Ливрейный лакей отворил дверцу, и из кареты вышла высокая, стройная женщина, такая красавица, что вместе с Орестом остановился и Борянский, невольно заглядевшись на нее.
Она прошла из кареты в подъезд совсем близко от них и, когда скрылась за затворившейся за нею дверью, Орест обернулся к Борянскому и с некоторым волнением заговорил:
- Вы знаете, кто это такая?.. А я с этой женщиной, можно сказать, рос вместе! Эта красавица - воспитанница титулярного советника Беспалова, у которого я имел счастье состоять в сыновьях…
Борянский подошел к карете и спросил у кучера фамилию его госпожи.
Кучер в пышной ливрее, по всей видимости, вольнонаемный иностранец, ответил, не без труда выговаривая по-русски:
- Княгиня Мария, жена дука Иосифа дель Асидо, князя Сан-Мартино!
- Знай наших! - выпалил Орест и прищелкнул языком.
Глава XVII
Старые знакомые
Александр Николаевич Николаев, или просто Саша Николаич, как его звали в обществе, был красивым, видным и богатым молодым человеком. Немудрено, что несколько барышень на выданье были бы непрочь ответить торжественным согласием в том случае, если бы он им сделал предложение руки и сердца.
Сам Саша Николаич после того, как снова стал богатым, не любил показываться в обществе, которое недавно отвернулось от него, когда сочло его разорившимся. Он бывал по преимуществу в небольшом кругу своих друзей, близких приятелей Леки Дабича, относившегося к нему по-дружески и в минуты его несчастья…
А среди знакомых ему девушек давно была одна, особенно покровительствуемая им, а также и его матерью, Наденька Заозерская, судьба которой тоже не была завидной.
Жила и воспитывалась она у тетки, старой фрейлины Пильц фон Пфиль, никуда не показывавшейся и сидевшей безвыходно и безвыездно в трех комнатах на нижнем этаже Зимнего дворца, где ей отведена была квартира. Если куда и выезжала Наденька, то исключительно благодаря матери Саши Николаича, иногда бравшей ее с собой.
Трудно было сказать, какое чувство питал к Наденьке Саша Николаич. Это совсем не было любовью, потому что разговаривая с Наденькой, Саша Николаич был холоден и, когда видел ее, его сердце не билось сильнее. Но это не было и дружбой, потому что они никогда не вели друг с другом задушевных разговоров.
Но нельзя также было и сказать, что Саша Николаич был равнодушен к Наденьке, потому что ему было скучно, если он долго не видел ее, и потому еще, что ему казалось, что он знал и понимал ее, как никто другой.
Что же касается самой Наденьки, то она прямо, попросту, без всяких затей, с увлечением, по-девичьи любила Сашу Николаича, по-девичьи же скрывала ее, эту любовь, боясь даже себе самой признаться в ней и даже думать о ней в тишине ночи, чтобы эта тишина не подслушала ее мыслей.
Наденька даже не мечтала, как мечтают многие, если не все, в ее положении. Ей казалось, что для нее никакое счастье немыслимо…
Несчастной или обиженной судьбой считать себя она не могла. У нее была прекрасная комната во дворце у фрейлины-тетки, комната в Зимнем, была в ее распоряжении придворная карета с лакеем на козлах, в которой она ездила, когда хотела. Она была одета, обута и сыта…
А что за это она должна была просиживать долгие часы со своей сварливой старой теткой, так это Наденьке казалось ее святой обязанностью. По ее мнению, у каждого человека были свои обязанности, и вот на ее долю почему-то выпала обязанность возиться с престарелой теткой и терпеливо сносить ее капризы.
Тетка боялась сквозняков и потому, несмотря на жару, окна в их квартире постоянно были заперты.
Наденька сидела у окна, выходившего на набережную Невы, и вязала гарусные напульсники. В стороне от окна, на диване, с подушками под спиной и скамейкой под ногами, сидела фрейлина и также вязала напульсники.
С тех пор как Наденька помнила себя, они с теткой вязали эти напульсники для бедных, но кто были эти бедные, нуждались ли они на самом деле в этих напульсниках и доходили ли последние до них, Наденька никогда не знала.
