Раздутые до чудовищных размеров глубоководные окуни… сильные юркие сельди… пестрые с тигровой шкурой зубатки… молочно-белая плоская, как блин, камбала… пятнистая могучая пикша… мраморно-серая ледяная треска – и все это бьется под ногами, страшно выпучивая глаза, жадно дышит.
– Начинай!..
Хмыров, чувствуя, как быстро холодеет нижняя часть тела, погруженная в рыбный завал, лезет в самую его середину. Корепанов прибегает ему на помощь, и вдвоем они становятся на подброс. Погрузившись до пояса в сугроб живой рыбы, которая зубами цепляется за клеенчатые штаны, они ловко орудуют пиками. Подхватив на острие какую-нибудь треску – а в треске этой полтора пуда весу, – они бросают рыбину на узкий стол рыбодела; только и слышится: шлеп, шлеп…
Шум волн заглушает дробный перестук ножей.
Хмыров тоже берется за нож. Он работает здесь же, на палубе, прижимая рыбу ногой, – прием норвежских рыбаков, которому научил его когда-то Никонов. Матрос изредка бросает взгляд на девушку, стоявшую неподалеку. С красным, словно обожженным лицом, она равномерными взмахами ножа распластывала живот треске, добираясь до истекающей жиром печени.
– Ну, чего по сторонам смотришь! – снова набросилась на него тетя Поля. – Вон бы тебя туда, на миноносец, а то совсем разленился с нами, с бабами… Эвон, эвон, как их, сердешных, море швыряет. У пушек все – и спрятаться негде…
Так говорила она, совсем забыв о том, что одно и то же море бросает миноносец "Летучий" и траулер "Рюрик", и кому труднее – кто его знает!..
* * *
К вечеру следующего дня, закончив охрану траулеров, эсминец швартовался к пирсу маленькой неуютной гавани, затерянной на карте в излучинах берегов. Давая последние обороты винтам, под горячими палубами устало вздыхали машины. Впервые за несколько суток откидывались в бортах броняжки иллюминаторов и в кубрики врывался свежий воздух.
А над водой гавани высились аспидно-черные скалы, в ущельях которых никогда не таял снег, чайки оглашали окрестности печальными криками, вода в бухте была смутная, непрозрачная…
Откинув на затылок мокрый капюшон, Пеклеванный подошел к командиру:
– Товарищ капитан третьего ранга, разрешите до утра уволиться в главную базу?
Бекетов с мостика не сходил – стоял, привычно обхватив рукояти телефона, и смотрел с высоты, как матросы боцманской команды драили швабрами и без того чистую после шторма палубу.
– А вы комнату уже получили? – спросил он.
– Все обещают…
– Ну, а когда дадут комнату – свадьба?
– Конечно, – сказал Артем, но, вспомнив недавнюю ссору с Варей, спохватился: – Правда, об этом мы еще не говорили…
Бекетов улыбнулся, но отрицательно покачал головой:
– Нет, Артем Аркадьевич, в базу уволить не могу…
И он пошел к трапу, на ходу давая указания своему помощнику капитан-лейтенанту Францеву:
– Пора выстирать тенты… Флаги сигнальщикам просушить… Поручни окислились… Мясо на рострах прикрыть… Команде можно спать…
– Товарищ капитан третьего ранга, – снова потерянным голосом начал Артем, – я смог бы вернуться к одиннадцати…
– Я уже сказал! – ответил Бекетов, распахивая дверь в коридор салона.
Пеклеванный раскурил папиросу, лениво осмотрелся – ну и место! А вон барак, солдаты рубят дрова; какой-то "морской охотник", номер его 216… "Вахтанга Беридзе катер, – вспомнил лейтенант и печально вздохнул: – Зайти, что ли?.."
Радисты уже тянули на корабль телефонный провод.
– С базой? – спросил Артем, тоже потянув провод.
– И с базой, – ответил старшина радистов.
"Вот и позвоню", – решил Пеклеванный; когда эсминец был подключен к береговой сети, он занял место у аппарата, долго кричал в трубку:
– Алло, база!.. База?.. Соедините с поликлиникой флота… По-ли-кли-ни-кой!.. Да-да!..
