– И об опасностях, ожидающих меня, я осведомлен тоже.
Никонов на мгновение задумался и встал.
– Ну, – сказал он весело, – так, значит, по рукам?
Руальд Кальдевин посмотрел на свои руки, смущенно улыбнулся:
– То есть как это – по рукам?.. Я не понимаю…
– Это у нас, у русских, – объяснил Никонов, – есть такой обычай: когда двое договариваются о чем-либо, то пожатием рук закрепляют свою договоренность…
– Ах, вот оно что… Хороший обычай!
Пастор немного помедлил и протянул свою ладонь. Никонов крепко пожал ее. Осквик положил сверху свою руку и сказал:
– Ну вот. А теперь договоримся о деталях…
* * *
Олави сидел перед костром и в жестяной банке варил жесткие тундровые грибы. Голова у него кружилась от голода, спину трясло лихорадочным ознобом. Он глухо кашлял и смачно отхаркивался в пугливую темноту, обступавшую костер. Его лицо и руки распухли от укусов гнуса, сплошь заляпанная грязью одежда превратилась в жалкие лохмотья.
– Скоро ли? – думал он, заглядывая в котелок, и снова разрывался в кашле: – Кха-кха-ху-ху… хр-хрр-хрр… Тьфу! Сатана перкеле…
Олави понимал, что если дня через три не доберется до Петсамо, то просто ляжет под какой-нибудь сопкой, закроет глаза – и умрет. Это очень страшно – умирать вблизи от своего дома, когда жена и дети совсем уже рядом, но… идти дальше он уже не в силах. Если бы не эти банды, что рыскают по всей Лапландии, ему бы незачем было сворачивать в сторону от дорог. А он, чтобы не быть повешенным на первой же сосне, свернул – и теперь, кажется, заблудился. Олави не знал, что находится на территории Финмаркена, он только чувствовал дыхание океана и радовался этим соленым ветрам. "Только бы выбраться к морю, а там вдоль берега доберусь", – думал он.
Грибы в котелке бурлили, лопались, от них раздражающе пахло. Олави мешал похлебку ложкой, и скулы у него сводило голодной судорогой. В ручье журчала вода, шумели кустарники, потом с обрыва скатился мелкий камешек. Олави привычно потянулся к своему "суоми", лежавшему на песке, но в этот же момент кто-то тяжелый набросился на него сверху – прямо на плечи.
– Врешь! – сказал Олави, свободной рукой выдергивая из ножен пуукко, но сильные пальцы стиснули ему запястье, и нож выпал. Солдат дернулся всем телом, нога его задела котелок, и грибная похлебка вылилась на раскаленные угли. Костер задымил, стало темнее, и в ноздри ударило одуряющим запахом пищи. Дезертир чуть не заплакал от обиды; в этот момент ему казалось, что умереть, пожалуй, не так уж плохо, но только… зачем голодным?
Олави рванулся снова и понял, что попался в крепкие руки. Заскрежетав от досады зубами, он шагнул вперед, невольно подчиняясь толчку приклада, потом упал на землю и решил: "Не пойду". Тяжелый, словно налитый свинцом, кулак опустился ему на лицо. "Жена моя, дети!" – пронеслось в голове, и, поднявшись и отплевываясь кровью, он вяло побрел в гущу кустарников…
В низком полуосвещенном помещении, куда его привел матрос, Олави снова стал сопротивляться. Он ударил кого-то сбоку и, падая на пол, успел вцепиться зубами в шершавую руку человека. Вцепился и, как волк, не разжимал зубов до тех пор, пока ударом приклада из него не выбили сознание. И тогда в меркнущей памяти снова встали милые лица жены и детей.
– О-о-ох! – протяжно застонал он, а Саша Кротких, зажимая пальцами прокушенную руку, крикнул: – Свяжите его, гада, и на замок, пока не вернется Никонов…
Никонов и Осквик вернулись поздней ночью, голодные и довольные. Они сразу прошли в подвал, где топился очаг, – актер поставил на огонь кофейник. Никонов, стягивая с ног узкие сапоги и морщась от боли в мозолях, внимательно выслушал доклад Саши Кротких, потом сказал:
– Зачем ты его избил?
