Ноября 14-го дня
Услышал господь молитвы наши, дал послабление и отдых от рук оскорбляющих! Отошла литва из рвов своих, что возле города накопали, и из пушек по обители перестали стрелять. А ведь шесть недель били без перерыва, б… дети. Теперь в таборах сидят и заставы держат по дорогам, а к городу не приступают. И от этого у нас радость большая и ликование. И безбоязненно можно из града выходить за дровами, и порты постирать, и скотину напоить.
А нога моя уже не болит почти. Я и за ворота ходил: в Мишутинском овраге хворост собирал. Что-то, однако, в моем теле надорвалось, и уж бегается мне тяжело, не так как прежде. А нынче вот зубы разболелись. Один же совсем расшатался и кровь из-под него сочится.
А когда я в больнице еще был, приходила ко мне дева незнакомая, черница. По имени меня называла и о здоровье спрашивала, а еще говорила, чтоб не ходил больше с ратными людьми на вылазки. Толку-де от меня в поле немного, погибну лишь без пользы и не Бога ради. В обители же всегда для меня дело найдется по силам. А кто она такая, не сказывала. И я много над этой тайной размышлял. Видно, есть у меня в обители заступник неведомый, им же и была эта дева послана.
Наши воеводы теперь каждый день вылазки совершают и заставы литовские побивают.
А вчера хитрые еретики Сапега и Лисовский хотели нас обмануть, и ночью устроили засады в оврагах. Утром же литва малым числом у стен городских скакала и на нас похвалялась, чтобы выманить троицких людей на вылазку. Однако Бог тому хитрому умыслу сбыться не дал. Заметили стражи троицкие, стоявшие на церкви Сошествия Пресвятого Духа, литовские полки в оврагах, и ударили в осадный колокол. И наши люди успели во-время в город вернуться. А со стен и башен еретиков многих побили и прочь прогнали.
После этой победы ратные в большом веселье были и вина напились допьяна. Иным же вина не достало, и от этого они весьма разъярились.
Сидели мы в трапезе с иноками и слугами монастырскими, а воинского чина люди уже все откушали. Вдруг вскочил к нам сотник Сила Марин пьяный со стрельцами своими, числом до двух десятков, и начал святых монахов зло ругать и оскорблять непристойными словами. Мало-де вина дают ратным людям за труды их тяжкие и проливаемую кровь; когда же пришли жаждущие в монастырскую хлебню взять хлебов по заведенному обычаю, и продать их, а на серебро у чашника вина купить, то им хлебов не дали, сказав, что они и без того в трапезной питаются.
Встал тогда архимандрит Иоасаф и сказал, поднимая чарку свою:
- Помилуйте, господа и братья! Вот, посмотрите, что в чарке у меня: вода простая! И все мы, иноки, воду пьем, и вас перестать молим! Ведь от вина многие беды у нас случаются. И хлеба слезно просим не брать сверх потребы своей. Что вам за польза истощить понапрасну житницы чудотворца? Одному ведь Богу ведомо, сколько быть нам еще в осаде.
Один стрелец святому отцу ответил:
- Великое ли дело, что берем лишнее! Если же это грех в глазах ваших - извольте, не будем брать. Но и с противниками тогда что хотите, то и делайте!
Поник тут головой Иоасаф, и не нашелся, что ответить, и молвил только:
- Да видит это Сергий чудотворец!
И повелел давать ратным хлеба, сколько и прежде, и вина им прибавил. Воинские же люди от этого пуще развеселились и вовсю разбуянились. Сам я слышал, как во дворе один казак другому говорил: теперь-де наша воля в городе, а поповская кончилась.
А ночью пьяные воинского чина люди блудодействовали с беспутными женками. Так и по сю пору этот срам у нас продолжается, пьянство и блуд.
Меня же эти прискорбные зрелища вконец измучили, а пуще всего бесстыжие девки. Одна еще смеяться надо мной вздумала! Уж я им покажу!
Ноября 15-го дня
Неладно в Троице. Совсем не стало управы на ратных людей. Иринарх сказал, быть беде, если не уймутся, и будут, как и ныне, не на Бога уповать, а лишь на собственную силу и мужество. Скоро переполнят чашу Божьего терпения!
