Иные же из нас, то есть из осадных людей, умом ли повредившись, или некий тайный умысел имея, принялись в нишах стенных копать глубокие ямы и колодцы. Я чуть не упал в один по ошибке - с жизнью бы расстался тотчас, уж больно глубоко. Дурни окаянные, и так-то у нас тесно, ступить негде. А говорят, по воеводскому приказу роют.
Октября 30-го дня
Сведал о тех колодцах. Называют их "слухи". Надобны, чтобы слушать, где какой подземный стук или работа; так воеводы хотят подкоп литовский найти.
Ноября 1-го дня
Боже, боже, смилуйся! Не доведи рабов своих до полного истребления, а эту обитель святую до конечного разорения! Сегодня воеводы собрали весь народ оружный на вылазку, и князь Григорий сказал:
- Знаете все, что литва глубокий ров выкопала напротив Красных ворот, от Сазонова оврага до Сушильной башни. Ров этот досками покрыт и землей сверху присыпан. И, по всему, из этого-то рва и ведут подкоп, чтобы зелье заложить нам под стены и ниспровергнуть их таким сатанинским ухищрением. Пойдем сейчас ко рву, отыщем подкоп и разрушим, иначе всем нам придется испить смертную чашу.
И вот все пошли на брань, а меня снова не взяли, взашей от ворот прогнали. За что я такие обиды и поношения терплю? И самопал-то мой никак не починяется, окаянная дрянь литовская.
Стал я глядеть сквозь подошвенный бой у Сушильной башни, да лучше бы не глядел: горе, горе! Словно ждали нас враги, словно ведали, куда пойдет наша рать, и все пушки на то место заранее прицелили, а сами в засады сели. Наскочили со всех сторон внезапно, и конными, и пешими. Ко рву подойти не дали и без счета наших людей постреляли и порубили.
Побежали наши обратно, торопясь за стенами укрыться, а литва их догоняла и била нещадно, а многих живыми похватали.
Все мы, кто из города смотрел на брань эту злосчастную, слезами обливались, видя такое ужасное избиение православных христиан.
Те же из ратных, кто сумел в город вернуться живым, только стонали да охали, да меж собой лаялись, а многие были ранены и кровью истекали. Я-то сдуру полез к стрельцу Нехорошку, товарищу моему, с расспросами да утешениями. Вот уж не во-время: и по уху получил я поделом.
Теперь в келье сижу и выходить без нужды остерегаюсь, чтобы вовсе без ушей не остаться. Во дворе смута: бабы как полоумные орут, над мужьями своими и сыновьями горестно причитают. И страх всех вконец одолел из-за подкопов. Кроме смерти и мук, ничего уже не ждут.
Если бы не святые благочестивые иноки, добрыми словами народ ободряющие и укрепляющие, думаю, сдали бы нынче город врагам: в таком все великом ужасе и отчаянии.
Ноября 2-го дня
Ночью литва снова к городу приступала с турусами и щитами на колесах и длинными лестницами. Насилу отбились. Я камни бросал со стены и, сдается мне, попал в кого-то.
Ноября 4-го дня
Была опять вылазка к подкопному рву. Воеводы сказали: пусть до рва не дойдем, но языков новых поймать должны. Я просил, просил, чтобы меня взяли, да и уговорил воеводу: дали мне оружие бердыш и позволили идти с ратными людьми.
Вышли мы из города и на врагов отважно напали, и начали их геройски побивать и острием меча гнать. А я-то не забывал воеводского наказа, что нужно взять языков. Вдруг вижу литвина могучего, высокорослого, в шлеме и кольчуге. Он прямо на меня устремился и замахнулся грозно саблей, а я как ударю его со всей силы бердышом! и отсек ему руку правую по локоть. Литвин тотчас саблю выронил, заплакал и стал о пощаде молить. Я же его веревкой крепко связал и в город отвел. Вот какой я удалец и храбрый воин.
Ноября 5-го дня
Ох-те, господи, что же это я наделал, ведь знаю, что негоже в книгах врать и небылицы пустые, из дурной головы выдуманные, сочинять! Не иначе, бесы моей рукой водили. Прости мне, Боже, прегрешения мои! Каюсь: наврал, не брали меня на вылазку, не давали бердыша, никого я не поймал. Но уж очень мне наскучило без настоящего дела сидеть, и что все меня за малое дитя почитают.
