17 июня царевича привезли (опять в закрытой карете) в сенат. Здесь Алексея допросили о его отношениях к Абраму Лопухину, родному дяде по матери. Царевич оговорил Лопухина: показал, что тот вел о нем разговоры с иностранными дипломатами, уверял их, что весь народ стоит за Алексея.
Все яснее становилось с каждым днем, что на допросе в Москве Алексей многое скрыл, что против царя существовал обширный заговор и нити его тянулись к мятежному сыну.
Петр обратился к высшему духовенству:
"Я с клятвою суда божия письменно обещал своему сыну прощение и потом словесно подтвердил, ежели истинно скажет. Но, хотя он сие и нарушил утайкою наиважнейших дел и особливо замысла своего бунтовного против нас, однако ж мы желаем от вас, архиереев и всего духовного чина, да покажете нам истинное наставление и рассуждение: какого наказания сие богомерзкое намерение сына нашего достойно? И то нам дать за подписанием рук своих на письме, дабы мы, из того усмотря, неотягченную совесть в сём деле имели".
Сильно призадумались епископы, получив царское послание. Снять клятву с царя - что скажет народ? Как отнесется к ним Алексей, если ему удастся выпутаться из этого дела? Отказать же в снятии клятвы - разгневать грозного царя Петра… И они решили отделаться пустыми фразами из священного писания, которые царь мог толковать по своему произволу:
"Да сотворит господь, что есть благоугодно пред очами его… Сердце царево в руце божией есть… Да изберет ту часть, куда рука божия его преклоняет…"
Подписались три митрополита, пять епископов, четыре архимандрита, два иеромонаха.
Петр плюнул, прочитав уклончивый ответ.
- Ой, бородачи! - сказал он. - Многому злу корень попы. Хитры: на ту и на другую сторону клонят! Ладно же: "Сердце царево в руце божией"? Значит, что ни сделаю, все от бога? Слышишь, Данилыч, прикажи с Алешкой обращаться, как с преступниками по уставу положено.
- Не слишком ли круто, ваше величество?
- Пусть пожнет, что заслужил.
Письмо от духовного собора было получено 18 июня. И на следующий день Алексея пытали в первый раз…
После пытки палач положил царевича на нары, набросил на него кафтан.
- Теперь говори, что истинного и что ложного в твоих прежних показаниях, - проговорил Толстой, - да помни: ежели станешь лукавить, опять бит будешь.
Алексей торопливо заговорил:
- Желал смерти отцу. Не единожды говорил, что, как стану царем, всем батюшкиным любимцам конец будет…
Писцы скрипели перьями, стараясь не пропустить ни одного слова из показаний Алексея.
И все же у царевича хватило присутствия духа скрыть от судей поездку Стратона Еремеева в Голландию; царевич прекрасно понимал, что таким признанием он сам подпишет себе смертный приговор.
* * *
Царь Петр созвал совет, который должен был вынести решение по делу Алексея, рассмотрев все его "малослыханные в свете преступления". Сто двадцать семь человек из высших чинов государства, из военных, моряков и гражданских служащих были избраны для этого царем.
Петр не хотел единовластно решать судьбу мятежного сына, хотя и сознавал, что имеет на то полное право. Он создал небывалое до тех пор на Руси судилище из представителей гражданской, духовной и военной власти. Царь еще раз доказал, что интересы государства для него выше личных интересов.
Петр дал суду наказ:
"Прошу вас, дабы истиною сие дело вершили, чему достойно, не флатируя (или не похлебуя) мне. Також и не рассуждайте того, что тот суд ваш надлежит вам учинить на моего, яко государя вашего, сына; но, несмотря на лицо, сделайте правду и не погубите душ своих и моей, чтоб совести наши остались чисты в день страшного испытания и отечество наше безбедно".
Ни один голос на суде не поднялся в защиту Алексея. Поборники старины уже не повернут назад Россию.
24 июня 1718 года судилище в сто двадцать семь человек единогласно вынесло суровый, но заслуженный изменником приговор: смерть!
Первым подписал приговор светлейший князь Меншиков, за ним - генерал-адмирал Апраксин, канцлер граф Головкин, Петр Толстой и все остальные.
25 июня царевича Алексея снова привели в пыточную камеру.
Допрашивал преступника сам Петр.
- Говори! - раздался холодный голос царя. - Бунт против меня умышлял? Сообщников себе приговаривал?
