– У нас на траулерах как раз не хватает полного штата. Приходится даже привлекать к промыслу женщин, знающих рыбное дело. Мы каждому специалисту рады. А на "Рюрике" имеется свободное место боцмана…
– Ну, нет, – проговорил Рябинин. – Пусть поработает сначала засольщиком или матросом. Для повторения, так сказать. А там будет видно.
Прощаясь с матросом, Рябинин передал ему деньги:
– До первой получки проживешь с музыкой. А за тем, как работаешь, буду следить. Ясно?.. Иди…
– Спасибо и до свидания, Прохор Николаевич.
– Всего хорошего, граж-да-нин Хмыров!..
* * *
Вечером матрос пришел на траулер "Рюрик", на мачте которого развевался, хлопая косицами, стахановский вымпел. И, посмотрев на него, Хмыров вспомнил "Аскольд", вспомнил его высокие мачты, никогда не расстававшиеся с этим флагом.
Теперь нет "Аскольда"…
Матрос поставил на палубу свой сундучок и вздохнул: жизнь начиналась заново, сейчас он матрос, это верно, потом станет боцманом.
Он осмотрелся, невольно радуясь привычной обстановке корабельного уюта. Из трубы поднимался кверху дрожащий, как отражение в воде, дымок, и чайки, распластывая крылья, парили над трубой, отдыхая. Из трюмов знакомо пахло рыбой, на бортах сушились вороха тралов. А на тонком леере, протянутом вдоль полуюта, висело выстиранное матросское белье; среди грубых рыбацких штанов – пукс – трепыхались на ветру женские сорочки.
Хмыров грустно усмехнулся, когда увидел одного из таких "матросов". Какая-то девушка в тельняшке, плотно обхватывающей маленькую девичью грудь, красила кожух машинного отделения. Привычным глазом он успел заметить все: и то, что кисть в ее руке не "играет", и то, что краски уходит слишком много.
– Эх, ты! – сказал он, подходя к девушке и отбирая кисть из ее тонких пальцев. – Разве так красят! – И, подсев ближе, стал объяснять тоном старшего: – Столько краски на флейц только англичане берут. Ну, это их собачье дело, зато у них борта всегда шелушатся. А ты вот так обмакни ее и веди под сорок пять градусов… Видишь, как я!
– Уже учишь? – раздался за спиной знакомый голос.
– Учу, – сказал Хмыров, оборачиваясь и протягивая Корепанову руку. – А ты тоже здесь?
Отошли в сторонку. Сели на доску рыбодела.
– Рыбный мастер у вас где?
– В консервном отсеке. А что?
– Я к нему. Пусть проведет к капитану. – И, протягивая коробку папирос, предложил: – Закурим?
– Нет, я бросил.
– Чего так?
– Легкие, – ответил Корепанов и, постучав себя кулаком по груди, закашлялся. – Это у меня, брат, от студеной воды. Много я поплавал тогда, когда "Аскольд" на дно пошел…
Махнув зачем-то рукой, Хмыров спустился в консервный отсек. У двери в отсек, загораживая широкой спиной проход, стоял рыбный мастер, одетый в высокие, по пояс, кожаные пуксы. Хмыров хлопнул его по спине:
– Эй, мастер!
Мастер повернулся, и матрос в удивлении отступил назад: перед ним стояла тетя Поля.
– Ты чего это, дьявол, меня бьешь! – обрушилась она на него. – Я тебе не девка, чтобы играться тут с тобой… Сказывай, зачем пожаловал? Я рыбный мастер!..
И, докладывая по всей форме о своем прибытии на "Рюрик" для прохождения службы, Хмыров горестно размышлял:
"Тетя Поля – это не Антон Захарович, она те покажет, как чай на клотике пьют. И ленточку с ней не так-то легко заработаешь!.."
Мертворожденный
– Эй, капрал, принимай!..
Окошечко в железной двери откинулось, образовав что-то вроде маленькой полочки, и широкая рука охранника с тупыми грязными ногтями поставила на эту полочку дымящуюся миску с супом.