Больше врать не буду, одну только правду обещаю писать. А по правде было так: взяли наши стрельцы одного казака в плен, раненого. И вот, немного времени прошло, выводят его из сыскного приказа. Казак-то весь в крови, еле ноги волочит, а дьяк-то довольный, чуть не вприпрыжку скачет, и кричит во всю глотку:
- Радуйтесь, православные, покаялся изменник, сейчас на стену его ведем, и он нам покажет, под которое место подкоп!
Подбежали воеводы, и сам архимандрит Иоасаф пришел, а казака пленного дьяки да палачи едва не на руках несут. Поднялись на стену. А народу за ними увязалось великое множество, ну и я там был, понятно.
Казак же в точности как есть указал, под которую башню копают: под круглую наугольную, что против Подольного монастыря. И еще сказал, что подкопы уже поспевают, а зелие хотят заложить на Михайлов день.
А после этот казак стал от многих ран изнемогать, и со слезами просил причаститься святых Христовых тайн. Архимандрит же Иоасаф милостиво повелел его просьбу исполнить. И казак этот помер.
А нас всех тотчас вниз погнали, ставить против подкопного угрожаемого угла острог и турусы и пушки готовить. Чтобы, если и падет наугольная башня, не смогли бы еретики в обитель проникнуть.
Ноября 6-го дня
Нынче копал я с другими осадными людьми под стеной подле Сушильной башни яму. Там нашли старый лаз, и велено было его очистить для скорой вылазки. Потом каменотесы к тому лазу три двери приделали железные.
После молебна архимандрит Иоасаф поведал нам, всем городским людям, о великом господнем чуде. Говорил же со слов Ивана Рязанца, казака донского, что ночью в монастырь пришел из табора Лисовского. Этот Иван видел двух старцев, ходящих по стене, с седыми бородами и ликами светозарными, проще говоря, преподобных святых чудотворцев Сергия и Никона. Пели они громкими голосами "Спаси, господи, люди своя" и кропили святой водой монастырские строения. А потом обратились к изменникам и еретикам с грозной и суровой речью, говоря: "О злодеи! Зачем вы сошлись? Разорить дом пресвятой Троицы, осквернить божьи церкви? Не даст вам жезла на жребий свой господь!"
Окаянные же еретики и казаки стреляли в святых старцев из луков и самопалов, но те оставались невредимы, а литовские стрелы и пульки от них отлетали и многих крестопреступников уязвляли и насмерть поражали. И был страх великий в стане еретиков. А одно войско донское, человек в пятьсот, с атаманом своим, не захотели больше воевать с домом святой Троицы, и ушли из литовского стана к себе на Дон. Вот бы и все они так разбежались!
А в городе у нас все молятся с усердием и укрепляются духом, и работают много, готовятся к схватке смертной. Потому что три дня осталось до рокового срока, когда враги хотят взорвать стену. Не слышно у нас нынче ни плача, ни сетований, ни веселья, ни ропота: все знают, что скоро решится наша судьба.
Много же есть таких, как и я, обиженных, кого на вылазки не берут, почитая негодными к ратному делу. Я с иными из них переговорил тайно. Но писать о том не буду. Бог даст, дело справим, отстоим город.
Ноября 8-го дня
Праздник собора святого архистратига Михаила. Кровопийцы лютеране уже 30 дней и ночей стреляют по городу. И научились, окаянные, метко бить. Шел я в церковь святой Троицы со старцем Корнилием.
Вдруг прилетело ядро и прямо в старца Корнилия попало. Упал он, кровью истек и по малом времени к Богу отошел. А добрый был старец: на вопросы мои отвечал охотно и за волосы не таскал никогда.
И еще одного человека убило у всех на виду, старушку инокиню.