Она привычными движениями машинально перебирала спицами, а сама глядела в окно на темную, быстро несущую свои, как бы отяжелевшие воды, Неву. Медленно двигалась по реке баржа. Как чайка взмахивает крыльями, так поднимались вдали весла удалявшегося ялика. Вдруг Наденька, вздрогнув, подбежала к окну и, взглянув в него, застыла на некоторое время без движения.
В это время по набережной мимо окна проезжала кавалькада молодых людей, целое общество, веселое и смеющееся. Все были верхом - и мужчины, и дамы - и всех: их Наденька узнала, но первым среди них узнала Сашу Николаича, который был в синем рейтфраке, в блестящих крагах, в надетом слегка набекрень цилиндре, и ехал на тонконогой гнедой лошади. Он ехал рядом со своей дамой, и ею (Наденька сразу же узнала ее) была черноглазая и бойкая, хорошенькая Лидочка, графиня Косунская.
Наденька проводила взглядом проехавшую мимо кавалькаду и грустно опустила голову. Ей было жаль, что она не умеет ездить верхом. Зачем тетка не пускает ее вот так участвовать в удовольствиях и прогулках, которые то и дело устраиваются молодежью, и зачем ей приходится проводить всю жизнь в этих комнатах? Ведь и она могла бы так же ехать верхом рядом с Сашей Николаичем, и так же смеяться и улыбаться тому, что говорит он, а что счастлива она была бы в тысячу раз больше всякой Лидочки-графини, как в виде прозвища звали Косунскую, об этом знала уже только она одна…
Кавалькада промелькнула, как видение, вдруг явившееся и исчезнувшее, и снова все стало по-прежнему: Нева катила свои темные тяжелые волны, медленно двигалась баржа и взмахивали весла на ялике… Тетка перебирала спицами, вязала напульсник, и Наденька - тоже, и так вот изо дня в день…
Скучно! Хоть бы приехал кто!.. Но приехать к ним некому!
Как раз в эту минуту, словно бы в ответ на мысли Наденьки, вошел лакей и доложил:
- Княгиня Гуджавели, прикажете принять?
"Кто же это? - стала вспоминать Наденька. - Кажется, мы такой и не знаем!"
- Княгиня Гуджавели? - переспросила фрейлина. - Не помню что-то! Надин, мы ведь не помним такой? - обратилась она к Наденьке.
- Я не знаю, тетя! - пожала плечами Наденька.
- Извинитесь и скажите, что я никого не принимаю, - приказала тетя Пильц фон Пфиль.
Лакей ушел, но почти тут же вернулся с подносом, на котором лежал лист бумаги, где было написано по-французски:
"Зизя Атанианц, институтская подруга Лили Пильц, ныне княгиня Гуджавели, просит принять ее как старую подругу!"
- Ах, да это же Зизя Атанианц! - воскликнула фрейлина. - Просите ее скорей, просите же, как же, помню ее!
Зизя Атанианц стремительно влетела в дверь и кинулась на шею своей подруге.
- Откуда ты?.. Где была?.. Как же так вдруг?..
Княгиня едва успевала рассказывать:
- Ах, дорогая, я жила за границей, в Лондоне, а потом в Крыму… Там у нас земной рай, в Крыму-то… И вот соскучилась по столичной жизни… Я там оставалась в стороне от жизни и так отстала от всего…
- А я, моя милая, - рассказала в свою очередь Пильц фон Пфиль, - тоже живу затворницей, как в монастыре, никуда не показываюсь, да и здоровье не позволяет…
- Ну, все-таки я так рада видеть тебя!..
- А я-то разве не рада? Ты надолго?
- Не знаю еще… Как поживется…
- Ну и отлично!.. Но твой приезд так меня взволновал…
И разговор старых подруг затянулся до бесконечности.
Глава XVIII
Те же и княгиня
Орест Беспалов пропал на три дня и в доме Николаева не показывался, так что даже Анна Петровна, мать Саши Николаича, обеспокоилась и пришла в кабинет сына расспросить его, что могло такое случиться с "месье Орестом", и отчего его так долго нет.