– Та он мне руку прокусил, собака худая!
– Мало тебе. Ты бы еще нос подставил… ну ладно, веди его сюда, посмотрим… – И, повернувшись к Осквику, добавил по-норвежски: – Черт знает, кто он такой, может, и лазутчик, а может…
Матрос ввел пленного. Никонов испытующим взглядом оглядел жалкую, оборванную фигуру солдата, заметил, что тот небрит уже, наверное, с полмесяца, а когда глянул ему в глаза, то похолодел даже – такая страшная ненависть и злоба светились в глазах этого человека.
– Развяжите ему руки, – сказал он, расставляя на столе плоские егерские кружки из цветной пластмассы.
– Нельзя, командир, – возразил Саша Кротких, – это такая сволочь, что от него всего ожидать можно…
– Я тебе сказал – выполняй.
– Мне-то что, – недовольно отозвался матрос, стягивая с рук пленного прочную удавку "пьяного" узла.
Финский солдат пошевелил пальцами освобожденных рук и, сверкнув глазами, посмотрел в провал черного окна – там виднелись крупные звезды, раскачивались стебли можжевельника…
– Наливать? – спросил Осквик, снимая кофейник с огня.
– Наливай, – ответил Никонов, – и этому налей тоже. А ты, Саша, позови сюда Хатанзея – он по-фински знает… Ну ты, как тебя, Суоми, садись, гостем будешь.
– Суоми, – тихо повторил Олави и, взяв протянутый стакан, выплеснул кофе в лицо Осквику, потом смахнул со стола лампу. Никонов успел перехватить его рукой, когда он уже бросился в окно. На крик актера прибежали люди, и Никонов спокойно наблюдал, как несколько человек не могут справиться с этим жилистым финским солдатом.
– Я же говорил, – сказал Саша Кротких, – что от него что хочешь ждать можно…
– Посадите его сюда! – велел Никонов.
Олави сел на прежнее место к столу и вдруг сказал по-русски:
– Попадись вы мне раньше… я бы вас… – и он взмахнул рукой, словно выдергивая из ножен пуукко.
Сдерживая ярость, Никонов спросил:
– Ты чего такой злой?.. И рваный, грязный… Мы тебе жрать предлагаем, а ты… Так поступают только звери…
– И финны, – закончил Олави, переводя дыхание и вытирая со лба струйку крови, быстро бежавшую к подбородку. – Мне от вас ничего не надо. Одну пулю – и все!
– Уж чего-чего, а пулю-то получишь, – посулил Кротких.
– А ты молчи, не твое дело! – прикрикнул Никонов. – Иди отсюда, все уходите. Оставьте нас одних.
Все ушли. Никонов взял кофейник, снова наполнил кружку Олави.
– Пей, – резко предложил он, – и рассказывай… Что ты здесь делал?
Олави вскинулся снова и, плюнув в лицо Никонова, выкрикнул:
– Пулю!.. Одну лишь пулю!
Никонов смахнул рукавом плевок, сказал с ледяным бешенством:
– Так, значит, говоришь, пулю тебе? Так и быть, по блату устрою…
Рванул парабеллум и – прямо в лоб, этот грязный исцарапанный лоб.
– На! – сказал он, только выстрела не было, слабо щелкнул курок. Выбил патрон – думал, заело, – выстрелил снова, и… пистолет, верно служивший ему все время, опять дал осечку.
Олави не выдержал: рухнул грудью на стол, дергаясь плечами, давился злыми солдатскими рыданиями. Никонов, сунув парабеллум в карман и овладев собой, сел напротив пленного, стал не спеша разбирать его затрепанные документы…
В руки ему попалась солдатская книжка, и он с трудом разобрал в ней слово "Кестеньга".
– Так ты из-под Кестеньги? – спросил он.
Олави молча кивнул.
– А как попал сюда?