– Сегодня твоя рыжая потаскуха Финляндия приняла условия нового военного договора с Германией, – объяснил ему охранник, показывая глазами на миску с супом. – Твой Рюти договорился с нашим Риббентропом. Наконец-то!.. В честь этого мы тебя накормим до отвала. Жри, рыжий!..
Теппо Ориккайнен сел на табурет и, поставив на колени миску, стал быстро есть. В каземате Печенгской военной тюрьмы, где от сырости ломило кости, согреться можно было только тем, чтобы как можно скорее наглотаться горячей похлебки. На веснушчатом лбу капрала выступил пот; он допил остатки супа через край миски и облизал ложку.
Теперь, когда до следующего обеда оставались ровно сутки, время заполнялось тоскливым ожиданием решения трибунала. Конечно, ему грозит расстрел, но, может быть, это военное соглашение, о котором так много говорили на фронте, как-то отразится и на его судьбе?..
С улицы раздался топот марширующих солдат и медные звуки оркестра. Придвинув табурет к наружной стене, финский капрал встал на него и подтянулся руками на прутьях решетки. Из окна открылся вид на город, раскинувшийся в разложьях гор, далекая голубизна Петсамо-воуно-фиорда. Над зданием таможни разворачивались два флага: немецкий и финский; один был пересечен черным крестом, другой – голубым.
По улице, в сторону плаца гарнизона, проходила колонна горных егерей и тирольских стрелков. За ними, отбивая шаг, двигался батальон шюцкоровцев. Солдаты шли без оружия, с непокрытыми головами. Рукава были засучены, и воображение почему-то дорисовало в их руках топоры, отчего казалось, что все они идут рубить мясо.
– Прочь от окна! – раздался голос охранника. – Застрелю тебя, рыжая скотина!..
Теппо Ориккайнен спрыгнул с табурета, криво усмехнулся:
– Стреляй!..
* * *
Высоко выбрасывая ногу и ставя ее на всю подошву, Пауль Нишец шагал в первом ряду колонны. Ритмичный марш, исполняемый оркестром с преобладанием флейты и барабана, вселял в ефрейтора бодрость, которой недоставало последнее время.
Музыка неожиданно напомнила ему былое: парашютный десант над Критом, блиц-марш через Фермопильское ущелье, триумфальное шествие по озаренным солнцем площадям Афин; о боях весной 1940 года под Нарвиком, хотя он и носил за него нашивку, ефрейтор вспоминать не любил – там его здорово ранило в схватке с английскими "коммандос"…
Рядом с ним сейчас шагал Франц Яунзен и, пользуясь тем, что оркестр заглушал его слова, говорил ефрейтору:
– Вдумайся, Пауль, в смысл наших поражений. Я не верю в ослабление нашего военного потенциала, как не верю и в усиление русского. Все это листовочные бредни большевиков. Но с 1941 года мы все-таки что-то потеряли, а русские что-то нашли… Виновато бюргерское самомнение наших генералов, разврат в умах нижних чинов. Вчера какая-то сволочь говорила, что после Сталинграда надеяться на победу глупо, и вообще, мол, зачем немцу лапландские горы, когда у него в Саксонии есть свои горы ничуть не хуже этих… Вот что мы потеряли, Пауль, и я был вынужден доложить об этой сволочи лейтенанту Вальдеру…
Складом своих мыслей Франц Яунзен напоминал Нишецу погибшего на кордоне Карла Херзинга. Это было молодое поколение гитлеровской молодежи, – не чета таким, как он, и Пауль Нишец превосходно сознавал это. Он лишь не понимал, что ему делать: завидовать этому "святому горению" буйных голов или, наоборот, пренебрегать им.
– Только трусливые псы, дрожащие над своей шкурой, могут видеть в победах русских закат Германской империи, – злобно говорил Яунзен, размахивая длинными руками. – Честный немец до конца останется верен своему фюреру, интуиция которого спасет нас от поражения. Я не знаю, что это будет, – новое секретное оружие, примененное в момент наивысшей кульминации, или же неожиданный поворот в сторону содружества с англосаксами…
Оркестр закончил играть марш, и Франц Яунзен смолк, чтобы его не услышал шагавший впереди строя лейтенант Вальдер. Войска вступили на плац городской площади. Раздались команды на немецком и финском языках. Отчеканив последний шаг, солдаты остановились.