- Вероятно, он хронически нездоров, маман! - ответил Саша Николаич. - Впрочем, если он не явится сегодня, то я пошлю о нем узнать у его отца!
- То-то же! Его же три дня уже нет!
- Неужели три дня?
- Вот что значит, милый мой, вести рассеянную жизнь, участвовать в кавалькадах и тому подобное!.. Вы же потеряли счет времени!
- Да, и в самом деле! - согласился Саша Николаич. - Я в эти дни что-то уж слишком разгулялся! А что, вы давно не видели Наденьку Заозерскую?
- Она вчера была у меня и сегодня опять хотела заехать. К ее тетке явилась приехавшая в Петербург товарка по институту, какая-то восточная княгиня из Крыма, и Наденьке теперь посвободнее.
- Не пугайтесь, это я! - послышался в это время голос Ореста, и в растворенном окне показалась его фигура.
Хотя он и просил не пугаться, но его появление было так неожиданно, что Саша Николаич и Анна Петровна невольно вздрогнули.
- Вы что же это? - спросил Саша Николаич. - Опять нездоровы, как говорит маман, если опять показываетесь в окне?
- Гнусные предположения, помилуйте, гидальго! Сегодня я как стеклышко и мог бы, не нарушив чистоту ваших заветов, переступить порог вашей хижины, если бы не некоторый изъян в деталях моего туалета, пришедшего в некоторый беспорядок за прошедшие три дня!
- Где это вы пропадали? - спросил его Николаев.
- Еще одна новая связь в аристократическом обществе!.. Ничего тут не поделаешь… Известное положение в свете обязывает!.. Объявился маэстро бильярдной игры; ну, понимаете, я и увлекся…
- Игрою?!
- Нет, коньяком. Коньяк у него просто удивительный! Он дышит, но зато и выдержать его для человека просто невозможно. Я из всех трех ночей только коньяк и помню, а потом там все сливается; ну и, по правде сказать, я никак не могу сейчас рассудить, что там сон, а что - действительность! Какие-то голоса… табачный дым… трубки!..
- Ну, я уйду! - сказала Анна Петровна вставая.
- Благодетельница!.. - остановил ее Орест. - Может быть, я шокирую вас? Так вы меня без всяких там церемоний в три шеи по загривку!..
- Нет, нет, я пойду! - настаивала Анна Петровна и обратилась к сыну: - Верно, сейчас Наденька приедет, и тогда я пришлю за тобой!..
И она мелкими шажками вышла из комнаты.
- Ну, так вот, - продолжал Орест, подпрыгнув и удобнее устраиваясь на подоконнике, - я и говорю: табачный дым, трубки, какие-то рожи… Потом чувствую, что меня хоронят… Заколотили в гробу, и я слышу разговор про вас! Вам готовится какая-то гадость: что именно - вспомнить не могу. Для этого надобно снова напиться, тогда вспомню. Потом я ужасно мучился, что меня заживо зарыли в землю; я сделал нечеловеческое усилие над собой, очнулся, поднял руки и уперся ими в доски, вскинул ногами и они тоже ударились в доски… Представьте себе мой ужас… Но потом все оказалось просто: я лежал под столом… заснул там… Ну, а дальше опять канитель. Опять коньяк, да!.. Вот что, гидальго!.. Это я помню уж, когда я совсем пришел в себя… хотя я был еще… Ведь я видел принчипессу!
- Какую принчипессу?
- Марию, которую вы знавали еще в качестве воспитанницы титулярного советника Беспалова. Я видел ее на Фонтанке, как она проследовала из кареты в подъезд; оказалось, что она жена какого-то итальянского князя, все титулы которого трезвому, уважающему себя россиянину произнести никак невозможно…
- Вас спрашивает дама, - доложил вошедший в это время лакей, обращаясь к Николаеву.
- Дама? - удивился Саша Николаич.
- Да-с, княгиня… дальше я не мог запомнить… Вот они тут написали…
И он подал золотообрезный листок, очевидно, вырванный из элегантного дамского блокнота.
- Супруга, - прочел Саша Николаич, - дука дель Асидо, князя Сан-Мартино.