Царевич ответил едва слышным голосом, сильно заикаясь:
- Писал митрополиту киевскому, чтоб он привел в возмущение тамошний народ. Токмо не ведаю, дошло ли оное до его рук.
* * *
На следующий день, в шестом часу вечера, царевич Алексей Петрович умер.
27 июня был опубликован царский манифест:
"Всемогущий бог восхотел через собственную волю и праведным своим судом по милости своей дом наш и государство от опасности и стыда свободити, пресек вчерашнего дня его, сына нашего Алексея, живот приключившейся… жестокой болезни, которая вначале была подобна апоплексии…"
Глава XII
МИРНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ
Россия и Швеция решили начать мирные переговоры; местом для них были избраны Аландские острова.
Главой русской делегации царь Петр назначил своего давнего сподвижника Якова Вилимовича Брюса, делегатами Швеции были барон Герц и граф Гилленборг.
Брюса сопровождала большая свита: секретари, переводчики, писцы, чины воинской охраны. Попал в эту свиту и Бахуров. Трифона Никитича сделало дипломатом хорошее знание шведского языка, который он старательно изучал уже несколько лет. Случайно услыхав об этом, Бахурова вызвал к себе вице-президент Коллегии иностранных дел Шафиров.
Бахуров отговаривался:
- Увольте меня, господин вице-президент, от сего неприятного для меня поручения. Привык уж я к своей службе.
- А это очень хорошо, - невозмутимо возразил Шафиров. - Нам на конгрессе и такие люди нужны, кои торговый политик понимают. В мирном трактате без статьи о торговле не обойтись.
- У меня дипломатических способностей нет, - жалобно взывал Трифон Никитич.
- Когда его величество приказывает, то должны найтись и таковые! - серьезно сказал Шафиров.
Бахуров был переведен на службу в Коллегию иностранных дел.
В конце декабря 1717 года русская делегация выехала в финляндский город Або, расположенный на восточном берегу Ботнического залива. Широкой полосой из нескольких больших, сотен мелких и многих тысяч мельчайших островков и скалистых шхер перекинулись там от одного берега моря до другого Аланды. Среди опасного лабиринта мелей и скал могли находить дорогу только опытные лоцманы.
Обосновавшись в Або, русская делегация приступила к переговорам со шведами.
Больным местом дипломатических конференций и конгрессов являлся вопрос о старшинстве делегатов. Оберегая свое достоинство, каждая сторона хотела главенствовать над другой; бывало, что предварительные разговоры и споры о церемониях тянулись месяцами.
Бахурову, знатоку шведского языка, досталась важная роль: он два раза ездил в Швецию с поручениями. Приходилось пересекать по льду Ботнический залив.
Плотно завернувшись в медвежью доху и укрывая лицо от леденящего зимнего ветра, Трифон Никитич сидел в санях, вздрагивая при каждом толчке, - а случались они почти беспрерывно, - и думал:
"Попал Трифон в дипломаты, так терпи. А и хорошо же теперь дома, в Питере!.."
Брошенное Шафировым замечание, что если понадобятся дипломатические способности, то они найдутся, оправдалось. Трифон Никитич оказался на редкость крепким спорщиком: упорство было заложено в его характере от природы. В новой должности приходилось в словесных битвах оберегать достоинство Русской державы, а Бахуров спорить умел.
Наконец стороны сошлись на определенных условиях процедуры. Но тут в дело вмешалась весна: лед разбух и потрескался. На Аланды невозможно было попасть ни на санях, ни на корабле.
Аландский конгресс открылся 12 мая, когда море очистилось ото льда.
На сухой возвышенной площадке были построены два навеса. Под одним из навесов за длинным столом, покрытым красным сукном, разместилась русская делегация; под другим навесом, за таким же столом - шведская.
Переводчики сидели за маленькими столиками, поставленными на открытом воздухе.
После взаимных приветствий слово взял барон Герц.
- Если предварительно не будет решено о возвращении шведской короне Лифляндии и Эстляндии, то о мире не может быть и речи, - начал шведский делегат. - Заявите, господа, свое согласие на эти условия, и тогда уж будем говорить об остальном.
Бахуров ясно и четко перевел заявление Герца. Секретари скрипели перьями, стараясь записать дословно.