Батальон шюцкоровцев был повернут лицом к строю егерей. Очевидно, такое расположение должно было свидетельствовать о единении двух союзных наций. Когда стихли последние команды, на середину плаца выкатился юркий "опель-капитан". Из него вышли войсковой инструктор по национал-социалистскому воспитанию оберст фон Герделер, представитель финского командования и фюрер местного туземного населения князь Мурд, с лицом, опухшим от беспробудного пьянства. Генерал Дитм никогда не забывал выдвинуть этого лопаря в качестве наглядного показа облагораживающей роли немецкой цивилизации по отношению к туземцам, и сейчас князек рассмешил солдат своей важностью и одеждой, обшитой цветными лоскутками и перьями…
Представитель финской армии, нервно застегивая и расстегивая перчатку, остался стоять около машины, а инструктор широкими шагами выступил на середину плаца.
– Солдаты! – патетически воскликнул он, подняв руку. – В пору великих испытаний, павших на долю немецкого народа, в пору неверия и смятения в душах слабых, когда врагу ценою колоссальных потерь удалось поколебать устои наших завоеваний, свершилось то новое и благостное, что вселяет в нас прежнюю твердость и веру в победу… Две великие нации, разделенные пространством Балтийского моря, но свято верящие в одни и те же идеалы, снова протянули друг другу руки помощи, заключив новый военный договор. И отныне возросшие силы объединения немецкого и финского народов сокрушат на своем пути оплот мирового коммунизма – Советскую Россию!..
Когда Герделер закончил свою речь, егеря три раза отрывисто прокричали "хох", а финны свое протяжное "х’ураа!". Потом оркестр исполнил гимн Германии, гимн Финляндии, и торжественный митинг, организованный по случаю нового военного соглашения, закончился…
Вечером под навесом скалы, на которой в начале войны каким-то егерем было написано известью: "Эльза, целую тебя из Петсамо!" – открылся солдатский кабак. Старый финн Илмаринен, хозяин этого заведения, сидел в углу под портретом маршала Маннергейма и хмуро посматривал на веселящуюся солдатскую братию. Три его дочки – Руфь, Хильда и Рекина – едва успевали разносить кружки с пивом и прятать за чулок финские и немецкие марки.
Держась особняком от серой солдатской массы, около помоста эстрады расположились матросы с подлодки Ганса Швигера, возглавляемые своим бородатым боцманом. Матросы много пили, играли на губных гармошках и наверняка хотели подраться. Это были здоровые, рослые парни в черных свитерах с белыми орлами на груди, и старый Илмаринен опасливо следил за буйным весельем молодых зверей, грозящим перейти в страшную puukkotappelu.
Пауль Нишец сидел рядом с Яунзеном и слушал, как тот, разгоряченный шнапсом и обстановкой кабака, напоминавшего ему попойки в студенческой корпорации, говорил, все время поправляя очки на тонкой вспотевшей переносице:
– Страшно только одного… Часто дети умирают еще во чреве матери, и мать, сама того не зная, с любовью вынашивает в себе этот мертвый плод. Так вот, я говорю, страшно, как бы этот договор, заключенный нами с финнами, не оказался также мертворожденным. Быть может, мы не успеем даже насытиться всеми благами этого договора.
– Ты думаешь, Франц, русские скоро попрут нас отсюда?
Яунзен бросил в пиво щепотку соли. Смотря на бегущие со дна пузырьки, резко ответил:
– Ерунда!.. То, что русские прошли линию Маннергейма за одиннадцать дней, еще ничего не говорит. Лес, никель, абразивы, рыбу, меха – мы удержим за собой!..
Старый Илмаринен послал на эстраду свою младшую дочку Хильду, и она на скверном немецком языке спела песенку, заученную ею со страниц солдатского песенника:
Прочь, прочь руки -
Ты только фельдфебель,
А я мечтаю о лейтенанте.
