Океанский патруль. Том 2. Ветер с океана - Валентин Пикуль 13 стр.


– Ну, помиримся… А дальше что? – Варенька безнадежно махнула рукой. – Я же ведь не могу вынуть из тебя душу, сердце и вложить другие. Ты знаешь, Артем…

Она замолчала. По наклонному железу подоконника, приплясывая, ходил серый полярный воробей. "Чирик-чирик", – посмотрит на Вареньку как-то сбоку, подпрыгнет и снова: "Чирик-чирик".

– Так что? – спросил Пеклеванный, демонстративно натягивая перед зеркалом фуражку.

Варенька словно очнулась:

– Я забыла, Артем… Вот засмотрелась на этого воробья, который напомнил мне ленинградских, и я забыла… А ты уходишь?

– Да, – сухо ответил Артем, – но я хочу… я хочу сказать тебе последнее.

Он сделал какие-то движения ртом, и Варенька вдруг заметила, как на его шее под гладко выбритой кожей судорожно перекатился острый кадык. Раньше она почему-то не замечала его.

– Что, Артем? – спросила она, тоже собираясь уходить.

– Последнее, – тихо повторил Пеклеванный, и кадык снова уродливо перекатился у него под кожей. – Я хочу сказать тебе, что в море…

Варенька насторожилась:

– Ну… в море?

– В море, – продолжал Артем, – находится около сорока немецких подлодок, и с некоторыми из них нам суждено встретиться. И ты… ты, Варенька, еще пожалеешь, если…

Она невольно закрыла глаза, и перед ней, как сейчас, встала накрененная палуба "Аскольда", потоки воды в коридорах, стоны людей, и шрам ранения вдруг резануло забытой болью.

Она порывисто прижалась к Артему, терлась головой по его жесткому кителю:

– Прости… Прости меня, милый!.. Я понимаю: нам нельзя ссориться, пока идет эта война… Прости!.. Если с тобой что-нибудь случится, я не снесу этого…

Он обнял ее тоже, и она доверчиво потянулась к нему…

Потом, стоя перед зеркалом и одергивая китель, она вяло говорила:

– Ты не опоздаешь?.. Нет?..

Вставляя ключ в скважину двери, Артем деловито объяснял:

– Нет, у меня хорошие отношения с командиром. Бекетов мне верит. В крайнем случае, скажу, что задержал на улице одетого не по форме матроса и запоздал… Только ты давай поскорее. До чего же вы, бабы, всегда копаетесь!

– Ничего, – сердито отозвалась Варенька, – ту самую, из Владивостока, ждал, ну и меня тоже обождешь…

– А я разве что говорю? Надо, знаешь, как: раз, два и готово!..

– Обожди, я куда-то уронила булавку.

– Плевать на нее! Не могу же я ждать, пока ты…

– А ты не жди. Скажешь Бекетову, что задержал на улице не одного, а двух матросов. Тебе же ведь он поверит.

– Перестань! Ты знаешь, ради чего я жертвую своими отношениями с командиром…

– Нашла булавку, – вздохнула Варенька, – вот она… Ну, пойдем!

На площадке лестницы она сказала:

– Как все-таки… плохо у нас!

– Плохо? – удивился Артем.

– Ну, если не плохо, то и не совсем хорошо, мой милый… Ну, скажи, скажи, – вдруг горячо заговорила она, – неужели ты, которому столько дано, не можешь поступиться даже моим крохотным вниманием к Мордвинову?.. А?

Пеклеванный высвободил свою руку из ее ладони, остановился.

– Тебе потому и плохо? – спросил он.

– Нет, не потому, но я…

– По-оня-ятно, – нараспев произнес Артем.

Вареньке показалось, что он сейчас ударит ее, – такие были у него глаза в этот момент.

– Я не имела в виду Мордвинова, когда сказала, что нам плохо. Честное слово!

Артем криво усмехнулся:

– Знаешь что?.. Иди-ка ты к своему Кульбицкому!..

