* * *
Прошел один день, второй, третий – совещание не начиналось. Финские офицеры, прибывшие в Петсамо, пили водку, играли в карты, обсуждали события. А события наваливались страшные, было неясно – чего ждать, на что надеяться и не лучше ли совсем не являться на это совещание. Командиры северных прифронтовых районов, вроде полковника Пеккала, вели себя неуверенно: положение обязывало их сглаживать все углы, которые появлялись на стыках двух союзных, но тайно враждующих армий. Каждый день можно было ожидать провокации со стороны немцев и открытого мятежа со стороны своих же солдат. Финские офицеры как-то совсем непроизвольно разделились на две группы. Одна из них, самая многочисленная, устраивала в лесу какие-то сходки, возвращаясь поздно вечером в город. А однажды на берегу Печенги-реки запылали высокие костры, раздались звуки Берньеборгского марша, и шюцкоровцы вернулись в Петсамо строем, распевая: "Суоми, милая Суоми, нам нищета твоя светла!.." Другие офицеры – их было меньшинство – сидели по домам, старались не встречаться глазами, писали своим семьям завещания. Все было напряженно в эти дни до предела, и Юсси Пеккала часто кричал на Кайсу:
– Ну, куда ты пихаешь эту грязную рубашку! Я ее выбросил, а ты ее снова в чемодан!
Кайса отделывалась молчанием. В это суровое время она переживала свою вторую молодость. Не удалась первая, и совсем неожиданно вдруг размякло что-то в ее душе, осветилась она изнутри, началось все заново. Она чувствовала, что пугает полковника этой своей страстью, непонятной даже для себя, но ее словно кто подменил, и впервые за долгие годы унижений и грязи она стала по-настоящему счастливой.
– Только бы скорей закончилась эта дурацкая война, я устала от нее. И ты, Юсси, устал, мы все устали…
Наконец настал день совещания. Видно, что гитлеровское командование сознательно выжидало. Ему хотелось выяснить, в каком направлении поведет страну новое правительство. Но Маннергейм молчал, и обстановка не терпела больше промедления – совещание началось.
Открыл его, как и следовало ожидать, опытный и ловкий демагог – оберст фон Герделер. Юсси Пеккала сидел в первом ряду кресел, слушал, и ему с первых же слов стало ясно, куда клонит инструктор. Конечно, все это рассчитано на шюцкоровцев. В целях безопасности – чьей безопасности? – надо сохранить в селениях Лапландии немецкие гарнизоны. Кое-где их надо даже усилить. Придать артиллерию. Когда озера замерзнут, создать на льду посадочные площадки для самолетов. Повести борьбу с "лесными гвардейцами". Ну, еще что?
Какой-то толстый, необыкновенно рыжий капитан, сидевший рядом с Пеккала, быстро записывал в блокнот основные положения доклада. "Валяй, валяй", – подумал полковник, и ему захотелось толкнуть дурака-капитана под локоть, чтобы карандаш выпал и куда-нибудь закатился.
– Полковник Юсси Пеккала! – вдруг крикнули от дверей.
Командир района Вуоярви встал, и рыжий капитан захлопал себя по коленям, стал заглядывать под стулья – нет карандаша.
– Виноват, – извинился Пеккала и пошел к выходу.
За дверями он увидел взволнованного Раутио Таммилехто – молодого, совсем мальчика, вянрикки своего штаба.
– Ты как сюда попал?
– Херра эвэрсти, случилось непоправимое, – ответил вянрикки, прикладывая к кепи дрожащие пальцы.
– Что?
– Командиры наших рот стали прятать оружие. Среди солдат ведется какой-то отбор. Появились слухи о полном роспуске армии. А "лесных гвардейцев" держат под стражей…
В одну минуту Пеккала домчался до Парккина-отеля, стремительно взбежал по лестнице в номер, сказал:
– Кайса, собирай вещи и завтра возвращайся в Вуоярви, а я еду сейчас…
– Ну хоть поцелуй меня на прощание!
– Некогда! – ответил Пеккала, и Кайса услышала, как уже гремят по лестнице его сапоги: та-та-та-та, та-та!..