В трубке что-то шипело, потрескивало, далекий женский голос ответил не сразу:
– Поликлиника флота слушает…
Артем сорвавшимся голосом спросил:
– Мне Китежеву… Варвару Михайловну…
Опять тоскливое ожидание. Пеклеванный терпеливо ждет, – тыкая в пепельницу погасшим окурком, думает: "А вдруг нету?.. А вдруг ушла?.." И ему становится страшно. "Потому что люблю", – отчаянно решает он и слышит:
– Китежева у телефона!..
– Варя! – мгновенно просияв, кричит Артем. – Золотая моя, здравствуй!.. Что? Что? Не слышу…
– В шахматы перекинемся? – предлагает, выходя из ванной, распаренный штурман.
– Иди к черту, – отпугивает его Пеклеванный и снова приникает к трубке: – Да нет, это не тебе, это тут…
Варенька что-то говорит ему, но голос глушится расстоянием. Нет никакой возможности вникнуть в смысл ее слов, только один тон ее речи – ласковый и в чем-то укоряющий – заставляет Артема понять, что она уже не сердится на него, что она прощает ему, что она любит его.
– Да, да… да, да, – время от времени повторяет он, боясь, что она повесит трубку; а ведь ему совсем неважно, что она там ему говорит, а вот голос… один голос!
"Люблю", – снова думает он.
Но когда разговор закончился, ему стало еще тоскливее. Он долго слонялся по кораблю, даже не снимая реглана, потом сказал дежурному офицеру, что сходит на "охотник" и скоро вернется… На "охотник" его не пустил часовой.
– В чем дело? – искренне возмутился Пеклеванный. – Вы же видели, что я сошел с эсминца, и… вообще, что это значит?
Но едва он снова ступил на трап, как часовой снова крикнул:
– Назад!
– Ну, тогда доложите старшему лейтенанту Беридзе, что к нему пришел его друг по училищу Пеклеванный.
Дверь катерной рубки распахнулась, и на палубе появился старший лейтенант Беридзе.
– Вах, – сказал он, – другом-то ты никогда мне не был, а вообще хвалю, что зашел. Пропусти его! – приказал он матросу и пошел навстречу гостю, еще издали протягивая смуглую руку.
Чувствуя, что его самолюбие сильно задето, Пеклеванный сказал:
– Ну и вахтенные у тебя!
– Это не вахтенные, – засмеялся Вахтанг, – это, брат, дисциплина такая… Что, не нравится?
– Да нет, все по уставу.
– А я люблю устав… Ну ладно, проходи!
Он пропустил его впереди себя в низенькую тесную каюту, наполовину занятую раскинутым столом. На столе лежал мелко нарезанный хлеб, стояла раскрытая банка с тушенкой, краснела пузатая жестянка с элем.
На крохотном диванчике, положив на радиатор ноги в шерстяных носках, сидел скромно одетый пехотный офицер. Пригладив рукой светлые волосы, он как-то застенчиво назвался:
– Лейтенант Ярцев.
– Мой лучший друг, – представил его Вахтанг и достал из шкафчика третий стакан: – Наливать?
– Эль?.. Никогда не пробовал, – признался Артем.
Выпили.
– Ну как? – спросил Вахтанг.
– Да ничего вроде.
– Недавно, – сказал Ярцев, улыбнувшись, – мне пришлось пить настоящий баварский мюншенер. Это куда лучше!
– Где это вы его пробовали?
Вахтанг похлопал Пеклеванного по плечу:
– Где – лучше не спрашивай. Нам с тобой там не бывать.
– Почему? – сказал Ярцев. – Мы все там побываем. Рано или поздно, а побываем.
– Вы что имеете в виду? – спросил Артем.
– Я имею в виду наши искони русские Печенгские земли.
– Но, – добавил Вахтанг, – уже без мюншенера.
– И без егерей, – добавил Ярцев.
Все рассмеялись, и Артем как-то невольно проникся уважением к этому скромному офицеру.
– Ярцев… Лейтенант Ярцев, – начал вслух вспоминать он, – простите, вы не тот Ярцев?..