А во время псалмопения раздался вдруг звон неслыханный, громкий над головами у нас: ядро в колокол ударило. И тотчас же другое ядро, в окно церковное влетев, запрыгало по всей церкви, сея смерть, словно сам сатана: разбило доску с образом святого архистратига Михаила, ударило в столб, потом в стену, отскочив, сломало ногу попу Ионе, затем в насвечник перед образом святой живоначальной Троицы, отшиблось оттуда в левый крылос и развалилось там. И еще одно ядро пробило двери железные с полуденной стороны церкви и образ святого Николы чудотворца раскрошило в щепки.
Люди же все в смятении великом заволновались; кричали многие и плакали; и даже пение псалмов от плача замедлялось и прерывалось. Иные же метались, ища укрытия и с ног других сшибая: страх разума лишил. На кого уповать, если и святая Троица не защищает?
Тут встал архимандрит Иоасаф, молчать всем повелел и рек народу:
- Слушайте чудо господне! Явился мне сейчас архистратиг Михаил. Лицо его, как свет, сияло. Обратился он к еретикам и сказал: "О враги лютеране! Вот и до моего образа дошла ваша дерзость, беззаконники! Всесильный же Бог воздаст вам вскоре отмщение."
Монах Гурий затем слово взял и начал вещать об ином знамении, как явился ему Сергий чудотворец. Я же приметил, как воеводы Алексей и Григорий, поговорив меж собой, быстро к выходу направились. И я за ними следом вышел. Они же, меня заметив, усмехнулись, потому что не в первый раз уж я им попадался и любознайство мое им было знакомо.
Сказал Алексей Григорию:
- Вот нам и посыльный.
И, ко мне обратившись, молвил ласково:
- Подь-ка сюда, Данило Иванович, собачий ты сын любопытный. Слушай: беги сейчас на Красную башню воротную, и пушкарям скажи, чтобы били из всех орудий на Терентьевскую рощу, по большой пищали литовской. От нее-то нам нынче и досталось.
Услышав это, я тотчас к Красным воротам побежал, словно из пушки выстреленный, и поднялся, о долге своем радея, на башню. И повелел я воеводским именем бить из всех орудий по большой литовской пищали на Терентьевскую рощу. Тотчас же по моему слову все было сделано.
Зелия и ядер мы не жалели, мстя за разорение храма Господня, и за свой страх. С каждым же выстрелом ядра наши все ближе к цели ложились. И с других башен и со стен городских стали по той литовской пищали стрелять. По малом времени всю землю окрест ядрами разворотили, литовских пушкарей разогнали. Наконец, попали раз по той лютой пищали; потом другой раз, да и третий. Разбили ее всю и наземь повергли.
И было большое ликование, и все славили Бога, избавившего нас от этого сосуда злого.
Вечером вдруг прилетели черные облака, небо все помрачнело, и дождь был со снегом сильный, и очень темно.
Я же, отчаявшись с самопалом своим управиться, пошел в кузнечную палату, и добыл себе добрую кремневую пищаль рушницу, невеликую весом, под стать возрасту моему и силам. А у какого кузнеца и как взял, того не скажу.
Завтра же будет бой велик, а если подкопы литовские не разрушим, быть нашей башне Круглой ниспроверженной.
Ноября 9-го дня
Ночь никто не спал. Воеводы полки вылазные уряжали; в церквах и в келиях молились беспрестанно. Тьма же стояла до утра и ненастье длилось, и падал снег. Меня в полки не берут и с пищалью, но я уж не печалюсь: много ведь таких как я, и есть у нас тайный уговор.
За три часа до света пошли воинские люди через потайной вылаз в ров, а из Пивного двора на Луковый огород, а из Конюшенных ворот в овраг Глиняный. И ударили трижды в осадные колокола, подавая знак им нападать. Тогда побежали все полки вперед и смело и мужественно напали на литовских людей. И кричали они Сергиево имя, как боевой клич, и это было во всем городе слышно.
А видно ничего не было из-за ненастья и тьмы. Вскоре же ветер тучи прогнал, и стало светло. И я увидел через бойницу подле Луковой башни троицкого слугу, тезку моего Данила Селевина, как он с сотней своей напал на изменника атамана Чику и казаков его. Этого Данила брат, Оська, утек из монастыря предательски в таборы лютеран; Данило же клялся за измену брата жизнь свою на смерть променять. И я видел, как он геройски саблей многих врагов посёк, и даже нескольких конных наземь поверг, сам же был пеш. А потом один беззаконник этого храброго моего тезку проткнул копьем. И стали наши отходить к Сергиеву колодцу.