* * *
– Полковник Пеккала уехал, – сказала фрау Зильберт, – и в номере только… эта…
– А-а-а, – протянул фон Герделер и посмотрел на Кайсу: она сидела за соседним столиком, ужинала; часы показывали половину двенадцатого ночи.
Местный фюрер князь Мурд был трезв и потому особенно старательно подметал опустевший бар – ему хотелось заработать на водку.
– Поди-ка сюда, – поманил его пальцем инструктор. – Коньяку хочешь?
Мурд всплеснул руками, швабра упала на пол.
– Тише, – поморщилась фрау Зильберт, – уже поздно…
Кайса повернулась в их сторону:
– Еще вина. Стакан.
И фрау Зильберт и фон Герделер почти одновременно наполнили стаканы. Почти одновременно выпили Кайса и князь Мурд. Потом, вызывающе посмотрев на инструктора, Кайса прошла мимо. Было слышно, как она остановилась в вестибюле у зеркала, поднялась по скрипучей лестнице.
– В каком она номере? – спросил фон Герделер.
– В тринадцатом, – ответила фрау Зильберт.
– Хорошее число. Я родился тринадцатого.
Князь Мурд лениво задвигал шваброй.
– Еще хочешь?
– Ох! – ответил фюрер.
Инструктор снова наполнил стакан:
– Пей!
Мурд выпил:
– Вкусно! Ой, как вкусно!
– Мети, – приказал инструктор и, слегка покачнувшись, подошел к буфетной стойке. – Фрау Зильберт, вы способны понять тоску солдата?
– Я не люблю таких разговоров.
– А я люблю… Дайте мне ключ от тринадцатого номера. Только до утра.
Редкие брови владелицы отеля вскинулись кверху:
– О-о, господин оберст… и – вы?
– Да, и я!
– Но чего вы нашли в ней хорошего?
– Ключ! – сказал фон Герделер. – Ключ!..
Сжимая в ладони ключ, он вернулся за столик.
– Спать не ложись, – сказал Мурду. – Ты мне будешь нужен…
Вспомнились слова Эрнста Бартельса, сказанные им еще в Вуоярви. "Советую вам, – говорил тогда Бартельс, разбирая сушеные травки, – не раздражать одно существо, живущее в доме полковника, некую госпожу Суттинен-Хууванха – это, пожалуй, единственный человек, к которому искренне привязан начальник района…"
– Искренне привязан, – с удовольствием повторил фон Герделер. – Тем больнее ему будет!
– Фюрер, – позвал он, – выпей последнюю, а то опьянеешь. Завтра пей сколько хочешь, а сегодня нельзя.
Фюрер выпил, обтер подбородок, спросил:
– Что делать надо?.. Я все могу…
– Ничего. Стоять в коридоре. И никого не пускать.
Гася в баре свет, фрау Зильберт спросила:
– А вы не боитесь?
– Кого?
– Финского полковника.
– Но ведь его нет!
– Правда, его нет, – согласилась владелица отеля.
Ровно в час ночи оберст поднялся на третий этаж, где размещались мансардные номера, остановил Мурда:
– Вот здесь и стой. Ни с места!..
Потом на цыпочках подошел к двери тринадцатого номера, прислушался.
Тихо.
"Тем больнее ему будет", – повторил он про себя и осторожно, стараясь не шуметь, вставил ключ в замочную скважину…
* * *
– Таммилехто, – шепотом приказал полковник, – стой здесь… И – тихо…
Пеккала открыл дверь, вошел в избу. Лунный свет, проникавший через окно, плотным снопом падал на висевшее на стуле обмундирование, вырывал из мрака обрюзгшее лицо спящего офицера с оттопыренными губами.
Полковник подошел к койке, тронул спящего за плечо:
– Лейтенант Агрикола, вставай!.. Ты арестован!
– А?.. Чего?.. Это вы, херра эвэрсти?
– Я… Быстрей вставай!..
– Куда?
– Вставай, вставай! Ты арестован!
– Что?