Нынче два галицких казака пытались воинских людей образумить, и сказывали такую повесть.
Явился-де им Сергий чудотворец и велел всем осадным людям передать его слова, чтобы перестали обманывать и брать лишнее, и пьянствовать. И еще сказал Сергий: поруганы будете вашим чревом и от него все умрете зло.
Воинские же люди, услышав это, стали над теми казаками смеяться и с позором их из-за общего стола прогнали, сами же пьянствовать продолжали. И говорили так:
- Сколько заплатили вам монахи за эту брехню? И с чего бы это великий Сергий стал являться вам, собакам галицким? Пусть нам самим явится, мужам доблестным и достойным, тогда поверим!
И я видел, как шли эти галичане прочь понурые и друг на друга ругались, говоря: "Ты виноват, ты не так сказал!" - "Нет, ты!"
Но так и не подрались. Тут подошел ко мне инок Иосиф, казначей наш, и сказал:
- Что, Данилка? Все подслушиваешь? Смотри, учись: уметь надо и правду молвить, и солгать, когда надо. Иные же людишки ни того, ни другого сделать не могут, так уж молчали бы лучше.
Неладно в Троице.
У меня же ноги опухли, едва хожу. А во рту кровь. И многие городские люди тем же недугом терзаемы. Дали мне снадобий целебных, но толку от них мало. Да и тех-то снадобий, сказали мне, скоро не будет. А все потому, что не ждали от лютеран такого упорства и налегке сели в осаду.
Ноября 18-го дня
Смилуйся, господи! Неужто гибель нам всем суждена, если не от меча, так от недуга смертного? Вчера померло в обители от этой злой хвори шесть человек. Нынче мы их отпевали. И иные многие с ног до головы распухли, в судорогах корчатся, а зубы у них выпадают, во рту же и на лице язвы кровавые. И меня сей недуг одолевает, три зуба расшатались, кровью плююсь. Пресвятая Богородица, спаси! Страшно мне!
Ноября 25-го дня
Горе, и беда, и зло лютейшее!
День ото дня мор начал множиться. Сегодня четырнадцать мертвецов схоронили. В келиях смрад, да и во дворе не продохнуть; вой кругом и стоны. Недужные повсюду лежат, в корчах и муках злых изнемогают, а в язвах у них черви белые ползают. И невозможно без слез смотреть на эти страдания!
Меня же сия беда пока миновала. Уж не знаю, чем заслужил такую Божию милость. Не только не помер по сю пору, но даже и поправляться стал.
А случилось это вот как. Вновь пришла ко мне та дева незнаемая, о которой я прежде писал, и дала мне крестик золотой изукрашенный и в мешочке луку. И сказала:
- У тебя, Данило, цинга. Этот недуг в долгих осадах случается от тесноты, дурной воды и скудости. Чтоб не помереть тебе, носи этот крестик на груди и лук из мешочка кушай, в день по луковице. Бог даст, луком этим и молитвами госпожи моей поправишься. Ты же нас не выдавай и о разговоре нашем никому не сказывай.
Тогда я, на крестик взглянув, догадался, кем эта дева послана. Но да замкнутся мои уста! Никому в Троице зла не хочу, и уж тем паче благодетельнице своей. Как ей угодно, так и сделаю, никому ее имени не выдам. Дай Бог ей здравой быть, и счастия, сколько возможно, да и всему роду нашему.
Декабря 4-го дня
Множится мор и никого не щадит. Даже из священнического чина некоторые захворали. Каждый день по десять, по двадцать душ к Богу отходят; церковь Пресвятой Богородицы вечно трупами полна. И нам-то, здоровым, покою нет, едва успеваем могилы копать, а уж каково недужным и умирающим!
Враги же лютеране, слыша в обители чудотворца каждодневное заупокойное пение, и видя, как мы выносим из города покойников беспрерывно, то-то, должно быть, злорадствуют. И к монастырю уж не приступают, окаянные, берегут своих людей, надеясь, что мор нас скоро вконец всех изведет, и достанется им город без кровопролития.