- Это она! - воскликнул Орест. - Говорю вам: это она!.. Поступайте, как знаете, а я исчезаю, ибо боюсь смутить ваши и принчипессы прекрасные очи видом своего ничтожества…
И он действительно исчез в единый миг, будто бы провалился сквозь землю.
Саша Николаич хотел остановить его, сейчас же выглянул в окно, но, посмотрев направо, а потом налево, уже не увидел Ореста нигде.
- Вероятно, княгиня не меня, а барыню спрашивала? - поинтересовался он у лакея.
- Нет-с, они именно вас спрашивали! - настаивал лакей.
- Тогда проси ее сюда!
В кабинет Саши Николаича вошла высокого роста женщина, хорошо сложенная, с твердою, почти мужской походкою, но по фигуре, очевидно, уже немолодая. Ее лицо было закрыто густой вуалью. Она тотчас же подняла вуаль, и Саша Николаич увидел перед собой совсем не ту, которую, на основании слов Ореста, он ожидал увидеть.
Явившаяся к нему княгиня Сан-Мартино была, скорее, пожилой женщиной, с резкими чертами лица, лишь свидетельствовавшими о том, что когда-то и она была красива. Ее кожа была смуглой от солнечного загара. Манера и осанка были безукоризненными, и Саша Николаич сразу же увидел, что он имеет дело с женщиной, привыкшей жить среди людей, которые присвоили себе право распоряжаться другими.
Княгиня вошла, подняла вуаль, с достоинством поклонилась и села в кресло, пригладила рукою волосы и указала Саше Николаичу рукой на кресло.
- Я нарочно приехала в Петербург, чтобы повидаться с вами, - начала она. - Как вы можете судить по моему имени, я - иностранка, очень плохо говорю по-русски и приехала в Петербург издалека нарочно, чтобы повидаться с вами…
Говорила она на том изысканном французском языке, на котором изъяснялись при дворе французских королей и который был выработан целым рядом поэтов и писателей в салонах Рамбулье.
- Я к вашим услугам, - вежливо склонил голову Саша Николаич, - будьте добры, княгиня, приказывать, чем я могу вам служить?
Он тоже воспитывался в Париже и владел французским языком в совершенстве.
- Дело касается вас, - начала княгиня, - главным образом потому, что в нем замешана не только память вашего покойного отца, но и его честь…
Саша Николаич так мало знал о своем отце, что каждое упоминание о нем сильно его волновало.
- Вы знали моего отца? - воскликнул он.
- Нет, к сожалению, я не была знакома лично с кардиналом Аджиери; несмотря на все мои старания, обстоятельства складывались так, что мы встретиться не могли. Судьба не захотела этого, а то, вероятно, мне не пришлось бы сейчас разговаривать с вами и все было бы покончено еще с вашим батюшкой… О, я слишком уверена в чести кардинала Аджиери и не сомневаюсь также и в том, что это его достоинство перешло и к его сыну! Поэтому я и приехала в Петербург издалека, чтобы повидаться с вами.
- Дело, очевидно, очень серьезное, - с пониманием сказал Саша Николаич, заметив, что она уже в третий раз повторяет, что нарочно приехала для встречи с ним в Петербург.
- Да, на нем основано благосостояние целой семьи.
- Вот как?
- У вашего батюшки в Голландии, вблизи Амстердама, на мызе, которая, вероятно, перешла в ваше владение вместе с остальными поместьями кардинала, был сооружен тайник, в котором хранились не принадлежащие вашему отцу деньги. Он купил эту мызу, не подозревая о существовании тайника. Может быть, тайник этот остался неизвестен ему до конца его жизни, неизвестен он и вам… В таком случае, я хочу сказать вам, что я знаю секрет этого тайника, и одно это уже может служить вам доказательством того, что я имею на него некоторое право.