– Не притворяйся…
Босого, дрожащего от ночной сырости лейтенанта он вывел на крыльцо, жестко приказал:
– В карцер! Пошли дальше…
Снова изба, черная, старая. Храпят трое офицеров.
– Встать! А ну, скоты, поднимайся!
Кто-то сунул спросонок руку под подушку и сразу же завыл от боли, а пистолет тупо ткнулся в половицу.
– Я тебе пошучу… Выходи!
Потом широко шагал по кочкам, через кусты, – длинный путь к баракам "лесных гвардейцев". Вокруг ходят часовые, охраняют.
– Стой, кто идет?
– Ты мне там еще покричи! Кто вас сюда поставил?
– Лейтенант Агрикола.
– Пошли вон, пока живы… Нашли что охранять, лучше бы свою башку от мусора берегли!
На широких дверях барака – накладка замка. Своротил ее в сторону, заглянул внутрь. Спят. Убивай их, режь, дави – спят. А вот он не спит… Ну и народ пошел – за себя и то постоять не умеют.
– Дрыхните дальше, коли так, сатана перкеле!..
Со злости даже накладку снова наложил. Плюнул себе под ноги. Вянрикки Раутио Таммилехто плетется следом, скулит – страшно ему, против закона идет.
– Куда теперь, херра эвэрсти?
– А в карцер…
Пришли в гарнизонный карцер. Долго спускались под землю по обтоптанным ступеням. Взвизгнула железная дверь. Тьма.
– Агрикола?.. Кякепен?.. Пааволайнен?.. Лайхиа?.. Кто там еще? Всех назвал?..
Дежурный офицер принес факел. Длинное рыжее пламя вытягивалось к двери, горящая смола стекала на руку горячими каплями.
– Ну, – сказал Пеккала, – так рассказывайте, откуда брали оружие, куда прятали и кто велел прятать?.. Ты, лейтенант Агрикола, не смейся. Я тоже солдат, и если будет надо – я из тебя выбью все до последнего слова!
* * *
Фон Герделер вошел в номер и тихо притворил за собой дверь. Женщина, по самые плечи закутанная одеялом, спала мирным глубоким сном. Белье, мягко светившееся в темноте, было в беспорядке разбросано по стульям.
Оберст долго не решался подойти к ней, потом скинул с себя мундир, осторожно присел на край постели. Кайса слабо пошевелилась и снова затихла. "Тем больнее ему будет", – настойчиво билась под черепом мысль, и фон Герделер увидел, что ему не лечь, – женщина лежала как раз посередине. Тогда он тронул ее за плечо.
– Юсси, – слабым шепотом отозвалась Кайса и лениво отодвинулась к стене, уступая место; оберст лег рядом с ней, закинул край одеяла.
И вдруг Кайса стремительно села, прижавшись спиной к стене:
– Кто здесь?.. Ты вернулся?.. Юсси?..
Фон Герделер почему-то вспомнил, что полковник Пеккала ниже его ростом, и он испуганно поджал ноги. Кайса наклонилась, вглядываясь ему в лицо. Совсем рядом со своими глазами он увидел ее глаза – большие, яркие, зеленые. Потом рука женщины – белая и тонкая – стала шарить по стене, отыскивая выключатель. Тогда оберст перехватил ее руку и сказал сначала по-немецки, потом по-шведски:
– Не надо… Я прошу вас, фрекен, не надо…
Кайса как-то еще больше прижалась к стене, ее жесткие пятки уперлись ему в бок, и фон Герделер одним толчком длинных ног был выброшен с постели на пол.
– Я стреляю, – услышал он шепот. – Считаю до трех и – стреляю… Раз… два…
– Ай-ай-ай, – встретил его в коридоре Мурд. – Надо было напоить ее больше!..
Ничего не ответив и боясь встретить кого-нибудь, фон Герделер скрылся в своем номере. А утром под окном раздался гудок автомобиля, и вскоре пришел Мурд:
– Вот, велела передать.
Он протянул сверток, и когда оберст раскрыл его, на пол свалилась куча ровно нарезанных лент. Ножницы старательно прошлись по мундиру и брюкам, превратив все это в никому не нужные лохмотья.