– А какой тебе нужен? – вступился Вахтанг.
– Вы простите меня, – повторил Артем, – но я где-то слышал о Ярцеве-разведчике.
– Может быть, и я, – уклончиво ответил пехотинец; потом, явно переводя разговор на другую тему, спросил: – Вы знаете, что семнадцатого августа президента Финской республики посетил "великий молчальник"?
– Кто этот молчальник?
– Так зовут фельдмаршала Кейтеля, – пояснил Ярцев. – Интересно, что он посетил Маннергейма по личному указанию Гитлера. Для того чтобы выслушать мрачное известие: Суоми отныне уже не считает себя связанной с Германией прежним договором. Я имею в виду договор между Рюти – и Риббентропом…
– Что ж, – заметил Вахтанг, накладывая гостям тушенку, – после этого следует ожидать, что финны попытаются завязать с нами мирные переговоры.
– Вполне возможно, – поддакнул Пеклеванный. – Но только непонятно, зачем нужны нам эти переговоры?
– Для мира, – отозвался Ярцев.
– Но мир мы можем завоевать оружием, а не бумажкой.
– А эль-то крепкий, – сказал Вахтанг, кивнув на Артема.
Ярцев не улыбнулся и мягко возразил:
– Ведь важно не то, что мы можем пройти Финляндию из конца в конец, а важно то, что, идя на переговоры, мы еще раз докажем финнам свое добрососедское отношение. И, по-честному говоря, финны не такой уж плохой народ, как у нас многие думают… Впрочем, – закончил он, – время покажет!
– За переговоры! – предложил Вахтанг, подливая в стаканы золотистый эль.
Артем покорно выпил и стал прощаться.
* * *
Тетя Поля возвращалась с траулера домой, неся в руке тяжелые пикши, поддетые за жабры на одну бечевку. Вот и окончен ее первый рейс. Не так уж и страшно все это. Сейчас другое страшит – одиночество. Все-таки, что ни говори, а коли нету родного человека под боком, не сладко встречать старость. "Детишек Бог не дал, – часто печалилась она, – война закончится, какого-нибудь сироту возьму, все легче будет…"
Иногда она пыталась вспомнить свою молодость. Но в памяти почему-то остались только заливные поймы в цветах, паруса в солнечном мареве да веселый перестук топоров на верфях, еще вот помнит, как жемчуг собирала, как пела на вечеринках старины протяжные, ну – и все, пожалуй. Зато с какой страшной явственностью вспоминается всегда последнее, совсем недавнее, и больше всего тот вечер, когда пришел Антон Захарович домой веселый, праздничный – оставили его на "Аскольде" по-прежнему боцманом.
Неожиданно за ее спиной раздался чей-то голос:
– Эй, хозяйка! Не продашь ли рыбки?
– Сам поймай, – ответила тетя Поля, не обернувшись на голос, и вдруг обиделась. – Да что я тебе, – крикнула, – спекулянтка какая?!
А когда обернулась, то увидела: стоит перед ней солдат в старенькой шинели без погон, на голове папаха потертая.
– Да что ты, мамаша! Я тебя обижать не хотел. Просто вот рыбки захотелось. Дай, думаю, спрошу!
– Эка невидаль, рыбка-то, – смягчилась тетя Поля – Будто ты и солдат не наших краев?
Подкинул солдат тощенький мешок на спине, подошел:
– Эх, мать ты моя! – сказал. – Два года в этих краях землю собой согревал. Уж оттаяла она или нет – не знаю… Из плена вот бежал, второй только день как на свободе…
– Сердешный ты, – пригорюнилась тетя Поля, – как же ты живым вышел оттуда?
– И не спрашивай, – отмахнулся солдат. – Кости все перебиты, зацинжал сильно. Меня, вишь ты, вчистую демобилизовали. На родину еду, на Псковщину…
– Да ты бы сразу эдак-то сказал. У тебя и денег-то, наверное, нету?
