– Нам как раз не надо было уходить от этой торпеды. Наоборот, мы сами должны были подставить ей свой борт. Наше суденышко на славу скроено и сшито добрым корабельником Сорокоумовым. И до берега мы все равно дотянули бы, не потонули!.. А враг… – Рябинин даже прищелкнул пальцами здоровой руки, – вот он здесь бы нам и попался. Он бы всплыл, непременно всплыл. И попробовал бы доконать нас. Чем? Снарядами, конечно…
– Правильно! – не удержался мичман Слыщенко. – Вот тут-то мы бы его и прикончили.
– И впредь, – продолжал Рябинин суровее, – впредь я буду поступать именно так!..
И когда он сказал так, первым поднялся боцман, выпрямились рослые сыновья шкипера Сорокоумова, встал еще один матрос – все стали. И, словно желая подчеркнуть суровость этого момента, экипаж судна-ловушки снова застыл в строю.
– Тот, кто не хочет рисковать жизнью, – медленно произнес Рябинин, – может выйти из строя. В ближайшей же базе, куда зайдет шхуна, он будет списан на берег. Есть такие?
Молчание…
И вдруг шагнул вперед матрос Кубиков. Рябинин, словно не замечая его, обходил строй, пристально вглядываясь в застывшие лица матросов. Потом остановился перед Кубиковым, положил ему на плечо тяжелую руку.
– Молодец! – коротко сказал он. – Молодец, что не испугался признаться в своей слабости. Ведь кто-то да должен быть менее смел, чем другие. Позорно было бы, если сейчас промолчал, а потом подвел бы нас всех в сражении. А теперь…
Рябинин снял руку с плеча матроса и выдержал паузу, размышляя над чем-то. Вся команда затаилась в ожидании услышать, что кроется за этим "теперь".
– А теперь, – повторил командир, – ты, Кубиков, возвращайся в строй. Хоть ты и не из храброго десятка, но если у тебя хватило смелости не устрашиться насмешек товарищей, то, значит, у тебя хватит смелости и на то, чтобы драться с врагом!..
* * *
Вечером открылись каменистые берега Новой Земли. На вершинах скал кое-где уже синели матовые снега. Шхуна нуждалась в ремонте; тем более, ускользнувший враг наверняка запомнил ее, и теперь требовалось изменить ее облик: поставить на палубе фальшивую рубку, перекрасить борта. Для этого надо было завести парусник в какую-нибудь бухту, огражденную от волн и ветра. И, согласно приказу командира, шхуна направилась в недалекую губу, к берегам которой вышел когда-то Прохор Николаевич с горсткой матросов после гибели "Аскольда"…
Ветер крепчал. Малявко, задрав голову к небу, следил за уборкой топселей. Вверху, на страшной высоте, пробегая по тонким реям над бурлящей кипенью моря, работали мачтовые старшины – удавшиеся в своего отца сыновья покойного шкипера. Из гулкого чрева шхуны, заглушаемые грохотом волн, выбивались наружу через открытые люки перестуки мушкелей, сипенье ручных насосов, откачивающих воду из полузатопленных трюмов, да раскатистый говорок мичмана. Натянув на затылок поля зюйдвески, стоял за штурвалом Жора Мурмылов.
А вот и губа, по вспененной поверхности которой уже несутся навстречу шхуне легкие байдарки ненецких охотников.
– Лево на борт!.. Одерживай, правь между рифов!..
И, с налету проскочив прибрежные камни, парусник влетел в бухту. Упали паруса, быстро свернутые под реями в тяжелые коконы. Загремела цепь, стремительно бегущая за рухнувшим на глубину якорем. Наложил боцман на цепь стопора, обтянули матросы снасти, марсовые сбежали по вантам на палубу – и шхуна уже оказалась в кольце байдарок.
– Дедушка Тыко! – крикнул Рябинин, сбегая с мостика и помогая подняться на борт старому охотнику. – Здравствуй!
– Ань-дорова-те, – ответил старик и покачал головой.
– Ты узнаешь меня, Тыко?
– Стар я, слепну, – ответил охотник.
– А где Нага? В становище?
