* * *
Дома Сережку уже ждала та же самая сковородка с поджаренной рыбой, и он, садясь за стол, сказал:
– Мама, ты не знаешь, о чем хотел поговорить со мной отец?
– Не знаю… По-моему, ни о чем. А что?
– Да нет, так просто.
Орудуя вилкой, он придвинул к себе книгу, машинально листая страницы. И в глаза снова бросилась эта фраза: "…нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Волконским, но над всею Россией заслонял все другие предположения!.."
Сережка задумался над этой фразой и вдруг понял молчаливую сдержанность отца, волнение матери, которые тут же объяснил для себя одним только словом – война! Он никогда и никому не высказывал своего отношения к войне, даже не задумывался над этим, а сейчас, подумав, неожиданно решил, что отец, наверное, переживает то же самое, только глубже его и больнее…
– Мама, – спросил он, – скажи, я похож на отца?
– Ты очень вырос, Сережка, но ты еще молод, и трудно сказать, каким ты будешь.
– А хорошо быть таким, как отец?
Ирина Павловна подумала:
– Наверное, да…
Они долго говорили об отце, о том, что война должна скоро закончиться, и, ложась спать, Сережка попросил:
– Мама, расскажи мне, что такое сад?
– Зачем это тебе именно сейчас?
– Ну так. Хочу знать…
В комнате матери щелкнул выключатель, и голос ее мягко прошелестел в темноте:
– Ты еще не знаешь, какое это блаженство быть в саду. Он особенно хорош на рассвете, когда каждая капля росы сверкает на солнце. Ветви прогибаются под тяжестью плодов. А в траве лежат яблоки, упавшие ночью, и, когда подберешь такое яблоко – оно холодное и необыкновенно сочное…
Когда мать перестала рассказывать, он спросил:
– А забор – обязательно?
Мать долго не отвечала, и Сережке показалось, что она смеется в подушку.
– Забор? – переспросила она. – Это тебе отец сказал про забор?
– Да, – ответил Сережка и быстро уснул.
Его разбудил стук форточки. Приподняв голову, он увидел, что мать стоит у окна.
– Ты что, мама?
– Шторм, – ответила она. – И, кажется, сильный. А ты спи давай, спи.
Он снова уснул, и ему снилось то черное взбаламученное море, то необыкновеный сад, а утром, проснувшись и натягивая ботинки, он вспомнил весь вчерашний день, молчаливую прогулку с отцом, смешливые глаза Анфисы и неожиданно для самого себя повторил наизусть:
– "…нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Волконским, но над всею Россией заслонял все другие предположения!.."
Глава третья
Накануне
Генерал Рандулич стоял возле окна, и его орлиный профиль отчетливо выделялся на медном фоне охваченного заревом вечернего неба. Солнце садилось за море, и отблески небесных пожаров, плясавших за окном, оживляли и снова мертвили неподвижное лицо егерского генерала, который сухо и отчетливо говорил:
– …Нашему фюреру, как двуликому Янусу, всегда приходилось смотрить на запад и восток одновременно. Но те потенциальные силы, что скрыты в характере финских племен, заставили Рюти и Таннера смотреть только на восток. И мы, немцы, удачно использовали это их стремление в нашем восточном походе. Конечно, в это время, когда генерал Хейнрикс прилетел весной тысяча девятьсот сорокового года к нам в столицу, мы не думали, что так все кончится…
Рандулич выждал паузу.
– Вы, надеюсь, понимаете меня, оберст?
Инструктор понял и ответил легким наклоном головы, на которой блестели гладко причесанные волосы. Он уже не раз слышал о приезде в Берлин начальника финского генштаба Хейнрикса; "зимняя кампания" тогда еще только что закончилась победой русских, и секретные переговоры, которые финский генерал вел с вермахтом, были окружены суровой тайной. Потом с двумя ответными визитами приезжал в Суоми генерал Бушенгаген, чтобы согласовать три важные детали "Плана Барбаросса": "Голубой песец" (захват Кировской железной дороги), "Черно-бурая лисица" (прорыв финнов в районе Рованиеми и Кандалакши) и "Северный олень" (наступление егерей в лапландских тундрах).
– "Голубой песец" сдох! – неожиданно грубо сказал Рандулич. – Высокую цену на "Черно-бурую лисицу" сбили сами финны, отведя свои войска на старую границу. Зато "Северный олень" еще поездит в наших санках! Этот последний договор, – продолжал он спокойнее, – обязывает финнов, несмотря ни на что, следовать своей основной программе военной активизации. Сейчас мы созываем в Петсамо совещание крупных финских офицеров, и вам, оберст, вменяется в обязанность присутствовать на нем. Необходимо отвратить неизбежную с разгромом Суоми гибель нашей армии, расквартированной по всей бездорожной Лапландии.