Мой лейтенант служит
В генеральном штабе,
И любит меня он изысканно.
А что можешь предложить мне ты,
Солдат, вылезший из грязного окопа?..
Неожиданно в дверь кабака, стуча прикладами, ввалился патруль.
– А ну, расходись! – зычно крикнул еще с порога пожилой фельдфебель с короткой толстой шеей. – Господин Илмаринен, закрывайте вашу лавочку… Есть приказ свыше о закрытии всех увеселительных заведений впредь до особого указания командования. Вот, читайте!..
И фельдфебель прикрепил к стене оправленный в черную рамку приказ о всеобщем трауре по поводу нового окружения под Минском тридцати немецких дивизий.
* * *
После короткого временного затишья войска белорусских фронтов взломали немецкий фронт сразу на нескольких решающих направлениях. Горные егеря генерала Дитма как-то даже пропустили мимо ушей тревожные вести о наступлении войск Карельского фронта вдоль участка Кировской железной дороги между городами Подпорожье, Свирьстрой и Вознесенье. Внимание Лапландской армии было привлечено белорусскими событиями, где удары Красной Армии следовали один за другим, как удары молота в руках могучего кузнеца:
прорыв южнее и северо-западнее Витебска,
выход к реке Западная Двина;
прорыв на оршанском направлении;
прорыв на могилевском направлении;
прорыв на бобруйском направлении.
В течение нескольких дней немцы сдали восемь городов: Витебск, Жлобин, Оршу, Могилев, Шклов, Быхов, Бобруйск и Осиповичи. Советская Армия стояла уже на подступах к столице Белорусской ССР – Минску…
Собираясь в блиндажах вокруг печурок, завешанных мокрыми носками и портянками, от которых исходил одуряющий запах, горные егеря хмуро переговаривались:
– Да, если и у нас, в нашем Лапланде, будет такой же удар, как в Белоруссии, то…
И они испуганно замолкали, оглядываясь на дверь, откуда мог появиться офицер. А кто-нибудь посмелее добавлял:
– Хорошо, что хоть англичане с американцами топчутся во Франции на одном месте…
* * *
В один из этих дней, напряжение которых ощущалось даже в каземате, капрал Теппо Ориккайнен вовсе не получил обеда. Давно прогремел в коридоре лагун с плескавшимся в нем супом, а окошечко в двери камеры не откинулось, и рука охранника не поставила перед арестантом миску с похлебкой.
Финский капрал зябко ежился в своем мундирчике с оторванными погонами, потом голод взял свое, и он стал стучать в дверь. Ориккайнен стучал долго, стучал кулаком и табуретом, но его словно не слышали.
Наконец пришел охранник.
– Тебе чего? – грубо спросил он.
– Халуайсин сюода. Антакаа минуллэ пайваллисаннос!..
Рукой, подносимой ко рту, он показал, что не обедал сегодня и требует свою порцию.
– Ах, ты не жра-а-л, – протянул гитлеровец. – Вон оно что!
Держа на пальце тяжелую связку монастырских ключей (камеры размещались в кельях русского монастыря), охранник покачивал ею в такт своим словам.
– Так, значит, ты, рыжий, не обедал сегодня?.. Так, так…
И вдруг, сильно размахнувшись, он ударил капрала ключами по лицу:
– На, получи свою "пайваллисаннос"!.. А вот еще! Это за твоих курносых братьев, которые сдали русским Кондопогу!.. А это за Петрозаводск, который они просто подарили большевикам! Ну как, нажрался?..
По избитому лицу капрала текла кровь.
– Рыжие сволочи! – злобно сказал охранник, закрывая дверь. – Еще договоры вздумали с нами заключать!..
…Опасения Франца Яунзена оказались верными: новый военный договор, заключенный между Германией и Финляндией, оказался мертворожденным. Он умер, еще не успев родиться.
На севере назревали великие события.
Но события не те, о которых говорил лейтенант Рикко Суттинен, а те, о которых мечтал капрал Теппо Ориккайнен, мечтала вся страна Суоми – страна озерная, дикая, неуютная…
"Вот мы и поругались!"