Олави не ответил. Но когда Никонов взял в руки мутную измятую фотографию, с которой на него глянуло улыбающееся лицо женщины, чем-то напомнившей ему Аглаю, глаза Олави погасли.
– Жена, – понял Никонов и, перевернув фотографию, прочел на обратной стороне: – Pеtsamо, 1940 vuosi.
Олави посмотрел на Никонова в упор, и взгляд у него был уже по-человечески светлый.
– Сатана перкеле, – шепотом сказал он, – у меня жена есть, дети… двое детей… Я к ним иду… Чтоб и тебя вот так же!..
Никонов понял. Он собрал документы, аккуратно вложил в солдатскую книжку фотографию и передал все это Олави. А когда через полчаса Кротких приоткрыл дверь, то увидел, что оба сидят за столом и мирно разговаривают о чем-то.
– Послушай, Саша, – сказал Никонов, – поищи там чего-нибудь из финского обмундирования. Да получше…
На рассвете Олави вывели во двор и завязали ему глаза. Саша Кротких отвел его далеко от лагеря и сказал:
– Ну теперь иди. Жене от меня привет передать можешь. А вот это наш командир велел тебе отдать, – и он протянул ему пуукко в кожаных ножнах.
Олави сорвал с глаз повязку, поблагодарил:
– Киитос, – и, беря нож, спросил: – А не боишься… а?
Кротких похлопал забинтованной рукой по своему автомату, угрожающе произнес:
– А это что? Я бы тебя сейчас… Вот ты мне, собака, руку прокусил как…
– Мне тоже есть что вспомнить, – начал было Олави, но матрос предупредил его:
– Ты давай иди, иди, а то опять подеремся…
И через несколько дней, таясь от немецких патрульных, Олави добрался до своего дома, стоявшего на окраине города. Волнуясь, постучал в дверь.
Семья ложилась спать, и ему долго не открывали…
Петсамо-воуно
Вахтанг Беридзе вернулся из отпуска только вчера, удивив матросов необыкновенным загаром темно-коричневого цвета. Он привез с собой много южных фруктов, сильно подгнивших в длительной дороге, и банку маслин, которую он показывал всем, аппетитно прищелкивая языком. Соскучившись по команде, он пытался угостить каждого матроса и в первую очередь предлагал эти маслины. Из уважения к командиру матросы брали маслины в рот и спешили поскорей выскочить на палубу, чтобы тут же выплюнуть за борт. Вахтанг привез и молодого вина, но это вино довелось пить только мичману и боцману.
Сегодня старший лейтенант собирался идти в гости к Рябининым, но его неожиданно вызвал к себе контр-адмирал Сайманов, коротко расспросил о том, как он провел отпуск, и сказал:
– Вы помните тот немецкий "охотник" типа "Альбатрос", который вы когда-то взяли на абордаж?
– Он слишком дорого достался мне, товарищ контр-адмирал, чтобы я мог так скоро забыть его.
Сайманов слегка улыбнулся, отчего тонкие морщинки возле его усталых глаз весело выгнулись кверху.
– А каково настроение команды, после того как вы накормили ее солеными маслинами?
Вахтанг не понял шутки и ответил по-военному:
– Как всегда, моя команда рвется в море.
– Что ж, отлично…
Сайманов встал и, заложив пальцы за отворот кителя, на котором горели выпуклые адмиральские пуговицы, не спеша прошелся по кабинету грузным моряцким шагом. Остановившись у стены, где висела карта морского театра военных действий, он велел Вахтангу подойти ближе и начал с того, что сказал, как бы между прочим:
– Наше наступление в Заполярье, товарищ старший лейтенант, становится делом ближайшего будущего…
Только строгие законы воинской дисциплины, запрещавшие перебивать начальника, удержали Вахтанга от вопросов, и контр-адмирал сурово продолжил:
– На этот раз вам доверяется особо… учтите это, товарищ старший лейтенант, особо ответственная и рискованная операция разведывательного порядка. С целью выбора места для высадки наших десантов вы на немецком "охотнике" должны будете проникнуть вот сюда…
Вахтанг поднял глаза на карту, проследив за рукой Сайманова, и на мгновение даже растерялся. Рука контр-адмирала показывала прямо на гавань Лиинахамари, подходы к которой охранялись мощными батареями мысов Нуурмиенисетти и Нуурониеми.