- Простите, княгиня, - остановил ее Саша Николаич, - но в ваших речах есть несколько неточностей. Мыза в Голландии составляет единственное поместье, доставшееся мне от кардинала…
- Понимаю, - подхватила княгиня, - вы хотите сказать, что получили от него в наследство эту ничтожную по своей ценности мызу, а та роскошь, которая окружает вас, этот дом, деньги, которые вы тратите, все это - ваша личная собственность…
- Нет, я вовсе не хочу сказать этого, - спокойно возразил Саша Николаич, - напротив, я хочу подтвердить только, что все, что было мною получено, было взято из того тайника, о котором вы говорите…
- А, вы признаете это!
- Я не могу не признавать, если вы спрашиваете меня… Ложь я не считаю достойной дворянина.
- Тем лучше! - обрадовалась княгиня. - Если вы будете разговаривать со мной как дворянин.
- Иначе я говорить не умею!
- Тогда мы быстро сойдемся с вами. Вы знаете о происхождении денег, хранящихся в вашем тайнике?
- Знаю! Они были выручены от продажи ожерелья, украденного у герцога де Рогана…
- Украденного! - подчеркнула княгиня. - Такие слова не должны срываться с вашего языка, когда речь идет о вашем отце. Дело с ожерельем слишком темно!
- Напротив - оно совершенно ясно! Де Роган купил это ожерелье, чтобы подарить его королеве Марии Антуанетте потому, что его уверили, будто королева примет его подарок, но те, которым он поручил доставить его королеве, украли его, продали в Амстердаме и спрятали деньги на мызе, впоследствии купленной моим отцом.
- Хорошо, пусть будет так, - согласилась княгиня, - главное тут в том, что вы признаете, что эти деньги получены от продажи ожерелья и, следовательно, не принадлежат вашему отцу…
- Да, они выручены от продажи ожерелья, но они принадлежат моему отцу, я точно это знаю…
- Как же так? - воскликнула княгиня, теряя самообладание. - Вы называете ожерелье краденым и не смущаетесь, что на вырученные от его продажи деньги мог жить ваш отец, которому они принадлежали? Разве это называется разговаривать, как подобает дворянину?
- А все это очень просто, - улыбнулся Саша Николаич, - ведь кардинал де Роган оплатил бриллиантщикам сразу всю сумму за ожерелье!..
- Положим!..
- Значит, он только один может распоряжаться этим ожерельем или деньгами, вырученными за него?. И вот на основании его воли, мой отец, который был секретарем при кардинале де Рогане, получил эти деньги в свою собственность.
- Но разве имеются на этот счет какие-нибудь данные? - кусая губы, произнесла княгиня, чувствуя, что почва уходит у нее из-под ног.
- О да! - подтвердил Саша Николаич. - И если вы так интересуетесь этим, я могу вам показать сейчас неоспоримое свидетельство… - Он встал со своего места, подошел к бюро, отпер верхний ящик с правой стороны и достал оттуда небольшую связку документов, перевязанных черной лентой. Он развязал ее, перебрал бумаги и, вынув сложенное вчетверо письмо, сказал:
- Вот, княгиня, позвольте прочесть?
И он прочел:
"Дорогой аббат!
Вы пишете мне, что по воле Промысла к Вам в руки вместе с купленной Вами мызой перешли деньги, вырученные за украденное у меня ожерелье, за которое я уплатил полную стоимость ювелирам. Поэтому Вы совершенно правы: деньги мои, и я благодарю Вас, что Вы, как всегда, желаете доказать мне свою преданность, вернув мне эти деньги по принадлежности. Но, я думаю, Вы поймете, что все, связанное с этим несчастным делом об ожерелье, вызывает у меня слишком грустные и тяжелые воспоминания. Между тем я сознаю, что еще недостаточно вознаградил Вас за Вашу долгую службу при мне, и потому прошу Вас принять эти деньги от меня как слабый знак моего всегдашнего к Вам расположения и благодарности…"
Письмо подписано кардиналом де Роганом, а опечатано в левом углу внизу печатью с гербом Роганов и их девизом:
"Королем быть не могу.
Быть принцем - не считаю
Достойным себя.
Я есмь Роган!"
- Вот вам, - пояснил Саша Николаич, - подлинное письмо кардинала к аббату Жоржелю, как тогда звался мой отец… Я думаю, что теперь всякие сомнения у вас должны исчезнуть?..
Княгиня взглянула на подпись.