– Как это сделать? – громко спросил он и тут же ответил: – Есть два решения: первое – бросить в северные провинции дополнительные войска и оружием заставить финнов выполнять условия этого договора; второе – опереться на близкие нам по духу финские партии: "Шюцкор", "ИКЛ", "Лотта Свярд", "Союз соратников СС", "Академическое карельское общество" и "Союз братьев по оружию". Более половины финских офицеров состоит в этих партиях и прекрасно понимает необходимость дальнейшего содружества с нашей армией. Если мы этого не добьемся и Суоми все-таки договорится с Москвой, тогда этот вопрос решит сила. Вот что решит этот вопрос!
И генерал Рандулич поднял над головой крепкий массивный кулак с двумя сверкнувшими перстнями. Аудиенция закончилась, и оберст, четко ставя по ковру ноги, вышел за дверь.
* * *
Придя в свой номер Парккина-отеля, инструктор принял холодную ванну, которая помогала ему спать в сутки не более пяти часов, и, чувствуя сильный голод, сразу же спустился в бар. Было то предвечернее время, когда можно поужинать в спокойном одиночестве, не впутываться ни в какую попойку и лениво наблюдать, как фрау Зильберт уютно плавает между столиками.
Но сегодня оберст, несмотря на ранний час, уже застал здесь Ганса Вальтера Швигера и командира батарей мыса Крестового обер-лейтенанта фон Эйриха. Этот напомаженный, как "девочка радости", глупый спекулянт-артиллерист никогда не нравился фон Герделеру, и он направился к их столику только ради корветтен-капитана, знакомством с которым всегда дорожил.
Фрау Зильберт, дорожившая, в свою очередь, знакомством с фон Герделером, сама подошла к нему, еще издали улыбаясь всем троим и Швигеру отдельно.
– Как всегда, – ответил фон Герделер на ее вопрос, и ему тут же, "как всегда", подали громадный, сочащийся кровью ростбиф с крепким шведским пивом. – Я вам не помешаю? – осведомился он, заталкивая за ворот мундира хрустящую салфетку.
– Пожалуйста, – прогудел Швигер и, словно отталкивая от себя фон Эйриха, сердито рявкнул: – Пятьсот! Шведскими!..
– Четыреста. Половина – финскими, – отпарировал артиллерист, и оберст понял, что у них идет торг; Герделер, тоже покупавший меха, знал, что пятьсот марок стоит простой песец.
"А шведские кроны в цене, – машинально сообразил он, энергично разжевывая мясо, и решил: – Надо и мне поприжать валюту. Старые связи по рудникам Элливаре еще не потеряны, в случае чего отсижусь где-нибудь на зимней даче…"
– А куда мне финские! – заворчал Швигер, поправляя черную повязку, закрывающую глаз. – Суоми вот-вот слопают большевики, а вы мне – финские! Ха-ха!..
"А Швеция нейтральна, – мысленно досказал инструктор и тут же придумал конец жизненной повести корветтен-капитана: – Наступит мир, ты заведешь свою субмарину в тупик какого-нибудь фиорда, рванешь ее взрывчаткой, чтобы никому, и, таясь, как вор, перебежишь к шведам. Жить тихо тебе не даст твое прошлое, и ты бросишься, наверно, во всякие авантюры. А может, в пьяной драке тебе просто проломят бутылкой череп…"
– Ради уважения к вашим заслугам, – вздохнул наконец обер-лейтенант, доставая пухлый бумажник.
– За песцом зайдете к фрау Зильберт, – ответил Швигер, подливая себе коньяку.
Услышав щелканье новеньких шведских ассигнаций, инструктор вежливо отвернулся и спросил подводника, когда тот уже прятал выручку в карман:
– Ваша субмарина по-прежнему в Биггевалле? Я слышал…
– Да, – недовольно отозвался Швигер, присматриваясь к тому, как бар наполняется офицерами. – Русские сумели разбить батопорт, через пробоины залило отсеки. Электроизоляция сильно отсырела, получилась большая утечка тока в корпус. Через две недели, думаю, снова в море…
Он велел принести вина, заставил выпить фон Герделера и, отпугнув артиллериста колючим взглядом, стал демонстративно разговаривать с одним оберстом.