А стрелец Нехорошко мне так говорил: "Вели бы нас воеводы скорее на вылазку! Нам теперь со всех сторон погибель, так лучше в бою со славой пасть, чем от заразы издохнуть!"
А еще говорят в Троице, что первыми от цинги те погибают, кто более прочих бесчинствовал, блудил и советов святых старцев не слушал. Стало быть, поделом. Сотник же Сила Марин покаялся и впредь поклялся не перечить отцу Иоасафу и плоть свою усмирять. И тотчас же этот Сила от хвори исцелился.
Еще и иные дивные и странные дела творятся в Троице в нынешнее злопечальное время. Но не обо всем можно в книге написать, посему умолкаю. А скажу только, что дошла до меня весть: держаться бы мне ныне подальше от казначея Иосифа Девочкина.
Пропадай моя головушка, не удержусь, скажу еще полслова. Послан был, говорят, некто из Троицы в литовские таборы со множеством злата: то ли снадобий целебных купить, то ли с каким-то важным паном тайный сговор заключить, не знаю. Но не вернулся этот посланник, и деньги пропали. Поэтому, да и по иным многим причинам, случился в казне у нас недостаток величайший.
Более ни слова, отсохни моя рука!
Декабря 6-го дня
Была нынче вылазка и славная брань. Я же из города не выходил, понимая, что больше толку от меня на стене, нежели в поле. Да и надо ведь кому-то стены оборонять. Я стрелял из пищали своей по литве через бойницу и в одного литвина попал. Правда, не вру. Стрелять-то я теперь наловчился. Даже пушкари, бывшие рядом, меня похвалили.
А еще в этом бою один крестьянин отличился, по имени Суета. Могуч-то он, как медведь, да неловок; за это стрельцы над ним перед вылазкой насмехаться стали. Он же осерчал и поклялся либо голову сложить, либо славу себе заслужить. И сдержал слово: так и сек бердышом на обе стороны, литву косил, словно траву.
А когда стало троицкое воинство врагов одолевать, вдруг примчался злонравный еретик Александр Лисовский с отборной дружиной. Засвистали они, словно аспиды, и набросились свирепо на троицких людей. Наши отступили, а враги за ними погнались, и подошли близко к стене. Тут-то я и показал себя удалым стрельцом.
А Пимен Тененев выстрелил из лука и попал Лисовскому в щеку. Тогда еретики очень разгневались и хотели отомстить за рану своего воеводы, но ни в чем не преуспели и принуждены были убраться восвояси, в таборы свои. Потому что все троицкие люди распалились сердцем на врагов, видя одну лишь гибель себе со всех сторон и ничего уже не желая, кроме смерти достойной и славной.
В том бою наши многих языков взяли. Языки же эти, в сыскном приказе недолго пробыв, выведены были к народу и сказали нам вот что:
- Каемся всею душою, что служили окаянным латинам и воевали с домом Пресвятой Троицы, с единоверными своими! А нынче видели мы на поле брани преподобных святых старцев Сергия и Никона, мечущих в нас камни. Каждым броском они многих наших нечестивых товарищей поражали. А камни доставали из-за пазухи. И не было числа метаниям их. Вот из-за этого-то видения мы к вам переметнулись и обещаем впредь верно служить обители сей и православному государю царю Василию. А от ложного царика Дмитрия отрекаемся и на него плюем.
Архимандрит повелел этих пленников поставить на мельне к жерновам, потому что иноки старые и жены, работавшие там, от многих трудов изнемогали и в тяготах быстро помирали.
Я же сегодня во время сечи метко со стены из пищали стрелял и одного литвина убил либо ранил. Впрочем, об этом у меня и раньше написано.
Декабря 19-го дня
Моровое поветрие у нас с каждым днем усиливается. Сегодня 26 человек схоронили. Во всех покоях теснота и смрад от больных, а здоровых уже не хватает ходить за ними, ни покормить, ни червей смыть. Сил нет уже смотреть на язвы гноящиеся и стоны слушать!
К тому ж еще и холод лютый: за дровами-то в Мишутинский овраг ходим, а там литовские люди нас в засадах подстерегают и многих побивают. Потому дров у нас мало, бережем их, потому и квасу уже не варят в обители, одну воду гнилую пьем. А снега до сих пор не выпало.