– Я тебе запрещаю писать ему письма, ты слышишь? И кого? Кого, спрашивается, ты выбрала в свои корреспонденты?
Варенька смотрела в окно: на другом берегу залива зеленели мхами проплешины высоких сопок, пенилась полоса прибоя, а на самой вершине скалы стоял какой-то человек и бесстрашно заглядывал в пропасть.
– Вот ты бы не смог так, – сказала Варенька.
– Как? – спросил Пеклеванный, подходя к ней.
– А вот так… Стоять и смотреть…
– Ну, а чего же тут такого?
– Не спорь, Артем, ты не мог бы. Ведь ты бываешь смел только тогда, когда за твоей смелостью наблюдают другие. А этот человек на скале смел просто так. Для себя…
Она повернулась к нему, спросила:
– Так что ты сказал про Мордвинова?
– Ты уже слышала.
– А ты повтори.
– Могу… Твой Мордвинов – необразованный дикарь.
– Ах, только и всего?
– Деревенщина, – закончил Пеклеванный и снова стал нервно расхаживать по комнате…
Эта комната была не их комнатой – в ней жил один офицер с "Летучего", и сегодня утром Артем попросил у него ключ. "Слушай, – сказал он ему, – ты все равно на вахте, а мне надо кое с кем встретиться…"
"И вот встретились! – злобно раздумывал Артем, вышагивая по комнате. – Через полчаса надо возвращаться на эсминец, а мы только и делаем, что ругаемся…"
– Слушай, Варька, – как можно беззаботнее сказал он, посмотрев на часы, – хватит ругаться! Ей-богу, плевал я на этого Мордвинова… Скажи мне хоть раз, что ты меня любишь по-прежнему…
"Мы ругаемся, – думала в свою очередь Варенька. – Мы ругаемся, пожалуй, впервые за все это время. Он не желает слышать имени Мордвинова, но – дурак! – пойми, что не будь этого человека, и мы бы никогда с тобой не встретились…"
Пеклеванный сел на подоконник, обняв ее за плечи.
– Ну вот еще, – сказал он, – чего нам ссориться. Из-за какого-то матроса!..
Она передернула плечами:
– Оставь! Я же ведь хорошо изучила тебя, Артем. Ты хочешь помириться со мной не потому, что тебе хочется просто помириться…
– А что же?
– Если бы у тебя было в запасе больше времени, ты не обнял бы меня. Но времени осталось мало, а ты знаешь, что уйдешь сегодня в море…
– Не хочу слушать, – перебил ее Артем.
– Нет, выслушай!.. И тебе хочется быть спокойным там, в море. Ты хочешь помириться со мною не из-за меня, а для себя. Ты, мне кажется, большой эгоист, Артем!..
– Ну, во-от, – обиделся Пеклеванный, – так уж сразу и эгоист!..
– Да! – не могла успокоиться Варенька. – Хочешь, скажу большее?
– Ну?
– А за что ты не любил Самарова?
– Я не то чтобы не любил, – растерялся Артем, – я просто относился к нему спокойно.
– Неправда! – возразила Варенька. – Ты не любил его за то, что матросы к нему относились как к другу, а к тебе только по уставу…
Пеклеванный спрыгнул с подоконника, схватил со стола папиросу.
– Он – посредственность, твой Самаров, таких тысячи! Он даже не имел для политзанятий своих оригинальных мыслей, а пользовался вырезками из газет!..
– Однако, – ответила Варенька, – матросы любили в нем не партийный билет, а человека… Не забывай, пожалуйста, что ты сам подал недавно заявление в партию. Зачем ты это сделал?
– Я?
– Да, ты!
– Странный вопрос!
– Нисколько.
– Отстань от меня, Варька! – примирительно сказал Пеклеванный, тайком посмотрев на часы. – Ну чего ты на меня сегодня взъелась?.. Вот сейчас опять скажешь, что я эгоист, желаю покоя только для себя, а я же ведь… люблю тебя!.. Мне обидно оставлять тебя в таком состоянии, Варька!
– Ну?
– Давай помиримся!