– Есть… проникнуть в Лиинахамари! – ответил Вахтанг.
Но контр-адмирал сказал:
– Не горячитесь! Надо тщательно продумать все детали. А сейчас я познакомлю вас с человеком, который хорошо знает условия плавания в Петсамо-воуно…
Он позвонил, и через несколько минут в кабинет вошел пожилой норвежец в высоченных бахилах, под стать его саженному росту, с копной волос соломенного цвета.
Когда он протягивал для пожатия ладонь, Вахтанг заметил на запястье его руки выжженное клеймо фашистской каторги.
– Оскар Арчер, – назвал себя норвежец и слегка поклонился.
* * *
Глубокой ночью "охотник" немецкого типа с советской командой на борту благополучно обогнул выступавший в море полуостров Рыбачий. Береговые батареи североморцев, предупрежденные командованием, беспрепятственно пропустили мимо себя силуэт вражеского корабля. Впереди "охотника" лежал просторный Варангер-фиорд, где-то слева таился узкий проход в Петсамо-воуно.
Ровно стучал выхлоп мотора. Высокий бурун фосфоресцирующей голубым светом пены с шипением и грохотом опадал позади катера. Грузно раскачиваясь, "охотник" с разбегу влезал на скользкие гребни волн и легко скатывался по ним в глубокие провалы…
Вахтанг брал высоты полярных светил – Капеллы, Денебы и Веги.
Оторвавшись на мгновение от секстанта, он сказал Арчеру:
– Только бы не взошла луна и не помешала нам…
Норвежский штурман, натягивая на голову капюшон, махнул рукой во тьму, односложно ответил:
– Айны…
Вдали чернели приплюснутые утесы Айновых островов, окруженные белой полосой прибоя, громоздившегося на скалы. Несколько веков подряд кольские городничие посылали девок собирать на этих островах необыкновенно крупную морошку: в Коле ее ссыпали в бочонки, заливали ромом и отправляли в столицу – царям; считалось, что айновская морошка помогает с похмелья…
– Да, Айны, – отозвался Вахтанг и сказал: – А знаете, чем они сейчас славятся? На этих островах стоит батарея, которая уже через два часа после начала войны потопила гитлеровский транспорт, шедший в Петсамо…
– О-о! – восхищенно ответил Оскар Арчер и снова посмотрел во тьму, но Айновы острова уже скрылись из виду, а на зюйде проступила полоска берега.
Подошли ближе. Берег был высок и обрывист; на взгорье его, как объяснил лоцман, стояли закопанные в землю немецкие танки.
Вахтанг завел катер под скалу, которая, нависнув над кораблем, закрывала его сверху, и, приказав заглушить моторы, осмотрелся. Тесная цель фиорда Петсамо-воуно теперь находилась совсем рядом и невольно напоминала раскрытую пасть какого-то гигантского животного, которое, припав к черной воде океана, жадно пьет и никак не может напиться. И вот в эту каменную утробу Вахтанг должен ввести свой "охотник", потом вернуться обратно, чтобы на рассвете снова стоять перед Саймановым и докладывать о выполнении боевого задания…
– Ладно, – сказал он, – здесь и будем ждать.
А ждать пришлось мучительно долго. Ветер усиливался с каждой минутой и развел крутую волну. "Охотник" грозило разбить о прибрежные камни, которые то захлестывались водою, то снова обнажали свои черные острые зубья. Вахтанг, продрогший до костей, велел принести на мостик спирту. Вдвоем с норвежским штурманом они выпили и снова стали ждать.
Наконец из мрака ночи выплыл узкий силуэт миноносца типа "Редер". Корабль, очевидно, возвращался в гавань с боевого задания, проведенного в высоких широтах: на его палубе лежал слой льда, который матово светился в темноте. В этот момент Вахтанг был даже рад поскорее влезть хоть в самое пекло, только бы кончилось это ожидание.