Я же, слава Богу, молитвами заступницы моей пока от болезни оберегаем. А работы мне прибавилось: и в пекарне у печей стоять приходилось, и на помоле, и копать могилы. А хуже всего - от умерших оставшееся грязное тряпье вонючее, со вшами да червями, из города вывозить и во рвах сжигать.
Стены же оборонять мне больше не доводилось, потому что богоборцы уж на приступы не ходят, измором нас взять хотят. Наши же воеводы стрельцов, казаков и даточных людей каждодневно на вылазки посылают, дабы войско духа ратного вконец не потеряло в осадных скорбях и тяготах.
И ко всем этим мукам прибавилось еще худшее горе: шатость и измены и междуусобные раздоры. Вчера во время вылазки двое детей боярских сбежали во вражеские станы. А третий изменник ночью со стены по веревке слезал, да сорвался и переломал себе ноги. Этого поймали, в сыскной приказ отволокли.
Сегодня же видел я воевод Григория и Алексея меж собой бранящихся; чуть друг друга за бороды не таскали, а из-за чего ругались - того не разобрал.
Был у старца Гурия в келье по надобности, а отец Гурий некую грамоту писал. Завидев же меня вошедшего, поспешно лист рукою загородил. Поэтому я успел лишь одно слово там прочитать: "измена". Иногда и одно слово больше целой книги скажет.
Декабря 23-го дня
Литва опять что-то копала ночью у Верхнего нагорного пруда. Воеводы вылазкой двух языков добыли, и вот что от них узнали.
Те изменники, перебежавшие к лютеранам дети боярские, сказали Лисовскому и Сапеге:
- Что нам будет, если если научим вас, как взять город Троицкий монастырь без крови?
Те же обещали их великим имением одарить и в число первейших по славе вознести.
- Раскопайте, - говорят изменники. - Плотину у Верхнего пруда и пустите воду в Служень овраг. Тогда останутся троицкие люди без воды, ведь из Верхнего пруда по трубам они воду получают.
И тотчас же латиняне стали этот злой замысел осуществлять.
Все мы, троицкие сидельцы, узнав об этой новой беде, очень встревожились, а иные хотели идти на вылазку и врагов от пруда прогнать. Но начальники иначе распорядились.
Позвали мастера Власа Корсакова; нам же велели не расходиться, только лопаты взять. Этот Влас стал по двору похаживать с некой книгой в руках, а мы ждали. Немного времени прошло, очертил Влас на земле место, где копать. Слава Богу, земля еще не замерзла: морозов сильных не было. И мы, всем народом взявшись, быстро вырыли большущую ямину. На дне же ее старые трубы показались. Мы эти трубы провертели во многих местах, и пошла оттуда вода: вся наша яма наполнилась, да еще вытекло, и на другую сторону монастыря протекло.
Так мы всю воду из Верхнего пруда в обитель впустили и безбожных перехитрили. Те же, наверное, очень удивлялись, глядя, как вода в пруде убывает, и не ведали, что это за чудо такое. А ночью была на них вылазка, но я ее проспал, никто же меня не предупредил и не разбудил.
Января 16-го дня
Насилу изыскал минутку для книги. От начальных дней осады монастырь уж вполовину обезлюдел. Мору нет конца. Но нам того мало, нашли себе еще потеху: одни доносы пишут, другие измену повсюду ищут, третьи крамолу огнем выжигают.
Озлобились все.
Старец Гурий донес на казначея Иосифа, будто бы тот хочет полякам город сдать. Архимандрит же и воевода князь Григорий этому доносу с охотой поверили и хотели Иосифа в пытку отдать. Тогда заступились за него два других сильных человека: второй воевода Алексей Голохвастов и королева ливонская Марья Владимировна, инокиней Александрой ныне называемая, племянница грозного царя Ивана Васильевича, настоящего же царевича Дмитрия сестра двоюродная.
Воевода Алексей монастырских слуг уговорил, чтобы в пытку Иосифа не давали; королева же Марья Иосифу из своей поварни мед посылыла, а по ночам ее люди тайно Иосифу баню топили.
