с полтиной, вспомнили наконец про порученного им "больного" и выскочили на улицу, Чаковнина давно и след простыл. Карета была пуста, и лошади так завернули дышло, что оно стало под прямым углом к кузову.
Гайдуки выскочили веселые и пошатываясь, но, увидев, что случилось без них, сразу протрезвели и остановились друг пред другом, уставившись лбами, как козлы, в недоумении.
- А все ты! - сказал Кузьма.
- Как не я! А кто лошадей остановил?
- Да я б не остановил, ежели бы не ты. Ты соблазнил.