Швигера интересовало положение Лапландской армии, он сомневался в возможности обеспечить сохранность немецких коммуникаций на океане, открыто жалел, что не попал на средиземноморский театр, где теплее и спокойнее. От его густого с хрипотцой баса веяло уверенностью, и он не боялся высказывать свои мнения о событиях; корветтен-капитан говорил кратко и грубо, но за его словами чувствовалось, что, даже оставаясь недоволен многим, он свято выполнит все, что ему прикажут, и… "Нет, – думал про него инструктор, – тебя, пожалуй, не бутылкой убьют, и до Швеции ты не доживешь…"
В дверях бара возникла какая-то сумятица, над столиками пронесся гул взбудораженных голосов, из которого выбивались отдельные выкрики:
– …Не может быть!..
– …А разве Рюти?..
– …Финский маршал – вот!..
И комендант Лиинахамари капитан Френк, выступив на середину, словно закованный в шинель, которая тяжело облегала его плечи, мрачно возвестил:
– Господа офицеры, сейчас из Хельсинки получено официальное известие. Известие об отставке финского президента Рюти. На его пост назначен маршал Маннергейм, который ставит под сомнение законность последнего немецко-финского договора!
Попадали стулья, кто-то глухо простонал, точно от боли, жалобно звякнула разбитая рюмка, и фон Герделер, неожиданно потеряв самообладание, бешено крикнул:
– Это провокация!.. Не может быть! Ложь!
Тогда в наступившей тишине насмешливо прозвучал чей-то властный и до неприятного знакомый голос:
– А-а, господин военный советник!.. Вас, кажется, можно поздравить с повышением?.. Только это не ложь. И могу заверить вас, что все сказанное – правда!
Фон Герделер повертел головой, отыскивая говорившего, и когда встретился с ним глазами, колени его вдруг заломило от гнусной дрожи. В дверях стоял полковник Юсси Пеккала, стоял и улыбался.
А рядом с ним – та самая, которая варила морошку. Как зовут эту госпожу? Ах, черт возьми, память стала!.. Кажется, Кайса? Да, Кайса… и – Суттинен-Хууванха…
Так, именно так зовут эту, которая тоже улыбается.
* * *
Фрау Зильберт поняла, что она, как владелица отеля, может много выиграть на неприязни офицеров к финнам, и, первой нарушив тягостное молчание, попыталась усилить эту неприязнь.
– Господин полковник, – певуче сказала она, надвигаясь на щуплого Юсси Пеккала своей дородной фигурой, – в моем заведении так принято, чтобы офицеры приходили без подруг. Я – единственная, которой дозволено здесь присутствовать.
Офицеры поощряюще засмеялись, и – снова тишина.
– Так, – отрубил Пеккала, – значит, женщинам, говорите, нельзя… А женщинам-нацисткам здесь присутствовать можно? – И добавил по-фински: – Кайса, покажи им значок "Лотта Свярд", пусть отстанет эта толстая баба.
Кайса достала из плетеной сумочки какую-то бумагу.
– Полковнику – номер, – сказала она. – А сейчас – ужин.
– Но здесь я не вижу подписи коменданта гавани, – заметила фрау Зильберт. – И номеров свободных нет.
Майор Френк, услышав о себе, протиснулся вперед.
– Зато здесь, – сказал он, злобно дергая крутыми скулами, – подпись самого генерала Рандулича. А корветтен-капитану Швигеру место в Биггевалле, а не в Парккина-отеле, – можете передать его номер полковнику.
Хорошо поняв этот намек своего прежнего любовника, фрау Зильберт обиженно поджала губы.
– Вам… один номер или два? – ядовито спросила она.
И Кайса, которой было все равно – красивая она или дурная, смотрят на нее или не смотрят, – прямо так и ответила:
– Зачем два? Нам и одного хватит!
Юсси Пеккала, уже сидевший за столом, весело крикнул:
– Кайса, иди сюда! – и засмеялся.
Оскорбленная фрау Зильберт гордо уплыла за буфет, и атмосфера в баре немного разрядилась. Фон Герделер вдруг вспомнил, что ему ни разу не удалось унизить полковника Пеккала, а полковник унижал его постоянно, и громко сказал:
– Про эту финку в Вуоярви говорили, что она шлюха!
– Не люблю тощих, – признался Швигер, – у меня жена тощая.
Фон Эйрих небрежным жестом, но очень ловко вкинул в глазницу монокль, и Кайса сказала:
– Юсси, какого черта он смотрит на меня?