Парики членов русской делегации неодобрительно закачались. Для ответа встал старший из полномочных министров царя, Яков Брюс:
- Если вы, господа шведы, не признаете сразу, что Эстляндия и Лифляндия должны остаться за Россией, то, конечно, не может быть разговоров о мире! Ведь не соизволит же его царское величество государь Петр Алексеевич согласиться на то, чтобы посреди его владений оставались шведские земли. Сие несовместимо с достоинством державы Российской и угрожать будет нашей безопасности. Финляндские земли мы возвратить согласны.
Так взгляды двух делегаций с самого начала резко разошлись.
После нескольких бесплодных заседаний русские делегаты донесли в Петербург:
"Шведские министры ясно дают знать, что им с другой какой-то стороны, противной этому миру, делаются многие предложения".
9 июня Герц уехал повидаться с королем и представить ему мирные предложения русских. Заседания конференции приостановились. Делегации скучали.
Трифон Никитич пристрастился к рыбной ловле. По целым часам сидел он в рыбачьей лодке и, спустив лесу в море, терпеливо ждал клева. Пойманную рыбу готовил по какому-то особенному, "своему" способу и угощал ею товарищей. Все находили кушанье превосходным и хвалили Трифона Никитича. Сам Брюс побывал у него дважды, и у него утвердилось мнение о Бахурове как о весьма усердном и исполнительном чиновнике.
Трифон Бахуров приобрел вкус к новой службе, и ему самому уже казалось странным, что он упирался и не хотел уходить из Адмиралтейства.
Бахуров понял всю важность дипломатической работы. Вот встретились две делегации на Аландах и ведут великий спор. И какая жестокая борьба скрыта под вежливыми словами господ дипломатов, сколько ударов и контрударов, какими извилистыми путями приходится добиваться цели! Есть где развернуться гибкому и находчивому уму, а такой оказался у Трифона Никитича.
Бахуров, разумеется, не имел права голоса в совещаниях, но не раз приходил он после заседания к Брюсу и, слегка краснея, говорил:
- Не примите за дерзость, господин президент, я бы хотел высказать свое мнение…
- Слушаю тебя.
Бахуров иногда подсказывал такие извороты, что даже Брюс приходил в удивление.
Переговоры на Аландах не подвигались. Шведские делегаты явно хитрили, то и дело уезжали к королю Карлу за инструкциями, шли на попятный, брали назад уже сделанные уступки. Русские уполномоченные начали терять надежду на благополучный исход дела.
В ходе конгресса снова всплыло дело Алексея Петровича. Уже мертвый, он продолжал вредить России.
Преступные замыслы Алексея в полной мере раскрылись только после его смерти. 1 августа 1718 года царь Петр писал из Ревеля жене Екатерине:
"Я здесь услышал такую диковинку про Алексея, что чуть не пуще всего, что явно явилось…"
Один из секретарей Герца, оставивший шведскую службу, явился к царю и за приличное вознаграждение выдал ему важную тайну. От него узнал Петр содержание царевичева письма.
Алексея не стало, но в Швеции надеялись, что гибель царевича вызовет народные волнения в России, а это ослабит ее мощь и принудит царя предложить Карлу XII более мягкие условия мира.
Такова была одна из причин, которая объясняла упорство шведских дипломатов. Другую надо было искать в Лондоне: англичане писали в газетах о близости новой русско-турецкой войны.
Опять наступила зима. И тут произошло событие, которое опрокинуло все дипломатические расчеты и той и другой стороны.
Король Карл XII был убит 30 ноября 1718 года при осаде норвежской крепостцы Фридрихсгаль. Снова поскакал по заснеженной ледяной равнине Балтики Трифон Никитич Бахуров. Он вез царю Петру известие о гибели его врага, упорная и тяжелая борьба с которым продолжалась уже больше восемнадцати лет. Сознавая важность поручения, Бахуров мчался день и ночь.
Карлу наследовала его сестра Ульрика-Элеонора. Любимец покойного короля барон Герц был казнен за уступки России, которые он делал вопреки воле влиятельных шведских кругов.
Переговоры вновь приостановились на долгое время.
Глава XIII
ОГОРЧЕНИЯ ПИТЕРА ШМИТА
Егор Марков выехал из Голландии с пороховым мастером Шмитом в октябре 1718 года, когда в Петербурге дело царевича Алексея было уже покончено.
Много хлопот доставил Егору капризный, самовластный голландец. Опираясь на свое высокое звание суринтенданта, Питер Шмит требовал от русского механика величайшего почтения, чуть ли не подобострастия. А так как Егор не был склонен к подобострастию, то между спутниками установились довольно холодные отношения. Но, несмотря на это, голландец любил поговорить.
