– А я говорю – да.
– Аспазия, я старею.
Она обвила его шею руками, заглянула в глаза его и сказала:
– С годами ты становишься настоящим мужчиной.
Он удивленно уставился на нее.
Ночь наступила неожиданно: словно прикрыла тяжелыми ставнями небесное окно. Зодиак обозначился во всей своей недоступной красе. Знаки его как бы выставили себя напоказ звездочетам. Наступила горячая, напоенная ароматами садов афинская ночь. На Акрополе горело золотое копье Афины, соперничая с ночными светилами: на нем застыли лучи холодной луны, источающей яркий свет. Парфенон сиял в лучах – голубой, в голубом сиянии.
Они сидели в саду. Любовались небесами. Наслаждались земным зрелищем. Он молча указал на Парфенон. Она поняла его: да, этот будет стоять, как скала…
– Где бы он ни скитался, – сказал он.
Это о Фидии.
– Да, – подтвердила она.
– Что бы с ним ни случилось.
– Да.
– Даже если умрет на чужбине.
– Да, – еще и еще раз подтвердила она.
Он должен был говорить о Фидии. Думать о нем. Это была потребность. Почти постоянная.
– Если виновен Фидий – виновен и я. Если он присвоил себе кусок золота – присвоил и я. Если он украл хотя бы малую толику слоновой кости – украл и я. Если он вор – вор и я…
Она слушала его, положив голову на плечо – сильное, почти каменной твердости, настоящее мужское плечо, пахнущее мужским запахом.
– Они не посмели тогда нанести удар по мне. Но они изгнали Фидия. Если афиняне пойдут и дальше по этому пути – у нас не останется ни одного способного человека. Я говорю: Фидий – гений. И не потому, что он друг мой. Не потому, что был верным помощником во всех делах строительства. Человек, создавший из камня, золота и слоновой кости вот ее, – Перикл посмотрел на Акрополь, на копье, сияющее в руках Афины, – эту бесподобную богиню создавший, – несомненно гений…
Она согласилась с ним.
Он продолжал:
– Где же мера человеческой благодарности? Не в том ли, что за добро платят черной неблагодарностью? Фидий похитил золото! Сколько золота? Полталанта? Больше? Но зачем ему красть золото, если я выдавал ему из казны? Фидий присвоил кость? Зачем? Я давал ему кость для работы. Безотказно. И все-таки суд признал его виновным. Обладая в то время огромной властью, я ничем не помог ему. Может быть, в этом и есть теневая сторона демократии? Когда все решают всё.
Она резко отстранилась от него.
– Как? – сказала она. – Ты сомневаешься в том, что насаждал еще совсем недавно? Неужели ты хотел бы, чтобы народ решал все, как тебе угодно? Где же в таком случае демократия? Не вернее ли предполагать, что народ решил правильно, а ты – ошибся?
Он скорчился, точно от боли в желудке:
– Ты требуешь, чтобы я поверил в виновность Фидия? По-твоему, я должен объявить Фидия вором только потому, что народ несправедливо обвинил его в хищении ценностей? Скажи мне: я должен поверить в эти небылицы?
Аспазия положила руку на его руку, словно желая передать ему часть своего тепла и своей убежденности:
– Нет, о Перикл, ты должен оставаться при своем мнении, но ты обязан смириться перед судом народным. Иначе не имело смысла жить и бороться.
Он хотел было возразить ей, но в это время появился раб.
– Я с письмом, мой господин, – сказал раб.
– Подойди ко мне.
Это был молодой иллириец по имени Небус. Такой стройный, чернявый, молчаливый…
Небус подал дощечку. Перикл вытянул руку, чтобы лунный свет упал на письмо. И прочитал. А затем, не говоря ни слова, подал Аспазии.
– Кто принес? – спросил Перикл раба.
– Молодой человек в пурпурном старом плаще.
– Где он?
– Ушел.
– Ничего не сказав?
– Он сказал только два слова: "Передай хозяину".
– Можешь идти, Небус.
Перикл еще раз прочитал письмо. Оно было немногословно. И повторил вслух с некоторым, как показалось Аспазии, удовольствием:
– "О, великий Перикл, а все-таки был ты тиран и останешься им, если тебя снова изберут в стратеги наивные афиняне. Прощай, великий, благородный тиран! Агенор".
Книга пятая
Геродот выглядел смущенным. Присел. Потер руку об руку. Объяснил свое смущение: из Турии пришли неприятные вести. Тамошние правители перессорились меж собой. А когда правители ссорятся – жизнь для историка становится нестерпимой.
– А для поэта? – спросил Перикл.
– Поэту – что? Его дело – песни петь. А ссора служит ему пищей для размышлений.
Перикла рассмешило это утверждение.
– Однако же, – сказал он, – ты не слишком высокого мнения о певцах.
– Напротив! – Геродот вытянул правую руку. – Я о них самого лучшего мнения. Они – правая рука государства. Без них люди обратятся в стадо овец.
– А теперь, – продолжая смеяться, сказал Перикл, – поэтов ты превознес выше всякой меры.
Геродот сказал, что, во-первых, не хаял поэтов; во-вторых, не ставит их выше всех. К поэтам Геродот относится по достоинству: ибо песни нужны обществу, особенно демократическому.
– А в Италии, – спросил Перикл, – в Италии тоже поэты почитаются земными богами?