Разливая по рюмкам водку, полковник ответил:
– Смотрит – это еще ладно, а то ведь говорят…
– Про меня?
– Да.
– А что говорят?
– Пей!.. Говорят, что ты шлюха, и мне, поверь, надоело это слышать.
Кайса проглотила водку, навалилась грудью на стол:
– Юсси, милый, разве же я тебя не люблю? Ради тебя я сбросила передник "Лотта Свярд", стала ходить в платье, как все женщины. Я потащилась за тобой сюда, в Петсамо, откуда меня выгнали зимой. Ради тебя я готова идти куда угодно. Я хочу нравиться тебе, милый, больше, чем нравилась до сих пор.
– Ну ладно, ешь, – примирительно сказал Пеккала и, кивнув в сторону артиллериста с моноклем, яростно прошептал: – Вот такие, как этот, подслеповатые и тупые, в восемнадцатом году высадились в Хельсинки и вешали наших батраков, как котят. У-у, сатана перкеле, что-то еще будет!
– Ты пьешь, а мне не наливаешь, – сказала Кайса.
– Тебе, дорогая, хватит! – И, помолчав, добавил: – Этот, с моноклем, и сейчас бы меня повесил! Смотри, как они нас ненавидят.
– Да, Юсси, они нас ненавидят. А отчего? Потому что мы не хотим больше воевать. А я хочу тебе нравиться. Я никогда еще не хотела так нравиться тебе, как хочу сейчас… Пусть только попробуют вешать!
– Если начнется драка, – дружески посоветовал полковник, – ты пробирайся к выходу. Пуукко где?
– Не беспокойся, я никуда не уйду от тебя, а пуукко лежит в сумочке. Обожди, этот слепой что-то говорит!
Фон Эйрих действительно говорил:
– Как? Чтобы Финляндия вышла из войны и подарила русским все свои завоевания? Чтобы маршал Маннергейм сдался на милость победителя? Да никогда!.. Он солдат, и фюрер недаром подарил ему бронированный "мерседес" – это подарок солдата солдату. Мы, господа, можем быть спокойны, пока у власти стоит человек нашего духа. Вспомните, наконец, что говорил о Маннергейме Геббельс в своей речи по радио в первый же день войны!..
– Он дурак, – сказала Кайса.
– Угу, – промычал Пеккала, разрывая зубами мясо.
К ним подошел фон Герделер:
– Вы приехали на совещание, господин полковник? Я от души приветствую вас в этой северной цитадели и буду счастлив быть к вашим услугам. Должен сказать, что вы, госпожа Суттинен-Хууванха, выглядите превосходно. Это платье более вам к лицу, нежели передник "Лотта Свярд".
Он пригляделся к финке внимательнее и заметил в ней большую перемену. Кайса действительно похорошела, ее лицо округлилось, и худоба фигуры как-то терялась в складках черного траурного платья.
"Хм, недурна, совсем недурна", – подумал инструктор, но в этот момент Юсси Пеккала выплюнул на тарелку кость и сказал:
– Послушайте, оберст, вы не получили ответа на то подлое письмо, которое послали в "Палацци мармори" на Кайво-пуйсто в Хельсинки?
– Не понимаю вас…
– Да бросьте вы, оберст! Вы все понимаете. Мы столкнулись лбами, но мой лоб оказался крепче вашего…
"Что сказать ему?"
– А вот я получил ответ, – засмеялся полковник.
– Я…. – начал было фон Герделер, но слова застряли у него в глотке, и, круто повернувшись, он пошел к своему столику, тяжело раздумывая: "И с этим человеком мне суждено еще встретиться на совещании… Но погоди…"
– Он писал в "Палацци мармори"? – спросила Кайса.
– Что?.. Пойдем-ка спать, дорогая.
– Пойдем.
В тесном мансардном номере, стягивая через голову куртку, полковник сказал:
– Понимаешь, Кайса, он хотел подвести меня под пулю. Но его донос пришел по назначению, когда русские уже вломились в Виипури, и наши генералы впервые почесались: а вдруг придется с немцами рвать?.. Ты ложись к стенке… Да, и эта сволочь еще говорит тебе любезности.
– Хватит, Юсси, теперь нам никто не помешает. Никогда! И я тебя люблю, я тебя так люблю, что даже страшно…
Кайса вдруг заплакала, вздрагивая острыми плечами.
– Ну что ты плачешь? – сказал полковник. – Ведь я тебя тоже… – Помолчал немного и добавил сумрачно: – Люблю.