Стали тогда против этих Иосифовых заступников улики искать, чтобы и их в измене обвинить, но кроме пустых и лживых доносов ничего не собрали. Я же своими ушами слышал, как воевода Григорий Алексею говорил:
- Ты и сам, брат, изменник, помяни мое слово, быть тебе на дыбе.
А Алексей ему отвечает:
- Это я-то изменник? Да не ты ли, князь, первому самозванцу Гришке Отрепьеву верой и правдой служил и был у него в Путивле воеводой? А теперь и этого вора тушинского признать готов!
Григорий же в ответ:
- Гришке Отрепьеву я служил того ради, что по простоте своей мнил его настоящим царевичем. А этому новому я не верю, и законному государю царю Василию изменять не помышляю!
Слышал же я эти речи в сыскном приказе: многих людей туда водили допрашивать, и обо мне не забыли, зная пронырство мое и любознательность.
Вместе со мной была там царевна Ксения, а спрашивали нас о Марье Владимировне, бывшей королеве ливонской. Эта Марья тоже там была; против нее искали улик.
Дьяк Афанасий бумажным листом размахивал и Марью спрашивал:
- Признавайся, писала ли ты богоборцу и еретику Петру Сапеге грамоту с таковыми словами: "Благодарю-де вас, великий гетман, что помогаете брату моему Димитрию, законному московскому государю, против вора Васьки Шуйского?"
Марья грамоту эту из рук Афанасьевых выхватила, плюнула на нее и сказала:
- Всё ложь бесстыжая! Не моею рукою писано!
Потом спрашивали меня и Ксению царевну:
- Называла ли эта инокиня Александра, бывшая царица ливонская, тушинского вора братом своим любимым? Ругала ли государя царя Василия Ивановича непристойными словами?
Я ответил, что не слыхал такого, а про себя подивился этим вопросам: кто же нынче в Троице царя Василия не честит по-всякому, ведь он совсем о нас позабыл и помощи обещанной не шлет.
А Ксенюшка сказала тихим голосом:
- Правда твоя, батюшка, эта старица частенько поминает брата своего Димитрия.
Марья же Владимировна так и побелела при этих словах, да и я-то обомлел с испугу. А Ксенюшка дальше говорила:
- Когда встречается она со мною, всякий раз ругает меня, дескать, мой батюшка Борис Федорович зарезал ее милого братца Дмитрия Ивановича, с того-то и началась в Российском государстве смута.
Так Ксенюшка хитрыми словами помогла Марии от казни уберечься.
Казначей Иосиф все же дыбы не избежал. Объявлено было, якобы он сознался в измене, и всю казенную растрату на него свалили. Затем он в скором времени от истязаний и цинги скончался. Марья же Владимировна, сказывали мне, горько по нем плакала. А вчера она подошла ко мне в церкви и с усмешкой тихонько сказала:
- Хоть и воры Годуновы, и род наш, шедший от Рюрика, престола лишили, но меня выручили.
А потом мне от нее передали подарочек, в нынешних наших бедах весьма спасительный, а какой не скажу, да и съел его уже.
Февраля 1-го дня
Девица Оленка Шилова, одних со мною лет отроковица, сказывала мне о таком чуде. Стоял отец ее Никифор ночью на церкви Сошествия Пресвятого Духа в дозоре с другими стражами. Они по очереди спали, один же озирался кругом, не случилось бы с какой стороны на обитель внезапного нападения. А был мороз крепкий и ветер с полуночной стороны.
И вот посреди ночи в самое темное время слышит дозорный некий преудивительный звук. Разбудил он товарищей своих:
- Вставайте, - говорит. - братцы! Вот, послушайте, что еще за музыка?
Один сказал:
- Се ветер шумит. А ты, Микитка, у господа Бога попросил бы ума маленько, чтобы не будил ты нас попусту и не в черед.
Другой же сказал насупротив первому:
- Врешь, не ветер. Это в сапегином таборе ляхи свою бесовскую музыку играют.
А Никифор Шилов сказал:
- Оба вы обманулись. Глас-то идет из храма Успения Богородицы, а непохоже на здешнее монастырское пение. Да и не отпевают по ночам умерших; утреннему же пению еще время не приспело.