* * *

– Втиснуть в одну таблетку несколько противоядий, – говорил Кульбицкий, – чтобы могли бороться с укачиванием несколько органов сразу, – это, само по себе, не столь уж трудно. Гораздо труднее сделать выводы… Сколько, вы говорите, было процентов укачавшихся во время вашего испытательного похода?

– Семь процентов, товарищ подполковник, – уныло ответила Варенька, – и, как правило, из машинной команды.

– Это и понятно: жара, воздух насыщен испарениями. Кстати, сколько размахов делал корабль в минуту?

– Четырнадцать.

– Ого!

– Еще бы, стремительность качки была такая, что унитарные патроны вылетали из кранцев почти вертикально!

Варенька, не перестававшая думать о своем, осторожно спросила:

– Простите, товарищ подполковник, но вы не можете освободить меня на полчаса?

– На десять минут, – ответил Кульбицкий…

"Что можно сделать за десять минут?" Варенька вышла в коридор, села за телефон дежурной сестры, вызвала причальную станцию.

– Соедините меня с "Летучим", – жалобным голосом попросила она, и далекий голос телефонистки ответил: "Летучий" уже отключился от городской сети…"

Китежева подошла к окну, из которого открывалась вся гавань. Было хорошо видно, как на середину рейда, выбирая из воды швартовы, выходил длинный серый эсминец, и Вареньке даже показалось, что она различает на его полубаке знакомую фигуру Пеклеванного.

Но вот из-под кормы "Летучего" выбился белесый бурун пены, через открытую форточку донеслось торжественное пение горнов и лязганье цепей, и корабль плавно втиснулся в узкий пролив, чтобы надолго уйти в грохочущие штормом океанские дали.

И, провожая его тоскующим взглядом, Варенька тихо сказала:

– Ах, Артем, Артем… Плохо нам, и что-то не так!..

* * *

Вечером она сидела в комнате отдыха врачей поликлиники и писала письмо Мордвинову, которое заканчивалось словами:

"…а сегодня я видела, как человек стоял на высоком обрыве, под которым бился прибой. Я почему-то вспомнила тебя и подумала, что и ты мог бы стоять вот так. Ведь ты смелый, и ты все можешь…"

Мордвинов получил это письмо перед заступлением на пост. Была ночь, и он собирался идти к пограничному столбу, чтобы отстоять около него последнюю вахту, – завтра он уже отправлялся на курсы лейтенантов. Вглядываясь в темноту, он вспоминал эти последние строки письма и думал о ней, о себе, о том, что за этими вон камнями что-то подозрительно прошуршало.

Переводя свой автомат на боевой взвод, он сказал себе: "Я мог бы… Я все могу!" – и неожиданно громко рассмеялся.

А за этими камнями лежали немецкий фельдфебель и двое тирольцев. Им было необходимо проникнуть через охраняемую погранполосу для совершения диверсии, но, услышав этот смех, они, не сговариваясь, поползли обратно…

Между возвратившимся фельдфебелем и офицером, пославшим его для диверсии, состоялся следующий разговор:

– Вы почему вернулись?

– Там кто-то смеется…

– Ну и что же?

– Смеется…

– Так что же, черт возьми?!

– Страшно…

Костер в тундре

Последние дни Никонов все чаще и чаще задумывался о своей жене. "Аглая жива", – часто повторял он, и каждый раз у него возникало такое чувство, словно он отыскал то, что считал навеки потерянным, но теперь-то никогда не потеряет.

А люди вокруг него гибли, пропадали без вести, умирали от ран, и он все это видел, все переживал в себе и невольно страшился, что теперь Аглая может потерять его.

Первым его другом в этой промерзлой пустыне был человек, которого он спас от верной гибели. Позже, когда в отряд вошли новые энергичные люди, такие как Сверре Дельвик, товарищ Улава и Осквик, Белчо по-прежнему оставался для него лучшим другом, и даже с Мацутой он не мог уже быть таким откровенным, как с этим словаком. Но в последнее время Белчо как-то притих, приуныл, на все вопросы отвечал односложно, словно нехотя. И Никонов понял, что друг его мучается тоской по родине, на землю которой вот-вот должны вступить советские войска, что ему не милы эти скупые пейзажи, что он болен.

