* * *
Большой зал Кремлевского дворца был полон знатью. Сенаторы, генералы, епископы стояли кучками, чуть слышался тихий, приглушенный говор. Некоторые из присутствующих были сторонниками Алексея. В течение многих лет они лелеяли мысль о победе мятежного царевича; теперь пришел час расплаты.
Царь с гневно нахмуренным лицом стоял в дальнем углу зала, на голову возвышаясь над толпой. Приподнявшись на цыпочки, что-то шептал ему рязанский митрополит Стефан Яворский. Петр отрицательно качал наклоненной к собеседнику головой.
Раздался смутный гул. Все повернулись ко входу. Два офицера ввели Алексея. Царевич был в простом кафтане, без шпаги. Опухшее лицо его было бледно, взор устремлен вниз.
Присутствующие расступились, очистили длинный коридор. В конце коридора высился царь, огромный, застывший в молчании, но в самой его недвижности чувствовался клокочущий гнев. Алексей робко поднял голову - навстречу ему блеснули страшные глаза… И, уже не в силах оторваться от них, царевич шел вперед колеблющимися шагами меж двух стен раззолоченных мундиров и атласных ряс.
Не дойдя трех шагов, царевич упал на колени.
- Батюшка… прости! - с мольбой прошептал он.
- Сын мой! - Голос царя был суров. - Преступления твои безмерны, но я обещал простить тебя. И слово свое сдержу. Однако ж должно тебе понять, что в прежнем своем сане ты не можешь оставаться. Отрекись от наследства, назови подстрекателей, кои тебя подговаривали к бегству. Только сим докажешь искренность своего раскаяния.
Толпа, наполнявшая зал, задвигалась, точно на нее дохнуло морозным ветром.
А царевич полз на коленях к отцу, поднимая вверх лицо, залитое слезами, и лепетал:
- Помилуй! Сохрани жизнь! Все, все открою!..
Петр с презрением посмотрел на сына:
- Иди за мной!
Оба вышли в пустую комнату. На столе была приготовлена бумага, стояла чернильница. Петр сел в кресло, Алексей остался на ногах.
- Говори! - Царь взял перо.
Из уст царевича полились фамилии: Александр Кикин, Никифор Вяземский, Иван Афанасьев Большой, Федор Дубровский, царевна Марья Алексеевна…
Чем больше, тем лучше, тем милостивее будет отец. Царевич был жалок, противен в своих стараниях вспомнить всех, кого можно приплести к делу.
Но при всем своем страхе Алексей не потерял самообладания. Одно имя не должно быть ни при каких обстоятельствах названо отцу: это имя его доверенного слуги Стратона Еремеева, который ездил с письмом к шведу. Царевич сознавал, что, если откроется эта его вина, его тяжкая измена родине, ему придется расстаться с жизнью.
Алексей знал, что тайна укрыта надежно. По приказу царевича, Стратон должен был вернуться из Голландии с паспортом немецкого купца; не заезжая в Петербург, направиться в дальнее поместье Алексея и вступить там в должность управителя. Царевич со времени бегства из России ничего не слышал о Стратоне, и это его успокаивало. Ведь если бы дело открылось, то царь, встретив сына, тотчас бросил бы ему в лицо страшное слово: "Изменник!"
И царевич скрыл имя Стратона Еремеева.
Вельможи в большом зале трепетали, думая о том, кого назовет Алексей в тихой пустой комнате. Разве, спасая себя, не может он выдать сообщников? Время тянулось бесконечно.
Наконец царь вышел. За ним, понурив голову, следовал Алексей.
Все перешли в Успенский собор. В дымном сумраке храма, на коленях перед царем и толпой архиереев в золотых парчовых ризах, Алексей отрекся от наследства и дал в том клятву на кресте и Евангелии. Затем принес присягу своему младшему брату, двухлетнему царевичу Петру Петровичу.
Все кончено: Алексей уже не наследник русского престола. В тот же день неутомимый царь успел написать и опубликовать манифест, в котором объявлял, за какие вины лишил наследства старшего сына, и грозил суровыми карами и самому Алексею и его сторонникам, если они когда-либо нарушат присягу Петру Петровичу.
Глава X
РОЗЫСК
Началась расправа. Розыском, конечно, занялся Преображенский приказ. Иные виновные были в Москве, других нужно было доставить из Петербурга.
В числе первых царь вытребовал из столицы Кикина. В то время, когда Петр писал указ князю Меншикову об аресте злодея и изменника Александра Кикина и о высылке его в Москву под крепким караулом, в кабинет царя вошел за каким-то делом Семен Баклановский.