– И то правда, – весело согласился солдат. – Денег всего четыре рубля. Ну, думал, поторгуюсь…
– Так пойдем ко мне, эвон коттедж мой стоит на взгорье. Пойдем, уж чем-чем, а рыбой-то я тебя угощу!.. А ты в плену старичка такого не видывал?
– Величать-то его как прикажешь?
– Мацута, Антон Захарович.
– Не припомнить. Может, и видел когда…
Пришел солдат в дом, сел у комода, осмотрелся.
– Хорошо живете, – заметил.
– Жили раньше, – ответила Полина Ивановна.
– Заживем еще! – бодро откликнулся солдат.
За столом, аппетитно обгладывая жареные куски рыбы, солдат рассказывал:
– Сейчас, мать, дело такое, что только беги. Вот и бежит народ. Финский-то фронт, – слышала небось? – словно шинель на мне, по всем швам расползается. Наш брат-пленный и пользуется… По лесам, горам да болотам только костры наши и светятся. А из плена-то самого на "ура" бежим. Знаешь, как это?.. А вот: выведут нас, допустим, на работу, мы уже все сговор держим, "ура" крикнет кто-либо, и – врассыпную… Ну, конечно, человек пять недосчитаемся. Тут уж дело такое, робкий лучше не лезь…
– Робкий он у меня, – сказала тетя Поля.
– А я тоже был из этого десятка. Коли жить под немцем не хочется, так поневоле осмелеешь… Тут такое уж дело, мать! – твердо повторил он, по-крестьянски собрав со стола крошки.
И когда он ушел, этот солдат, тетя Поля вдруг почувствовала себя легче. Ночь проспала спокойно, а наутро проснулась с новым настроением. Ей все время казалось, что кто-то должен прийти, она кого-то ждала, но – кого?..
Вечером навестила дочку Аглаи и наказала старому смотрителю:
– Ты, Степан, время от времени заглядывай ко мне. А вдруг придет он, а меня нету, – я снова в море уйду! А я – жду…
– Кто придет-то? – удивился Хлебосолов.
– Ясно кто! Или не понимаешь?
– Невдомек мне.
– Ну, это твое дело. Только заходи.
И смотритель, внимательно посмотрев ей в лицо, сказал:
– Ладно! Зайду… Ты не беспокойся… Или вон Анфиску пришлю – у нее ноги помоложе…
Около смерти
"Ну вот, – подумал лейтенант Рикко Суттинен, – одна-две минуты – и все будет кончено… Все, что было!.. Так, пожалуй, и лучше…"
И, подумав, он вытолкнул из-под ног березовый чурбан, тонкая петля сразу захлестнула шею. Ему показалось, что он слышит, как хрустят хрящи его горла, потом боль рванулась откуда-то из груди – впилась в самую макушку головы.
Мрак тяжело нахлынул сверху, раздавил сознание, как поганую лягушку.
И оттуда же, сверху, откуда свалился мрак, кто-то грубо крикнул ему:
– Вставай, девка!
Суттинен медленно открыл глаза. Он лежал на полу, а обер-лейтенант Штумпф стоял над ним, широко раздвинув толстые ноги, и крутил в руках концы разрезанной веревки.
Ударом сапога советник отбросил в угол березовый чурбан, снова крикнул:
– Вставай!.. Я никому не скажу!
Рикко Суттинен поднялся, шагнул к столу, налил водки.
– Судьба, – сказал он, растирая горло. – Видно, не суждено посмотреть Туонельского лебедя!..
Он осушил стакан, и его тут же вырвало.
– Ну вот, – брезгливо поморщился Штумпф.
– Плевать! – сказал Суттинен, вытирая подбородок, и крикнул денщика: – Вяйне! Поди сюда, вытри…
– Допился, – продолжал советник, – пора бросить.
– А я брошу! – запальчиво крикнул Суттинен. – Я еще не конченый… Я еще все могу… Я брошу, вот это – последнее!
Он снова налил себе водки и выпил. Денщик с тряпкой в руках стоял на пороге, не уходил – ждал: вырвет господина лейтенанта или не вырвет?
На этот раз не вырвало, и Суттинен успокоенно сказал:
– Ну вот… Клянусь: это – последнее!