– Ничего, Иржи, – сказал ему однажды вечером Никонов, – ничего. Как ни тяжело мне с тобой расстаться, а при первой же возможности я переправлю тебя на Большую землю… Махнешь из Мурманска в Москву, а оттуда и в Прагу. Ну, а сейчас ты вниз спустись – переговорить надо…

Провожаемый благодарным взглядом друга, Никонов вышел на лестничный переход и встретил искавшего его Сашу Кротких. Этот отчаянный матрос уже сумел завоевать любовь партизан своей смелостью, какой-то могучей русской удалью и просто тем, что был неплохим рубахой-парнем. Давно забыт тот бой, когда он голыми руками добыл себе оружие, давно уже Саша стал полноправным членом партизанской дружины, и все равно матрос терялся каждый раз, когда встречал командира. Он боялся его после того памятного разговора, который закончился крепким тумаком по затылку, и сейчас, натолкнувшись на Никонова, Саша Кротких, выпятив грудь, как на адмиральском смотру, ел глазами начальство.

Никонов дружески ткнул его кулаком в живот, улыбнулся:

– Правила дисциплины ты соблюдай, но пыжиться передо мной не стоит… Ну что?

– Командир, там огонь какой-то…

– Огонь? – насторожился Никонов.

– Да, понимаешь, кто-то костер разложил неподалеку от нас. Вот, хочешь, поднимемся на крышу – оттуда хорошо видно…

И Никонов, поднявшись на крышу, увидел вдали желтый, как волчий глаз, огонь костра, светивший в ночной мгле затаенно и жутко. В окрестностях лагеря, значит, появился кто-то чужой.

– Вот что, Саша, – сказал Никонов, – возьми-ка свой автомат и, не делая лишнего шума, проберись поближе – посмотри, кто это там. И действуй по обстоятельствам… Сам понимаешь, время тревожное.

– Слушаюсь, командир, – ответил Кротких и быстро сбежал по лестнице, а Никонов спустился в нижний подвальный зал, где уже сидели Белчо, Дельвик и товарищ Улава.

– Все в сборе, – сказал Дельвик, подкручивая фитиль лампы и раскладывая на столе карту северных провинций Норвегии. – Хорошо… Так вот, друзья, давайте решим, что делать дальше. Вы уже знаете, что Риббентроп все-таки добился своего в Хельсинки, и Суоми отныне связана с Гитлером дополнительным военным соглашением. Это соглашение касается также и финских копей, которые питают Германию никелем и абразивами… Вот этот рудник, под названием "Высокая Грета", давно привлекает мое внимание. Он дает на-гора никелевой руды больше всех других рудников, а условия работы на нем самые жестокие…

Никонов помолчал, прислушиваясь к тишине, – не слышно ли выстрелов, посмотрел в оконце – не видно ли отсюда костра, но кругом все было спокойно, и он сказал:

– Верно. Уже давно пора вывести из строя "Высокую Грету" – это четверть всего количества руды, добываемой немцами в Лапландии. Вот тут недавно товарищ Улава встречалась с пастором Кальдевином, который имеет свои соображения… Кстати, прошу вас, фрекен!..

Товарищ Улава зябко натянула на свои плечи спадавшую куртку, положила на карту ладонь, – рука у нее была тонкая, красивая.

– Пастор, – сказала она, – пользуется правом посещать время от времени территорию рудника "Высокая Грета". Этому руднику немцы придают особое значение, на нем работает много свободно нанимаемых норвежцев, датчан и финнов. Большую часть их составляют рабочие лютеранско-евангелического вероисповедания. Комендант рудника не разрешает рабочим в церковные праздники расходиться по киркам местного прихода. И вот…

– Понимаю, – сказал Никонов, – нам поможет Кальдевин?

– Да.

– Что-то не верится мне, – возразил Белчо, – чтобы на этом можно было построить всю операцию. Слишком сложный ход. Придется долго ждать, пока пастор освоится. Не лучше ли нагрянуть ночью всей нашей дружиной, как это делали недавно русские с плавучим доком в фиорде Биггевалле…

Дельвик, нахмуренный и мрачный, подпирая скулу своей единственной сильной рукой, только усмехнулся на возражения Белчо:

– А ты пулеметные вышки видел?