– Стар, стар, – пробормотал старик, не расслышав. – Уже на солнце могу смотреть не жмурясь…
– А помнишь, я пришел со своими людьми вон оттуда! – и Рябинин показал рукой на восток, где черные хребты наседали один на другой, лоснились поля щебенки, отцветал серебряный ягель – и так до самого Карского моря.
– Голос твой слышу, – ответил старик. – Если это ты, я рад. Только уходи отсюда и забери все наше становище. Не жить нам здесь.
– Или охота плоха, что уходить решил?
– И нагакняк есть и тивуйлек есть в бухте, – нараспев ответил старик. – Белый хозяин, улоддадебогго, сам подходит на мушку. Но ты забери нас… Чужая железная лодка не уходит. Стар я, но еще слышу, как стучит она в камни, словно пензер шаманий…
Охотники помоложе разом закричали со своих лодок, и Рябинин понял из их отрывочных восклицаний, что примерно с середины августа неподалеку находится чужой корабль без людей; напуганные обстрелами соседних становищ, ненцы не хотят жить рядом с кораблем, который… воняет керосином, как определил один самый молодой новоземелец.
Этим кораблем оказалась немецкая подлодка, которая безжизненно покачивалась в соседней бухте, и волна, набегая с моря, била ее днищем о каменистую отмель, – от этого и получался далеко слышимый скрежет, который дедушка Тыко неудачно сравнил с ударами шамана в священный бубен. Рябинин, стоя на вершине скалы, долго присматривался к субмарине, вдоль острого носа которой были наляпаны белилами кривозубые челюсти акулы. Он даже не верил своим глазам: казалось, что вот сейчас откинется люк, оттуда вылезет офицер и…
– Была не была, – сказал Рябинин, скидывая с себя китель, – тут мелко, и плыть, наверное, не надо.
– Товарищ капитан-лейтенант, – пытался удержать командира сопровождавший его Слыщенко, – лучше я пойду…
Но Рябинин, держа в здоровой руке пистолет, уже сбежал с обрыва. Долго расталкивал ногами воду, погружаясь в море все больше. У лодки оказалось глубоко. В ледяной воде, от которой захватывало дыхание, он подплыл к субмарине с кормы, покато уходившей в море, и лег животом на ее металл. Отдышался, встал, пошел по палубе, как хозяин.
Трап. Мостик. Подергал люк. Глупо. Конечно, задраен. Спустился. Орудие. Открыл замок. На грудь вылилась вода. Дверь в рубку. Вспомнил: отсюда выбегают комендоры. Отвинтил один барашек. Второй. Третий. Надавил всем телом. Так и есть. Открылась.
И вот он в рубке. Сердце прыгает в груди. Глаза постепенно привыкают к зеленоватому полумраку. Да, это еще не подлодка. Подлодка – там, вот под этим люком.
А что там?..
– Эй! – крикнул он и постучал по люку рукоятью пистолета.
Стучать тоже глупо. Но все-таки – что же там?..
Он даже понюхал сизый металл, который, конечно, ничем не мог пахнуть. Только ненцы, с их развитым до предела обонянием, могли определить, может быть, действительно исходивший от субмарины едва уловимый запах масел.
Но все-таки, черт возьми, что же там внутри?..
Он вышел из рубки, выстрелил в воздух.
– А-а-а-а, – донеслось ответное, и он разглядел на вершине крохотную фигурку мичмана. – То-ова-а-а…
Поднявшись на мостик, капитан-лейтенант просемафорил руками: "Беги шхуну тчк я здесь тчк две шлюпки сюда тчк подрывной патрон мне водки тчк". Мичман взмахнул руками: "Все понял", и его фигурку словно слизнул со скалы ветер.
Тело Рябинина трясло лихорадочной дрожью. Подкашивались ноги, но сесть было некуда – металл был холоднее льда. Хоть бы одну папиросу. Жди вот, когда придут шлюпки. Он выжал мокрое белье, снова натянул его на себя, стал быстро бегать по скользкой палубе. Раз-два, раз-два! "Кажется, начинаю согреваться…"
Тяжелые ленивые волны одна за другой бежали со стороны океана, били корпус субмарины об отмель. Подводный крейсер раскачивался, днище надсадно поскрипывало. Но что же там, внутри?.. Подошли шлюпки.