Остановившись за спиной царя в ожидании, когда можно будет с ним заговорить, зоркий денщик разглядел, о чем пишет царь.
Указ об аресте Кикина! Настало время действовать. Петр быстр в поступках, его указы не задерживаются на письменном столе: надо его опередить!
Баклановский выбежал из комнаты. Излишней поспешностью он погубил себя и Кикина. Царь был необычайно наблюдателен; неожиданное исчезновение Баклановского, даже не доложившего, зачем он приходил, заинтересовало Петра, вызвало подозрения.
- Разыскать Сеньку Баклановского! - распорядился Петр.
Начались поиски. Через полчаса дрожащий денщик был введен к царю и с воплем упал к его ногам.
- Прости, государь!
- А, знает кошка, чье мясо съела! - с холодной усмешкой на плохо выбритом круглом лице сказал царь. - Свести его в Преображенский приказ!
- Ваше величество! Не надо… Не надо! - выл обезумевший от страха Баклановский. - Я во всем признаюсь… Меня подкупил Кикин!
- Кикин? Ага!.. - Царю все стало ясно. - Следственно, ты послал к нему курьера?
- Да, государь.
- Так! В приказ тебя все равно сведут! Близ меня не должно быть изменников!
Баклановского увели. Перед Петром появился очередной фельдъегерь.
- Немедленно скачи в Питер! - приказал царь. - Вперед выехал другой курьер. Ты должен его обогнать! Понял?
- Так точно, ваше величество!
Царский курьер приехал раньше, и Кикин был арестован.
Чтобы не повторялись подобные случаи, Петр распорядился: из Москвы выпускать только тех, кто предъявит подорожную от царя или сената. По дорогам были расставлены надежные караулы, проверявшие проезжающих.
Одного за другим вводили в застенок сторонников Алексея.
- Злоумышлял ли ты против его царского величества государя Петра Алексеевича и хотел ли возвести на престол Алексея Петровича? - был к ним первый вопрос.
Заговор все отрицали. Было недовольство, были жалобы на тяжелое житье, мечтали о времени, когда сядет на престол царь Алексей Петрович, но на высокую особу государя не покушались.
Дело росло и ширилось. Оговоренные царевичем под пытками называли других, те - третьих. Свистел кнут палача, хрустели выворачиваемые на дыбе суставы… Каждый боялся оговора, каждый трепетал перед своими соседями. Хорошо было бы уехать в дальнюю вотчину либо на богомолье… Но разве можно покинуть Москву в такое время? Это значит навлечь на себя сильнейшее подозрение в соучастии. И вельможи оставались на местах.
Александр Кикин, когда-то любимец царя Петра, был казнен. Приговорены к смерти Иван Большой, камердинер царевича, дьяк Федор Воронов, придумавший тайный шифр для переписки Ивана Большого с царевичем, Федор Дубровский и другие…
Новые допросы, новые пытки.
Страшно расправлялся Петр с теми, кто жаждал возвращения старины.
Привлечено было к делу и то боярство, которое являлось истинным вдохновителем недовольства и все свои надежды возлагало на скорое воцарение Алексея.
Эти обвиняемые тоже пострадали, хотя и не так жестоко.
Верных исполнителей своей воли Петр щедро наградил имуществом осужденных.
* * *
Главный из недругов Петра, тот, на кого возлагались всеобщие надежды противников петровских преобразований, кто должен был воскресить старинные порядки и кто предал своих сторонников - царевич Алексей, - остался невредим и надеялся уцелеть среди страшных событий.
От наследства он клятвенно отрекся в Успенском соборе в памятный день 3 февраля 1718 года. Но считал, ли себя связанным клятвой Алексей? Отнюдь нет!
В его темной душе бродили такие мысли: "Пересидеть беду в деревне… А когда умрет батюшка… Что ж? От клятвы могут восточные патриархи разрешить".
18 марта 1718 года царь выехал в Петербург в сопровождении царевича Алексея. Отец простил сына и объявил об этом всенародно, но отношения между ними оставались натянутыми, холодными. Разговаривали мало. Царевич сторонился отца, на пирах держался поодаль. Петр любил видеть вокруг себя веселые, открытые лица. Замкнутая, хмурая физиономия Алексея, который точно однажды в детстве надулся да таким навсегда и остался, до крайности раздражала царя.
Допрос Афросиньи открыл царю много нового. Оказалось, что царевич в своем московском показании, в беседе с отцом в отдельной комнате Кремлевского дворца, покаялся далеко не во всем.