– Видел. Правда, лишь издали.

– Ну, так вот: не советую подходить близко.

Все посмотрели на Никонова: что скажет он?

– Я должен сам повидать пастора, – сказал Никонов, поднимаясь. – Передайте Осквику, чтобы готовил мотоцикл.

Крупными шагами он поднялся по кривой каменной лестнице и вошел в низкое помещение, наполовину занятое большим очагом.

Аскольдовский боцман лежал на грубо сколоченных нарах. После гибели патрульного судна, после концлагеря и контузии мичман Мацута до сих пор не мог оправиться и больше лежал, лишь изредка выходя на короткие прогулки в сопки.

– Ну как, старина? – спросил Никонов, подходя к нему. – Чем порадуешь?

– Да вот сегодня вроде легче. На озеро сходил, думал выкупаться даже, только вода уж больно стылая.

– Не холоднее, чем в Баренцевом?

– Не, – улыбнулся боцман, – та дюже холодная будет.

– Эх, мичман, мичман, – сокрушенно вздохнул Никонов, – врача бы тебе, уход хороший, ты сразу на ноги встал бы. А где тут у нас!..

Он посидел около Антона Захаровича еще несколько минут, пока внизу не затарахтел мотоцикл. Актер Осквик стоял возле мотоцикла, раскачиваясь на своих непомерно длинных ногах, обтянутых рейтузами финского лыжника.

– Готово? – спросил Никонов, выходя во двор.

– Хоть сейчас в Осло, – невозмутимо ответил Осквик, пощипывая свою узенькую бородку клинышком, придававшую ему сходство с Дон-Кихотом.

– Автомат не брать, только пистолет. И нигде не останавливайся, понял?

Никонов не знал, хорошим актером был Осквик или нет, но солдатом он был отличным. К тому же Осквик обладал еще и страстью к механике. Тонкие длинные пальцы актера с одинаковым удовольствием копались в карбюраторе мотора и в затворе автоматического пулемета. И никто не удивился, когда однажды, запыленный и усталый, он приволок в лагерь немецкий штабной мотоцикл, с которым с тех пор уже не расставался…

Через полчаса они мчались по широкой ленте военной автострады, обгоняя немецкие машины. Никонов сидел за рулем, за его спиной трясся на кожаном сиденье актер. Мотоцикл с воем пролетал мимо грузовиков и штабных "опелей", из кабин которых выглядывали гитлеровские офицеры, с грохотом катился по бревенчатому настилу мостов над пропастями.

Труднее было прорваться мимо сторожевого кордона, где всем проезжающим полагалось предъявлять пропуска. Тогда Никонов крикнул Осквику: "Ложись…", а сам почти свалился с седла, не выпуская рукоятей, и мотоцикл пронесся под низко опущенной тяжелой балкой шлагбаума.

У одного из таких кордонов Никонов сказал:

– Вот здесь, на этой заставе, я в прошлом году раздобыл себе оружие…

– Отчаянный человек, – ответил актер.

– Нет, – сказал Никонов, немного подумав. – Я спокойный, но и мне часто бывает страшно…

* * *

Церковь Норвегии быстро усвоила "идеи" отставного майора Видкупа Квислинга. Это давало епископам сытую и спокойную жизнь, благоволение гитлеровских рейхскомиссаров и удивительно ловко укладывалось в христианскую заповедь: подставлять правую щеку, когда ударят по левой.

Однако среди пасторов мелких приходов были честные люди, для которых проповедническая кафедра являлась чем-то вроде трибуны. И в бедных сельских кирках, в громе хоральных прелюдий, под видом призрачных аллегорий, тайный смысл которых был ясен каждому, звучали призывы к борьбе с оккупантами. Так уж случилось, что протестантские священники, поливавшие до сорок первого года грязью коммунистическую Россию, неожиданно заговорили о заре освобождения, занимавшейся на востоке.

И одним из таких проповедников был Руальд Кальдевин, для которого, вопреки требованиям официальной церкви, любовь к родине и народу была дороже канонов толстого Гезанбуха.