Грузный, с широким багровым лицом, с рыжими моржовыми усами, Шмит привольно раскидывался в повозке, бесцеремонно тесня и толкая Маркова. Не выпуская трубки изо рта, пороховой мастер болтал по целым часам.
Хитрый старик не раз заводил разговор на тему, интересовавшую Егора. Но ограничивался рассказами о том, как он, по хозяйскому поручению, ездил покупать селитру или серу; неспешно повествовал, в каких гостиницах останавливался, вспоминал, как звали владельцев. А о пропорциях, в каких надо смешивать составные части пороха, о производственных процессах ни единого слова не вымолвил Питер Шмит.
Лошади останавливались у станции, и голландец вылезал первым, лукаво поглядывая на Маркова.
Когда жена Питера выходила из второй повозки, в ней всегда оставался слуга Шмита, коренастый увалень, никого не подпускавший к багажу голландца.
Путешествие оказалось затяжным. Шмит часто болел, а может быть, только притворялся больным, и тогда приходилось пережидать по неделе и больше. Подозрительным казалось Егору, что голландец расхварывался в таких гостиницах, где были теплые комнаты и хорошее вино в погребе хозяина. Но, когда однажды Марков намекнул ему на это, Шмит разбушевался, затопал ногами, стучал тростью об пол и кричал, что он будет жаловаться на притеснения самому царю.
Телеги пришлось сменить на сани, и еще в санях ехали несколько недель. Егор был несказанно рад, когда в начале 1719 года въехал в Петербург и сдал своего беспокойного спутника в Артиллерийскую канцелярию.
Егор Марков по приезде отправился к Ракитину. Иван Семеныч чрезвычайно обрадовался возвращению друга и приказал Анне Антиповне позаботиться об угощении.
Дела Ракитина процветали. Главное - это была "Первая Санкт-Питербурхская Компания торговли корабельными припасами". Она все расширяла свои обороты, захватывала новые и новые области, но Иван Семеныч подумывал уже о том, как бы разделаться с компаньонами и торговать одному.
- Так-то, пожалуй, выгоднее будет! - объяснил он.
- А как твое пороховое дело?
- Я его целиком поручил Бушуеву. Золотой он работник! Я за ним, как за каменной стеной. Приеду раз в полгода для острастки, чтобы рабочие помнили, кто у них хозяин, и всё тут!
- Доход есть?
- Невелик. Да ведь что ж: курочка по зернышку клюет…
- А производство улучшаешь?
Ракитин рассмеялся:
- Вот уж это не нашего ума дело! Как заведено, так и катится.
Лицо механика омрачилось:
- Это ты напрасно, Ванюша. Для нас пороховое дело зело важно. Я тебе скажу новинку, не весьма для тебя приятную: государь намерен приемку порохов производить не тотчас по выпуске с завода, а полгода спустя. Не вышел еще такой указ?
- Нет.
- Значит, скоро выйдет.
- А мне что?
- Да ведь твой порох отсыреет лежамши и тебе его для переделки вернут. Тогда не токмо о прибылях думать, а, пожалуй, своего капиталу прибавишь, чтобы казну ублаготворить.
Теперь призадумался и Ракитин:
- Что ж делать-то будем? Выручай, Егорша!
- Затем и приехал. Привез я в Россию одного человека.
Егор рассказал о Питере Шмите и о том, с какой целью привезен этот мастер из Генеральных Штатов.
Глаза Ракитина блеснули; он сказал:
- Если тебе удастся у него секрет вызнать, первым человеком у царя станешь!
- Да не хочу я, чудак ты этакий! И причин тому две. Первая - он ради своей выгоды никогда тайны не откроет. А вторая, она же и главнейшая, - не хочу унижаться перед иноземцем. Сам думаю дойти до секрета! И для того прошу у тебя разрешения на твоей фабрике пробы делать.
Ракитин обрадовался:
- Да господи боже мой! Егорша! Друг! Сколь тебе угодно! Я Бушуеву накажу, чтоб он тебя за главного хозяина почитал. Это ведь не я тебе, а ты мне одолжение делаешь. Ну, а с этим… со Шмитрм… ты твердо решил дела не иметь?
- Ну его! Не буду я ему кланяться!
- Ты не будешь, а я, пожалуй, и поклонюсь! - воскликнул довольный Иван Семеныч. - Почему же не поклониться нужному человеку? На том все наше купеческое дело стоит!