Афросинья показала:
- Царевич радовался смутам в войсках. Говорил: "Авось бог даст нам случай с радостью возвратиться". Писал в Россию письма к архиереям, научал их пущую смуту раздувать и про него, царевича, подметные письма в народ кидать. Крепко на государя сердитуя, не раз с угрозой говаривал: "Я старых всех переведу и изберу себе новых по своей воле; когда стану государем, буду жить в Москве, а Питербурх оставлю простым городом; кораблей держать не буду; войско стану держать только для обороны, а войны ни с кем иметь не хочу; буду довольствоваться старым владением; зиму буду жить в Москве, а лето в Ярославле…"
Приказные переглядывались, записывая показания Афросиньи: в судьбе царевича наступал крутой перелом. Писец Лаврентий Пучков выскочил из приказа и помчался к Меншикову.
- Доложи обо мне! - задыхаясь, сказал он лакею.
- Светлейший занят, - отвечал лакей.
- Важнейшие новости! Головой отвечаю!
Лаврентия впустили в кабинет.
- Ваша светлость! Царевич-то заговор строил!
Пучков передал показания Афросиньи. Глаза Меншикова заискрились радостью.
- Спасибо, братец! Этой послуги тебе не забуду!
- Рад стараться для вашей светлости!
Тем временем допрос продолжался.
- Говори, говори, девка! - поощрял Афросинью судья. - Великий государь тебя не оставит.
- А еще говорил царевич вот что, - без запинки продолжала Афросинья (за долгий путь на родину она основательно продумала все, что будет показывать при розыске): - "Может быть, отец мой умрет или бунт будет; отец мой, не знаю за что, меня не любит и хочет наследником сделать брата моего, а он еще младенец, и надеется отец мой, что жена его, моя мачеха, умна; и когда, сделавши это, умрет, то будет бабье царство. И добра не будет, а будет смятение: иные станут за брата, иные за меня…"
- Так, девка, так! - покрякивал судья. - Еще что скажешь?
- Когда приехали царевы послы в Неаполь-град, Царевич хотел к папе рымскому под защиту уйти, а я его до того не допустила. Ласками да уговорами в Неаполе удержала.
- Ты и впрямь так сделала? - изумился судья.
- Я государю Петру Алексеевичу верная подданная! - бойко отвечала Афросинья.
- Быть тебе, девка, у государя в милости!
В тот же день у дома царевича был поставлен караул. Алексей стал арестантом в собственной квартире. Его слуги могли выходить только для закупок съестного в сопровождении караульного солдата. Передача писем или устных поручений кому бы то ни было строго запрещалась.
Афросинью поселили в доме царевича. Полагали, что царевич Алексей в откровенных беседах с ней откроет свои тайные замыслы, а она передаст их царским судьям. Но царевич теперь никому не доверял. Узнав, что Афросинью допрашивали в Преображенском приказе, Алексей замкнулся, стал молчаливым. Попытки Афросиньи "разговорить" царевича кончались тем, что он испытующе смотрел ей в глаза, а потом вскипал гневом: "Уйди, гадина, и тебя шпигом сделали!"
По городу разнеслись слухи, что царевич почти помешался и пьет безмерно.
В вине Алексей старался утопить свое отчаяние и свой позор.
* * *
Через несколько дней после допроса Афросиньи царевича вызвал отец.
Петр сидел хмурый, на щеках его багровели пятна, лицо судорожно дергалось. Алексей стоял перед отцом опустив голову; во всей его позе виднелось непобедимое упрямство и то бездеятельное сопротивление, которое доводило до бешенства живого и вспыльчивого Петра.
- Зачем ты меня, Алеша, в Москве обманул? - спросил царь, нервно постукивая пальцами по колену.
- Чем я вас обманул? - глухо отозвался Алексей.
- Ты мне выдал не всех сообщников. Умолчал про архиереев, коим письма слал. Скрыл, что к папе римскому хотел под протекцию отдаться. Черные, богохульные слова свои, что против меня говаривал, утаил… Ты думал - сие все не раскрыто останется? Ты ведь в священном писании силен, как же забыл слова: "Несть ничего тайного, что не сделается явным"?
- Никаких я черных слов про вас не говорил, - угрюмо возразил царевич.
Петр вспыхнул, приподнялся, снова сел.
- Так, по-твоему, я вру? - крикнул он, ударяя кулаком по столу. - Твоя полюбовница все нам открыла.