Когда же он встал у телеграфа и катер направился в сторону миноносца, опасность стала увеличиваться с каждой минутой, но старший лейтенант был опытным и смелым воином, на которого опасность действовала успокаивающе.
– Право на борт! – скомандовал он рулевому. – Заходить миноносцу с кормы…
Гитлеровцы уже, видимо, заметили вынырнувший из мглы моря "охотник" и не придали этому никакого значения, – мало ли кораблей и катеров возвращается по ночам с боевого задания.
– Заходить в корму! – крикнул старший лейтенант рулевому, и, когда "охотник" встал в кильватерную струю миноносца, он жестко приказал:
– Так держать.
– Есть, держаться в струе! – бодро ответил рулевой, и катер пошел за вражеским кораблем.
На какое-то краткое мгновение в прорехе облаков показалась яркая луна и осветила угрюмые берега, темные волны, тяжко дышащие за бортом, и тупой ахтерштевень миноносца, два кормовых орудия которого уставились прямо на "охотник".
– Эх, не знают они… – сказал, не договорив до конца, боцман Чугунов, сидевший за пулеметом, и тихо рассмеялся.
– Вон там, на востоке, мыс Романов, а там, на западе, – объяснил Оскар Арчер, – мыс Палтусово Перо. Это все ваши русские названия. Вот сейчас, очевидно, будут запрашивать позывные…
И действительно, с высоты мыса Палтусово Перо, ограждающего вход в Петсамо-воуно с запада, вспыхнула точка огня. Вспыхнула и погасла. Потом снова вспыхнула и дала короткий проблеск.
Впереди шумно гудел турбинами миноносец. Вахтанг заметил, как на его широком мостике засуетились темные фигуры людей и узкоглазый фонарь Ратьера прочертил во тьме тонкую полоску света, направленную в сторону наблюдательного поста.
– Ответили, – облегченно вздохнул мичман Назаров. – Ну, теперь бы только за чужой счет прорваться.
– Прорвемся, – ответил Вахтанг.
Но когда корабли втянулись в "чулок" фиорда, на корме миноносца неожиданно вспыхнул желтый фонарь гакобортного огня. От неожиданности старший лейтенант даже не сразу сообразил, что это значит, а когда понял, то невольно улыбнулся. Этим зажженным огнем вражеский миноносец оказывал идущему за ним катеру особое внимание: теперь Вахтангу оставалось только следовать точно за огнем корабля, который сам выбирал верное направление.
– Ну вот, господин Арчер, – сказал Вахтанг, – приберегите свои знания на случай выхода из Петсамо-воуно…
Темнота предательски скрадывала расстояние, и по-осеннему оголенные кусты шумели, казалось, совсем рядом. Какой-то домик светился в неглубокой лощинке настежь раскрытой дверью. "Не боятся", – подумал Вахтанг и увидел сидящих за столом немцев. Из лощинки доносились их нестройные голоса, заглушаемые визгом губных гармошек.
– Скоро Лиинахамари, – предупредил Оскар Арчер.
Вначале Вахтанг увидел мыс Крестовый, который, как согнутое колено, выпирал почти на самую середину Девкиной заводи. На мысу чернела крупнокалиберная батарея, и по краю бетонной платформы расхаживали часовые в несуразно длинных шинелях. Потом, когда миноносец, застопорив машины, стал разворачиваться в тесном пространстве заводи, из-за его высокого борта открылась широкая панорама главной гитлеровской базы.
В замаскированных окнах здания финской таможни просвечивали щели света. Смутными пятнами выделялись какие-то большие круглые отверстия, на фоне которых двигались человеческие фигуры, – Вахтанг догадался, что это въезды в подземные склады, вырубленные в скалах. Точками автомобильных фар обозначилось в темноте шоссе, на развилке которого высилось по-ночному притихшее здание Парккина-отеля.
– Стоп моторы, – тихо передал он в машинный отсек, и наступившая тишина показалась ему зловещей и недоброй.