– Ага! – обрадовался Рябинин. – И кухлянку приволокли. Вот за это молодцы, ребята!.. Давай закладывай под люк патроны, сейчас взорвем его.
Люк прочного корпуса, который давал доступ внутрь подлодки, обложили взрывчаткой, протянули бикфордов шнур и, яростно работая веслами, отошли на шлюпках подальше.
Рябинин, согревшись от водки, повеселел и, прикладывая огонек папиросы к концу шнура, крикнул:
– Посмотрим!..
Закурился над морем, побежал над волнами резвый огонек, загрохотал взрыв. И тут же увидели, что из горловины рубки пополз ясно видимый желтоватый прозрачный дымок.
– Навались! – скомандовал Рябинин. – Два-а-а… рывок!
Ух, как гребли матросы – в дугу сгибались ясеневые весла. Догребли и выскочили на палубу – кто первый? Но Кубиков, первым пробившийся к распахнутой взрывом горловине, тут же отпрянул назад.
– Хлор, братцы, – прохрипел он и, чихая и кашляя, на корточках пополз в сторону.
Рябинин не сразу разрешил матросам спуститься внутрь подлодки. Первый отсек, куда они попали, оказался боевой рубкой; здесь было много приборов, штурвалов, сверкали никелем и линзами перископы. Рябинин направился в нос подлодки, повсюду натыкаясь на трупы. По всему было видно, что смерть не застала немецких матросов где попало. Нет, они, казалось, спали мирным глубоким сном. Некоторые лежали в койках, укрытые одеялами, другие, должно быть, настолько утомились, что усталость свалила их прямо на жесткие рундуки. Но видеть их распухшие синие лица, задевать в темноте свисающие с коек руки было жутковато.
Слыщенко, служивший когда-то в подплаве, осматривал приборы, включал и выключал свет, запускал моторы, которые работали как ни в чем не бывало, и не мог найти объяснения такой загадочной гибели всего экипажа.
– Ну допустим, – говорил он, – что погрузились на грунт, заснули, и газы убили их. Но тогда как же всплыла подводная лодка? Ведь не святым же духом?!
Распахивая перед собой тяжелые круглые двери, Рябинин шел все дальше и дальше. Остановился только один раз, увидев в тесном коридоре пробивавшийся через щель свет. Откатив в сторону клинкет, он долго всматривался в заросшее бородой лицо гитлеровского корветтен-капитана, который лежал на койке, а из-под его подушки торчал золотой корешок недочитанной книги. Над столом командира вражеской субмарины висел портрет женщины, которая щурила продолговатые глаза и грызла большое яблоко…
– Дальше, – сказал Прохор Николаевич и задвинул клинкет так плотно, что свет уже не проникал в коридор.
И вот, наконец, узкий торпедный отсек. Над головой проходят рельсы для подвоза торпед, высятся баллоны со сжатым воздухом, в глазах рябит от обилия рычагов, штурвалов, каких-то клапанов.
– Кажется, заряжены, – неуверенно произнес Слыщенко.
– Открой, – говорит Рябинин.
– Да здесь не по-нашему, – отвечает мичман, пытаясь прочесть краткие надписи на табличках приборов.
– А ты не читай, ты действуй!
– Попробовать, что ли? – и боцман осторожно начал передвигать рычаги, которые, по его понятию, должны бы откинуть внутренние крышки аппаратов. Он запустил несколько каких-то моторов, в баллонах что-то загудело, потом массивные колпаки откинулись, и в отсек медленно поползли, выпятив стабилизаторы, две густо смазанные торпеды.
Когда показались их тупые тяжелые головы, Рябинин рукой стер с них смазку, сказал:
– Вот это ударники?
– Да, инерционные.
– А вот это? – спросил капитан-лейтенант, показав на выпуклые мембраны, торчавшие на боках торпед.
– Это?.. Я не знаю, товарищ командир.
– Ну так я зато знаю, – сурово сказал Рябинин. – Это акустические торпеды… Задвигай их обратно, мы вполне награждены за нашу сегодняшнюю неудачу. Не от таких ли торпед и погиб мой "Аскольд"?