"Да, – озлобленно подумал фон Герделер, – так могла поступить, конечно, только одна финка… У-у, проклятое белоглазое отродье!.."
Но Лапландия невелика, и он знал, что им еще суждено встретиться.
Глубокая разведка
Аглая постепенно освоилась с фронтовой жизнью, привыкла к окружению мужчин, которые относились к ней, как к единственной женщине, бережно и на редкость внимательно. Находясь в постоянных разъездах вдоль линии фронта, она многое увидела, многое перечувствовала, стала жизнерадостнее и как-то грубее. Ей нравились эти ночевки в лесу, когда вокруг костра собирались солдаты и далеко за полночь тянулись их рассказы о пережитом. Аглая часто так и засыпала под мужской говор на своей шинели, а утром ее уже ждала пахнущая дымом подгорелая каша, штабная записка с заданием новой поездки, и снова двуколка прыгала по корневищам сосен, бежала под колесами лесная тропинка…
Однажды возница – пожилой красавец солдат с гусарскими усами – вкрадчиво спросил ее:
– А вы, товарищ военфельдшер, простите за вопрос, замужем?
– Да, конечно, – ответила она и поймала себя на мысли, что за все время, проведенное на фронте, еще ни разу не подумала о муже как о погибшем; наоборот, ей, наверное, потому и нравилась эта тревожная военная жизнь, что он, ее муж, должно быть, живет так же; и когда возница спросил, на каком направлении он воюет, Аглая ответила определенно:
– Он севернее, в самом Финмаркене…
Но то, что происходило сейчас в карельских лесах, должно было решить войну и в скалах Финмаркена, – и Аглая, занимаясь ветеринарным надзором, не забывала следить за финскими событиями, внимательно прислушиваясь к разговорам офицеров. Бывалые солдаты, выходя из атак, говорили, что "финн уже не тот, что раньше"; батальон Керженцева, откуда начала свой боевой путь Аглая, теперь продвинулся далеко на запад, к старой границе; но финская армия, по-звериному таясь в непролазных болотах и дебрях, еще оставалась внушительной силой, и было ясно: наступление в Лапландии не начнется, пока упрямая Суоми не будет выбита из войны. И хотя момент окончательной победы над финнами ощущался во всем, но ни газетные статьи, ни речи политруков – ничто так прочно не утвердило веру Аглаи в близость этой победы, как один случай…
Однажды, перекинув через плечо полотенце, она пошла к озеру умываться перед сном. Было очень тихо в вечернем лесу. В низинах копился волокнистый туман. Босые ноги отдыхали на мягкой траве, свежей от густой росы. Аглая давно облюбовала глухое место, куда ходила мыться ежедневно и где ее никто не мог увидеть. Но на этот раз едва она спустилась к берегу, как заросли камыша раздвинулись, заплескалась вода, и стая уток с шумом взлетела кверху. Аглая привычно хватилась за пистолет, но вспомнила, что оставила его вместе с поясом.
– Кто там? – крикнула она.
На другом берегу озера находились уже позиции лахтарей, и Аглая была уверена, что имеет дело с финном. Набравшись храбрости и шагнув вперед, она крикнула опять:
– Кто там?..
В ответ на ее слова камыш зашумел снова и показалась сначала голова человека, потом и весь он, обнаженный по пояс. С его тела стекала вода, рука была перевязана бинтом, порыжевшим от крови. Дрожа от холода, он что-то быстро заговорил на языке суоми, показывая на другой берег.
Аглая не поняла смысла его слов, но по тому, как он вел себя, ей стало ясно, что перебежчик не может выбраться на берег: он голый. Женщина перебросила ему полотенце, и финн, обернув его вокруг бедер, выбрался на берег.
Это был тщедушный на вид человек, уже не молодой, но его сухое тело выглядело жилистым, даже крепким, и мускулы рук все время вздрагивали. Аглая повела его в штаб. Он покорно шел за женщиной, ступая босыми ногами след в след, как охотник.