Он встал и, нахлобучив на голову кепи, вышел. Штумпф сел к окну, долго смотрел, как по улице, пошатываясь, идет лейтенант Суттинен; вот он остановился, потом завернул к крыльцу дома, в котором размещался полковой капеллан.
"Тоже мне святоша нашелся! – подумал советник и тяжело, с надрывом вздохнул. Хотелось есть, но консервы и жареные грибы надоели. – А не лечь ли спать?" – и он завалился на походную койку, скрипнувшую под его грузным телом. Но сон не приходил, в голову лезли неприятные мысли…
Обер-лейтенант Штумпф был опытным офицером, воевал уже четвертую кампанию, он хорошо понимал и видел то, чего еще не хотели видеть многие его соратники. Так ему, например, было ясно, что наступление Красной Армии на этом участке фронта – от Киимасярви до Канталахти – уже началось. Некоторые офицеры еще упорно продолжали верить в официальную версию о невозможности русского наступления в Лапландии и Северной Карелии; считалось, что все основные силы русских стянуты на центральном фронте. Однако обер-лейтенант думал иначе. Русские уже не раз доказывали, что способны вести наступление по всему фронту, и они наступают здесь, в Карелии!
Да, они наступают… Штабные офицеры не хотят верить в наступление, ибо не видят в нем той бурной стремительности, какой отмечены все предыдущие прорывы русских в Белоруссии и на Украине. "Болваны!" – злобно думал Штумпф, и койка снова скрипела под ним. Ведь на этот раз русские наступают незаметно, как-то исподволь. Их легкие подвижные отряды просачиваются через болота и леса в тылы финских войск, сеют там разброд и смятение; чего же еще ждать, если недавно они ворвались на броневике даже в Вуоярви, ранили самого командира пограничного района…
"Не понимают, – озлобленно решил Штумпф, подумав про финнов, – не понимают, что наступление уже началось… А сами отползают к старой границе… Идиотство!"
Примерно так же думал и войсковой капеллан, когда на пороге его комнаты появился лейтенант Суттинен. Отложив путеводитель по Карелии с раскрытой картой, на которой капеллан отмечал "свой" путь отступления вместе с армией, он внимательно выслушал офицера.
Суттинен долго и путано говорил о близости конца, который страшит его, о неизвестности дальнейшего, которое страшит его, о затянувшейся войне, которая страшит его тоже. Страх – это слово часто повторялось им, и капеллан, кладя на голову офицера пухлую белую руку с агатовым перстнем на мизинце, сказал:
– Сын мой, вижу, что гнетет тебя души смятение, но забыл ты, сын мой, что воин не должен страшиться смерти. Сладко и отрадно погибнуть за нашу Суоми, и ворота рая всегда открыты для павших на поле брани. А еще, сын мой, смерть не страшна потому, что конец любой жизненной повести естествен и прост – это сама смерть…
Но, промучившись с лейтенантом целых полчаса, переходя от ласковых увещеваний к угрозам, капеллан ничего не добился и, уже изменив своему апостольскому тону, сказал с прямолинейностью солдата:
– Вот что, лейтенант, хватит! Я сейчас налью вам водки, и отправляйтесь к себе, уже поздно…
Суттинен выпил; оправдывая себя, решил: "Ладно, это последнее, сегодня можно, а уж завтра…" Шагая по темной грязной улице, почти трезво раздумывал: Суоми кончает войну, она терпит поражение, вслед за которым не следует ожидать ничего хорошего и ему, двадцатисемилетнему парню, члену грозных когда-то партий "Шюцкор" и "Союз соратников СС".
На штабном крыльце стоял капрал Хаахти и, перегнувшись через перила, плевал кровью.
– Ты чего? – спросил лейтенант.
– Губу разбили, сволочи…
– Кто?
– Да вот, взяли около озера, их сейчас Штумпф допрашивает…
Суттинен шагнул в дверь, бегло осмотрел пленных.
– Откуда? – спросил лейтенант.
– Задержаны во время обхода постов, – сонно ответил Штумпф, – спали в стогу сена… Говорят, что бежали с рудников. Документов нету, а оружие есть…