– О-о, здравствуйте, – сказал он, подавая Никонову белую сухую руку. – Вас только двое?

– Нет, – ответил Осквик, – с нами еще мотоцикл, но мы оставили его на окраине, возле дома дядюшки Августа.

Грудь пастора обтягивал домотканый свитер, на голове у него торчал конусообразный колпак красного цвета с длинной кисточкой; он снял этот колпак и приветливо помахал им над порогом:

– Проходите, садитесь. Вы так долго не появлялись у меня, что я уже начал тревожиться. Как здоровье фрекен Арчер? У меня для нее есть одна новость, только я не знаю, хорошая или плохая… Мотобаржа "Викинг", на которой плавал ее брат Оскар, не пришла с моря. Говорят, на ее борту вспыхнул бунт. И если только штурман остался жив, то… Ничего, я задерну ширмы. Вот так…

Никонов прошел, сел на круглый стульчик. Здесь все было по-старому, как и год назад, когда, замерзший и голодный, он нашел здесь спасение от врага и впервые понял, что имеет дело с другом. Белея костяными клавишами, молчал темно-вишневый орган, заваленный нотами; жарко топящийся камин, сложенный из грубых камней, прогревал сырую комнату; через дымовую трубу, выложенную в толстой стене, доносился скрип флюгера, – ветер дул с моря, обещал штормы, тоскливые осенние дожди…

– Господин Никонов, – сказал пастор, – а у меня есть новость специально для вас. Один унылый, но разговорчивый немецкий майор сказал мне, что…

– "Унылый", – повторил Никонов и рассмеялся: – Ну, так что же он вам рассказал?

– Освобожден большой участок Кировской железной дороги, – продолжал пастор. – В Северной Карелии, очевидно, намечается наступление не менее решительное, чем в направлении Виипури. И еще мне этот майор сказал, что финская армия настолько истощена, что не может прикрыть в Лапландии даже некоторые разрывы в своей линии фронта…

– Вы пытались найти надежного врача для моего боцмана?

– К сожалению, господин Никонов, все поиски оказались тщетны.

– И вот я думаю: а не попробовать ли нам воспользоваться этими разрывами, чтобы переправить через фронт несколько человек?

– Зачем? – удивился Осквик.

Маленький котенок, спавший на крышке органа, проснулся и спрыгнул на диван. Никонов почесал ему за ухом, не спеша ответил:

– А вот зачем… Мы находимся в глубоком тылу, и если наша армия начнет наступление, мы могли бы оказать ей большую поддержку. Но для этого надо прежде связаться с Большой землей. Вот мы и отошлем несколько человек.

– Вы кого-нибудь уже имеете в виду? – спросил пастор.

– Кого?.. Да он у вас линяет, – сказал Никонов, сталкивая котенка с колен, и, подумав, ответил: – Впереди нас ждут бои. Придется, наверное, не раз менять место лагеря, а среди нас есть больные… Надо в первую очередь отослать их, мы не имеем права подвергать их жизнь опасности… Ну ладно, об этом поговорим после, а сейчас… Херра Кальдевин, вы, надеюсь, догадываетесь о целях нашего неожиданного прихода?

– Примерно – да…

Никонов обратил внимание на то, что пастор за последнее время сильно изменился: стал нервным, юношеское лицо его осунулось и приобрело черты какой-то обреченности. Никонов уже несколько раз давал себе слово не тревожить Кальдевина, хотя бы временно, никакими заданиями, но всегда появлялась необходимость иметь своего человека в городе, и пастор жил под постоянной угрозой разоблачения.

Смотря в усталые глаза норвежца, он тихо спросил:

– Нас интересует "Высокая Грета". Вы не откажетесь помочь нам в этом?

– Я не отказываюсь и через фрекен Арчер уже заявил о своем согласии сделать все возможное.

– Дело очень серьезное.

– Я понимаю. Но мне, пользуясь положением священнослужителя, сделать это легче, чем вам.

– Дело нелегкое, – настойчиво продолжал Никонов, словно испытывая крепость духа пастора, – дело опасное…

Назад Дальше