* * *
– Вот видите, – сказал Сайманов, держа в руках раскрытый вахтенный журнал, – здесь командир субмарины занес свою последнюю запись: "Мы настолько утомлены, что, положив лодку на грунт, я разрешил спать всем, оставив унтер-офицера Доббеля дежурить около аппаратов регенерации воздуха"… Потом этот Доббель заснул, как все, и команда постепенно задохнулась от появившихся в лодке газов.
– Это мне понятно, – ответил Прохор Николаевич, – но как же она всплыла?
– Что ж, – улыбнулся контр-адмирал, – и это объяснить можно. Из вахтенного журнала видно, что субмарина должна была вставать в доковый ремонт, но ее неожиданно отправили на позицию. Очевидно, продувная система уже давно потеряла свою герметичность. Прошло несколько дней, и сжатый воздух из баллонов постепенно поступал в цистерны, вытесняя оттуда воду. Наконец наступил такой момент, когда субмарина приобрела нужную ей плавучесть и всплыла наверх…
Когда Рябинин уже уходил, Сайманов еще раз поблагодарил его за службу, велел передать свою благодарность всему экипажу судна-ловушки и, прощаясь, спросил:
– Вы, надеюсь, помните корвет "Ричард Львиное Сердце"?
– Помню… Помню, товарищ контр-адмирал, – повторил он угрюмо.
– А командира его, Эльмара Пилла, вы знаете?
– Слышал от Пеклеванного.
– Так, – сказал Сайманов. – Видите ли, в чем тут дело… Ну а, впрочем, скрывать что-либо от вас не считаю нужным. Скажу прямо: полмесяца тому назад "Ричард Львиное Сердце" затонул от попадания торпеды в машинное отделение.
– И никого, товарищ контр-адмирал, не спасли?
– Спасся только один человек – сам командир.
– Один лишь он? – удивился Прохор Николаевич.
– Да, один только Эльмар Пилл. Причем тело его мы и нашли потом на этой же субмарине. Он спал на диване в кают-компании…
Под звездами
Вчера на рассвете прилетел самолет и сбросил в окрестностях замка пристегнутые к парашютам тюки с теплой одеждой, одеялами, палатками и оружием; отдельно была сброшена удобная походная рация и длинная косица вымпела.
Этот вымпел отнесло далеко в сопки, и его долго не могли отыскать. Никонов понимал, что прилет самолета означает начало той заветной связи с Большой землей, о какой он мечтал уже давно, и нервничал:
– Во что бы то ни стало найдите вымпел! В нем наверняка есть какие-то инструкции, может быть, даже письма от Мацуты и Белчо, – говорил он и думал: "А может, и от жены…"
Вымпел только к вечеру принес усталый лапландец Хатанзей, передал Никонову провощенный пакет, а шерстяной косицей яркого цвета повязал себе шею. Никонов долго изучал присланные ему инструкции, но содержанием их делиться ни с кем не стал, – как-то вдруг замкнулся, ушел к себе наверх и, завернувшись в новое одеяло, молча пролежал до следующего утра.
Утром товарищ Улава принесла ему кружку черного кофе, села рядом.
– Вот не ушла, – сурово сказал ей Никонов, – а, видишь, они благополучно добрались до своих.
– Страшно было, – чистосердечно призналась женщина.
– А здесь?
– Привыкла.
Кладя в кружку трофейный синеватый сахар с примесью ментола, Никонов недовольно сказал:
– Спать не даете… Всю ночь за стенкой шебаршили.
– А мы думали, что и вы придете… Нам Осквик медведя изображал, а потом на ремнях боролись…
– Дельвик проснулся?
– Спит еще.
– Разбуди. Он уходит от нас сегодня. И, кажется, надолго, – Никонов протяжно вздохнул.
– А вам жаль?
– Чего?
– Ну вот, что уходит он.
Никонов долго мочил в кружке сухарь, ответил не сразу:
– Иржи Белчо ушел, теперь вот… Конечно, жаль, но… сама понимаешь: приказ комитета Сопротивления, он сейчас нужен в Осло… Забери! – он сердито сунул ей в руки пустую кружку, велел идти будить Дельвика.
Вместе с Дельвиком они пошли к реке умываться. На травах лежал серебристый налет изморози, косо проглянувшее солнце придавало граниту какой-то кровавый оттенок.