- Фрося?! - ахнул царевич, и лицо его побелело.
- Афросинья лучше тебя долг и совесть понимает, хоть она и холопка!
- Фрося продала меня за царскую милость… - шептал, как в бреду, царевич.
"Ну что ж, - подумал он, - один конец!"
Он поднял голову, бросил на отца взгляд непримиримой ненависти:
- Пишите, батюшка! Все открою!
- Признавайся, - сказал Петр, макая перо в чернильницу, - когда ты слышал, будто в Мекленбургии войска бунтуют, что говорил?
- Говорил: "Бог не так делает, как отец мой хочет!"
- Радовался ты, чаю, не без намерения. Ежели б впрямь был бунт, пристал бы к оным бунтовщикам?
Алексей, помешкав, ответил:
- Когда б действительно в Мекленбургии случился бунт и за мной прислали бы, я бы к ним поехал. А без посылки ехать опасался.
- Так! А смерти моей ждал?
Царевич дерзко взглянул в глаза отцу:
- Ждал!
- Может быть, даже умышлял?
Алексей покачал головой, глаза потухли, спрятались.
- В сем неповинен! Чаял, само собой случится…
Петр горько усмехнулся:
- Сын… Забыл пятую заповедь: "Чти отца твоего и матерь твою…" Ну, за сие ответишь перед богом. А все-таки бунт против меня учинять собирался?
- Думал, призовут меня после твоей смерти. Слыхал я, будто, хотели тебя убить, и не чаял, чтоб отлучили тебя от царства живого.
- Живого меня от царства не отлучить! - гордо тряхнул головой Петр. - И ты б на меня живого пойти не осмелился!
Алексей вновь поднял голову, и темные глаза его под припухлыми веками сверкнули бешено, по-отцовски.
- Ан нет, ошибаешься, батюшка! - неожиданно звонким голосом воскликнул он. - Если б бунтовщики при живом прислали да сильны были, я бы к ним поехал!
- Вот как! - протянул Петр, и в его голосе послышалось невольное уважение.
"Стало быть, в сыне все-таки моя кровь".
- Иди! - приказал он сыну. - О судьбе твоей буду рассуждение иметь.
Алексея увели, и снова жил он, одинокий, томимый ожиданием беды, которая должна была разразиться над его головой.
Глава XI
СУД
Прошло почти два месяца с тех пор, как была допрошена Афросинья. Царевичу казалось, что гроза пройдет стороной, не задев его, и что отец не склонен предпринимать против него крутые меры.
"Прощу Фросю… - думал царевич. - Она хоть и предала меня, но ведь из-за страха только. А страх перед батюшкой ох как велик!"
И царевич начал делать шаги к сближению с Афросиньей. Он заговаривал с ней почти ласково, напоминал о беспечальном житье в Эренберге.
Афросинья отвечала сухо, неприветливо. Восстанавливать прежнюю близость с опальным царевичем ей не было расчета.
Днем 14 июня к царевичу вошел дежурный офицер.
- Собирайтесь, ваше высочество! - коротко приказал он.
Алексей побледнел; книга, которую он держал на коленях, выпала из его ослабевших рук и с глухим стуком ударилась об пол.
- Собираться? Куда? - тихо спросил царевич, и губы его дрожали так, что он еле выговаривал слова.
- Вас велено перевезти в крепость.
- В крепость?! Но почему же? За что?.. Я хочу видеть батюшку…
- Не приказано, - ответил офицер.
- Но как же? Я должен хоть проститься с Фросей…
- Не приказано, - как автомат, повторил офицер.
Он стоял перед царевичем, руки по швам, грудь вперед, глаза холодные и строгие - точный исполнитель повелений царя.
Алексей понял, что просить и сопротивляться бесполезно.
Он огляделся, на глаза попалась Библия, лежавшая на столе. Он взял ее и шагнул к двери. Офицер одно мгновение поколебался, точно раздумывая, не отобрать ли книгу, но не решился: у него не было на это инструкции.
Алексей вышел во двор. У крыльца стояла карета. Царевича быстро посадили в нее, по бокам поместились два офицера. Алексея поразило, что стекла кареты были занавешены.
Безнадежное спокойствие овладело царевичем, когда его ввели в крепость. Он равнодушно вошел в низкую сводчатую камеру Трубецкого бастиона, сел на простую койку, прикрытую грубым серым одеялом.
Царевичу стало ясно, что решается вопрос о его жизни, что мечта обмануть отца и взять верх в борьбе за будущее России не осуществится никогда.