Вдруг грянул гром величайший, даже земля вся вздыбилась, словно конь непокорный, и содрогнулась ужасно; в ушах же словно звон колокольный, неутихающий, воздвигся. И все мы в страхе повернулись к башне Круглой, смотреть, цела ли. И увидели башню невредиму. И стали мы прыгать и орать и Бога со всеми святыми славить, потому что поняли: подкоп литовский взорван, а башня цела.
А как было дело, расскажу, что после сведал от людей, там бывших. Напали наши изо рва, из тайного лаза, на литву внезапно, а они не ждали с той стороны себе напасти. И ворвались немногие из троицких людей в подкопный ров. А крестьяне клементьевские Никон и Слота божьей помощью нашли устье подкопа и туда вбежали. Там же стояли бочки с зельем, но не под башней, а посреди подземного хода оставленные. Увидали эти храбрые крестьяне подступающих к ним литовских людей и, не мешкая и не ужасаясь, подожгли порох и взорвали подкоп вместе с собою.
Вскоре же троицкие полки, многих безбожных лютеран побив, стали возвращаться в город. Тогда иноки наши, словно бы ненароком, пошли к Пивной башне, а там есть вылаз на Пивной двор. Я же пристал к старцу Матвею с расспросами, и он мне сказал вот что:
- Хотим доставить ратным помощь и отраду: они-то литовские подкопы отняли и разрушили, а мы задумали отнять еще туры на Красной горе. А поведет нас старец чашник Нифонт Змиев.
И так многие иноки и воинские люди ушли через башню на Пивной двор и оттуда сами, без воеводского наказа, побежали к сапегиным турам на Красную гору.
Тут я без промедления пошел с пищалью к своим сотоварищам, с коими условились мы ранее в сей день неожиданно напасть на врагов. И, собравшись, большой толпой явились мы к Конюшенным воротам. Там же стоял воевода Алексей с привратными стражами. И принялся воевода на нас громко кричать и ругаться, к воротам не подпуская. Но нас-то много было; всем множеством мы подступили и, решительно воеводу и стражей с пути отпихнув, сами открыли ворота и пошли Глиняным оврагом на туры литовские.
Я же от городских людей отстал, пищаль уж очень тяжела оказалась. И, встав под горой, я изготовился стрелять, и сухого пороху насыпал на полку, и прицелился. А наши люди к турам подступили близко, но литва на них расхрабрилась. И побежали тогда наши с горы вниз, в овраг. И я тоже, увидев это, стал отступать, и отступил на Пивной двор к башне, собираясь уже вернуться в город. Здесь же, обернувшись, я понял, как оплошал: наши-то уже снова теснили супротивных и были у самых туров.
Обуяла тут меня злость великая на коварных еретиков, а пуще на самого себя. Ведь ежели кто о нынешних моих подвигах узнает, всяк меня трусом сочтет, и никогда уж больше мне оружия не доверят!
Помыслив так, я со всею решимостью устремился через овраг на Красную гору, где сотоварищи мои крепко бились с литвой и русскими изменниками. Когда же поднялся я туда, то сразу очутился посреди сечи жесточайшей. И хоть должен был знать, на что иду, все же изрядно был напуган и изумлен весьма; даже как бы на краткое время разума лишился. Поэтому все, что было со мною далее, вижу я словно в неком туманном облаке. Да простится мне, если что неправильно напишу.
Сначала увидел я мертвые трупы, тут и там лежащие, всячески изрубленные и ядрами человеческого обличья лишенные. А потом я дальше побежал вперед, но запнулся обо что-то и по земле распластался. Пищаль же, однако, из рук не выпустил. А вокруг меня ударялись оземь тяжелые ядра, а в воздухе пульки летали, и бегали повсюду ратные люди, многие же из них у меня на глазах замертво падали. И показалось мне, что стреляют по нам со всех сторон: и спереди из-за туров, и сзади из Терентьевской рощи, и поперек - с горы Волкуши.