– Я вернусь, наверное, через месяц, – сообщил норвежец. – Дядюшка Август изредка будет приходить в отряд, но пастора советую вам до времени оставить.
– Я знаю, – отозвался Никонов. – Сейчас, после ареста, – его легко подвести…
Ограждавшие речную долину, дымчато синели причудливые скалы, красные гроздья рябины вспыхивали под солнцем. Вокруг было печально и тихо – журчание реки мелодично вплеталось в тишину, но не могло нарушить и разбудить ее величавого покоя…
– Он, по-моему, несчастный человек, – неожиданно произнес Дельвик, вставая коленями на выпуклые мокрые камни.
– Кто? – не понял Никонов.
– Руальд Кальдевин.
– А-а-а!..
Никонов тоже опустился на колени, швырнул в воду окурок папиросы, – река быстро закружила его среди прибрежных камней, выбросила на кипящую середину. Неподалеку, на другом берегу, подошла к реке косматая полярная волчица с тяжело отвиснувшими сосками, долго смотрела на людей; потом, кося в их сторону недобрый глаз, защелкала языком по студеной воде.
– Не боится, – заметил Сверре Дельвик, часто брызгая в лицо себе единственной рукой; вторая, коротко обрубленная, дергалась под рубашкой при каждом движении.
– Несчастлив… – задумчиво повторил Никонов и спросил: – Почему несчастлив?
– Жаба и роза, – странно ответил Дельвик, следя за уходящей волчицей. – Это поиски правды, это душевный надлом, это раздвоенность чувств. Я его понимаю. Он искренне верит в бога, но зачастую… Какая матерая волчица!.. Зачастую ему приходится поступать против христианских заповедей. К тому же любит женщину, которую вы хорошо знаете…
– Я догадался. И, по-моему, фрекен Арчер к нему не так уж и равнодушна.
– Да, но это… – начал Дельвик и вдруг стремглав вскочил на ноги.
Никонов проследил за его взглядом, устремленным куда-то в высоту, и прошептал в ярости:
– Опять… опять эти…
На широком карнизе скалы, круто нависшей над рекой, стояли двое всадников в тупо надвинутых касках. Стояли и, не снимая карабинов, всматривались в закутанную туманом долину Карас-йокки. Лошади, опасливо дергавшие над пропастью головами, и тяжело сидящие в седлах солдаты – все это казалось неестественным и зловещим среди прекрасной тишины нежного осеннего утра.
– Заметили или нет?
– Нет, кажется…
Торопливо раздвигая перед собой колючие ветви вереска, Никонов сказал:
– Это все после взрыва на рудниках.
– Я помню, – ответил Дельвик, на ходу оглядываясь назад, – так же было и тогда… Перед тем как мы ушли на Лофотены и Вестеролен.
– Ну теперь-то, – сердито отозвался Никонов, – мы никуда не уйдем из Финмаркена. Поднимемся туда, в горы, зароемся в снега, но не уйдем. Об этом нас даже предупреждают те инструкции, что я вчера получил…
Уже подходя к замку, Дельвик придержал Никонова своей сильной цепкой рукой и сказал:
– Мне очень тяжело покидать вас в такой момент, но…
– Не стоит об этом думать, – остановил его Никонов.
И в полдень Дельвик ушел, оставив Никонова с тремя надежными товарищами – Осквиком, Астри Арчер и Сашей Кротких; пастора было окончательно решено временно оставить в покое, и он был предупрежден об этом через дядюшку Августа; старик тоже оставался в городе. "Если Сверре не поспеет вернуться к началу наступления, – раздумывал Никонов, – мы все равно так и так встретимся с ним в Киркенесе…"
Перед ужином он обошел все посты, расставленные на подходах к замку, отобрал у часовых табак и спички, велел смотреть в оба. Вернувшись, спустился в погреб, где уже жарко пылал очаг. На массивном вертеле, величиной с добрую оглоблю, жарился горный козел, и капли жира с шипением падали на огонь. Саша Кротких, в тельняшке, босой, чуб на лбу, вращал вертел, говорил товарищу Улаве:
– А вот ты попробуй-ка его поверни, а то смеешься только!