Неожиданно финн сел на землю и зарыдал, уткнувшись лицом в острые колени. Было страшно и жалко видеть, как плакал этот человек, несший в своем сердце какое-то большое горе. Аглая заставила его подняться, и до самого штаба финн мотал головой, отгоняя подступавшие рыдания, и его посиневшее тело тряслось от холода.
Керженцев в ожидании переводчика одел финна и поставил перед ним широкую миску с гречневой кашей.
– Киитос, киитос, – благодарил тот, пытаясь поймать руку офицера, чтобы прижать ее к сердцу.
Аглая смотрела, как он быстро ел, изредка улыбаясь торопливой улыбкой, и женщине почему-то становилось жалко этого раздавленного каким-то горем человека.
"Может, дома жена, дети, – горестно размышляла она, – а он вот здесь… и никто о нем не знает…"
Пришел заспанный переводчик, с карманом, оттопыренным от толстого, как кирпич, русско-финского словаря. Начался допрос пленного…
Солдат финской армии, год рождения 1907, член партии "ИКЛ", образование низшее, гражданская профессия краснодеревщик, на военной службе с осени 1939 года, вчера прострелил себе руку. В финскую кампанию он сидел на соснах Карельского перешейка и "куковал" русским лыжникам смерть из новейшей немецкой винтовки с оптическим прицелом. Под Терийоками у него был свой маленький домик. В 1940 году Карельский перешеек вернулся к русским.
Когда началась война Германии с Советским Союзом, жена сказала ему: "Иди, мой родной Эйно, отбери у проклятых русских наш домик". Эйно Тойвола пошел воевать за домик. Прошлой осенью побывал в отпуске. Жена состарилась. Она рассказывала ему о соседях, носивших траур, и чистила картошку. Глаза детей светились голодом. "Что же ты не даешь им молока?" – спросил Эйно. "Корову нашу, ласковую Паасушку, увезли в Германию", – жена заплакала…
– Это очень долго рассказывать, господин переводчик, – говорил Эйно Тойвола, – да и не к чему… Вчера, когда я узнал, что умерла жена, я решил вернуться к детям… И, выбрав момент, я ушел в лес, замотал руку мокрой тряпкой и прострелил ее из карабина. Было очень больно, господин переводчик, но я не кричал. Я вернулся в роту, лег и сказал товарищам, что меня подстрелил русский снайпер. Но лейтенант Рикко Суттинен…
– Как вы сказали? – переспросил Керженцев.
– Рикко Суттинен, – отчетливо повторил переводчик.
– Занесите в протокол это имя. С ним я часто встречаюсь на кестеньгском направлении…
– Да, – продолжал Эйно Тойвола, – и лейтенант Суттинен пришел ко мне и велел показать руку. Недавно он отправил в каземат Петсамо Теппо Ориккайнена за распространение листовок и теперь подозревает всю роту… Я очень хорошо намочил тряпку, господин переводчик, но пороховой нагар все равно был заметен на моей ране. Суттинен позвал военного советника Штумпфа. Они долго рассматривали мою руку. Потом сказали: "Тойвола, сознайся, ты сделал себе прострел, чтобы не воевать дальше?" Я ответил, что люблю свою прекрасную Суоми и готов воевать за нее всегда. Тогда немец ударил меня по лицу: "Вставай, мы тебя будем судить на месте". Они заставили меня раздеться догола и водили по деревням. Потом привесили на шею мне камень и столкнули с обрыва в озеро. Но я очень хорошо плаваю, господин переводчик, и мне удалось сбросить с шеи камень. Я выплыл, и… простите меня… господин переводчик… мои дети, ради них… моя Суоми, ради нее…
Положив голову на стол, Эйно Тойвола заплакал снова. Его спина, обтянутая русской гимнастеркой, судорожно вздрагивала. Аглая отошла к окну и, приподняв занавеску, смотрела во тьму леса, где над болотными чарусами блуждали синие огни. Солдат продолжал плакать, и, слушая эти рыдания, она поняла: война с Финляндией скоро кончится. Может, через неделю, а может, завтра…