Я силился встать, но не мог, потому что в левой ноге испытывал боль нестерпимую. Должно быть, жила лопнула, когда падал. Тут я понял, что пришла мне гибель неминучая, или, того хуже, в плен возьмут. Но, будучи разумом в тот миг помрачен (об этом же я прежде писал), нисколько не убоялся. А мыслил только, как бы из своей пищали какого-нибудь врага уязвить. И еще, помню, приметил, что лежащему стрелять выходило сподручнее, нежели стоящему.
А потом увидел я скачущих литовских людей и наставил пищаль на одного, и крючок со всей силы дернул. Но выстрела не случилось, хоть искры от кремня и полетели, как должно. Дернув таким же способом раза три или более, я смекнул, что у меня зелие с полки просыпалось, и добавил из пороховницы. И снова дернул, и вдруг пищаль моя выстрелила. Пуля-то ни в кого не попала, но громыхнуло изрядно, аж плечо свело.
После же на меня что-то тяжелое упало сверху, и я словно бы забылся сном. А проснулся уже не на Красной горе, а в ином месте, в овраге Благовещенском, на рогожке. Оглядевшись, увидел я поблизости нескольких раненых троицких людей лежащих, и, с трудом до одного докричавшись, сведал вот что. Побили нас на горе враги и от туров своих прогнали, наши же отступили в сей овраг Благовещенский, и раненых, сколько могли, вынесли с собой. Так и я здесь оказался, хоть и не ранен был, а только ногу свернул и умом едва не повредился от шума и грохота. Теперь же наши снова пошли с литвой брань чинить, на этот раз с хитрым умыслом подойти к турам с тыла.
Услышав это, я тотчас прочь из оврага пополз, боль в ноге превозмогая и направляясь к Благовещенской роще. Снег же, что ночью выпал, теперь весь растаял. И не столько было холодно, сколько грязно: весь я с головы до ног в этой грязи извалялся, пока из оврага вылезал. Однако достиг желаемого и выбрался на возвышенное место. Отсюда я всю Красную гору увидел и троицких людей, храбро литву теснящих и к турам литовским приступающих.
Впереди же троицкого воинства скакал некий всадник в доспехах блистающих. Я его признать сначала не мог. А после почудилось мне вокруг головы его словно бы сияние, и догадался я, что это, верно, сам архангел Михаил.
Троицкие же люди, следуя за этим пресветлым победоносцем, ворвались сначала в первые туры, всех пушкарей побили и наряд захватили; затем и во вторые, и в третьи. У четвертых же и у пятых туров много литовских людей собралось. Развернули они против нас пушки и крепко защищались, но и их Божьей и архистратига Михаила помощью побили и в бегство обратили. А Божьего посланника я тогда из виду потерял, или же он сделался невидим.
Так мы одержали эту преславную победу. В один день и подкопы литовские разрушили, и туры захватили. А еще взяли восемь пушек, и всякого оружия литовского, самопалов и рушниц, копий и кордов, палашей и сабель, пороху и ядер, и знатных панов многих в плен живыми поймали. А что в город не внесли, то огню предали.
А злые еретики Сапега и Лисовский, увидев такое свое поражение, от стен городских и из всяких рвов и ям войско увели и в таборах укрылись.
В городе же у нас радость и веселие, у ратных к тому же изрядное винопитие, а в церквах молебнов пение во славу Богу, Пречистой Богородице и великим чудотворцам Сергию и Никону. Колокола у нас все звонят, архимандрит повелел звонить до полуночи. А я, в немощной плоти своей, как в гробу, заключенный, в больнице лежу с ногой перемотанной и даже выйти не могу никуда. Одна отрада: умолил доброго старца Матвея принести мне перо, чернильницу и бумаги лист. Но вот уж и писать мне больше не о чем.
Нынче мы победу превеликую одержали,
И злых еретиков всех от обители прогнали.
Если же снова, окаянные, близко к стенам подойдут,
То сразу же с позором опять прочь убегут.
Нехороши стихи, нескладные. Буду спать.