Геродот на старости – если пятьдесят с лишним лет можно назвать старостью – выбрал Турию в Италии для постоянного местожительства. Он заявил своим друзьям, что хорошо в Турии, где много простора для человека думающего, где не помышляют о войнах, а мир почитается высшим благом. А время от времени он будет приезжать в любимые Афины, чтобы подышать просвещенным воздухом. Что же касается Галикарнаса, где впервые увидел свет, то о поездке туда не может быть и речи – варвары оставили там слишком глубокий след. Италия – по его словам – страна, где человечество снова обретет себя, как во времена Гомера. Разумеется, под духовным покровительством Афин…
– А теперь о поэтах, – сказал Геродот. – В Турии тоже чтят поэтов, но пока их там маловато. Настоящих. А графоманов – полно. Впрочем, как и везде. А знаешь, где более всего графоманов?
Перикл предположил: в Афинах.
– Нет, – сказал Геродот.
– В Египте?
– Тоже нет. Хотя египтяне и любят пописать, а затем терзать слух своих знакомых.
– Неужели же в Вавилоне?
– Нет. В Колхиде. Там полно муз и поэтов. И щебечут поэты по-птичьи, так же как и египтяне в Мемфисе. Такая речь у них.
– Я бывал в Колхиде, мой дорогой Геродот. Не знаю, как там насчет поэтов, но вино отменное. И мореходы тоже. Я однажды похвалил тамошний мед. Они, колхи диоскурийские, заметили на это, что лучше меда – стихи и песни.
Геродот рассказал некую сказочку, которую выдал за быль (такое бывало с ним):
– Молодого колха ранили в ногу. Дротик повредил мякоть и вошел по самую кость. Не так-то просто вынуть из ноги скифский дротик. Воин попросил, чтобы спели ему песню. Желание его было исполнено. Слушая песню, колх позабыл о ране и о дротике, который был извлечен врачевателем…
– Будь я на твоем месте, – сказал Перикл, – я поселился бы не в Турии, а Колхиде. Диоскурия – приятнейшее место.
Геродот сладко потянулся и попросил вина.
– Ты много пьешь, – заметил хозяин.
– Пожалел?
– Для тебя – нет. Я знаю: не в твоем характере пьянство.
– Разве я произвожу впечатление пьяницы? Или ты, Перикл, и в самом деле стал скуп?
– Я всегда был бережливым.
– Не замечал… Прикажи принести вина – не пожалеешь. Я припас для тебя ворох городских новостей. А за вином язык становится шустрым.
Перикл выглянул за дверь и распорядился принести вина.
– Тебя не назовешь кутилой, – подтрунивал Геродот.
– Почему? Я очень люблю посидеть в кругу друзей.
– А ты бывал когда-нибудь пьян, милый Перикл?
– Нет. Это не в моем нраве. Тебе, наверное, известно, что я только раз был на свадьбе. Своего родственника Евриптолема. И сбежал, не дождавшись конца.
– Об этом весь мир говорил.
– Люди скверно живут, Геродот.
– Согласен. Хуже собак.
– Я не хотел бы восседать на пирах, когда мои соотечественники часто не имеют даже куска хлеба.
– Ты хочешь взвалить на свои плечи все страдания мира?
Перикл промолчал.
Принесли вино. Геродот поднял кувшин над головой. А в левую руку взял фиал:
– Перикл, мне хочется пить. Потому что муторно на душе. Ты понимаешь меня?.. Вот я не был здесь целый год. Не видел своих друзей. Скажу по правде: я унесу отсюда плохие впечатления. Мне кажется, что в самое сердце, в самую грудь мою насыпали тяжелого щебня… Дай-ка выпьем!
Геродот дважды осушил фиал, не пытаясь разбавить вино водою.
– Я теперь пью с утра, – сказал он. И глаза его сверкнули доброй улыбкой, какой только может обладать наивный ученый с душою поэта.
Перикл пригубил:
– Это вино с моего участка. Нравится?
– Да.
– Оно густовато. И немного терпкое.
– Как кровь, – сказал историк. Третий фиал подтвердил, что вино пришлось ему по нраву. – В прошлый раз я напился у тебя. Боюсь, что это случится и нынче.
– Пей, – сказал Перикл.
Он припомнил один занятный случай. После обсуждения дела в Народном собрании к нему подошли двое молодых людей. Они задали вопросы: почему Перикл трусит и не идет походом на Сицилию, где много богатства, а люди слишком строптивы и не желают подчиняться Афинам? "В Сицилию? Зачем?" – спросил Перикл молодых людей. "Воевать", – был ответ. "Зачем?" – "Чтобы завоевать!" И они открыто обвинили Перикла в трусости. Тогда Перикл, будучи стратегом, пригласил их к себе домой. Где и угостил вот этим самым кровеподобным, густым, как мед, вином. "Нравится?" – спросил их Перикл. "Очень!" – был ответ. И тогда Перикл сказал им: "Не лучше ли сидеть в Афинах и пить вот такое вино, чем потерять возможность пить его? Притом навсегда". Молодые люди почесали затылки. А на следующий день вся агора́ гудела об этом. А главное – неожиданную славу приобрело Периклово вино. Вот это самое вино!
– Да, – согласился историк, – лучше пить вино, чем лежать в благодатной сицилийской земле. Ты прав, Перикл, причем как всегда. Я люблю тебя за ум, за рассудительность, люблю за неторопливость суждений. И за доброту! Особенно за последнее. Разреши тебя обнять за все это.
И Геродот обнял старшего друга. И поцеловал братски. И пообещал написать книгу о нем.
– Кстати, Перикл, почему ты не напишешь книгу сам?
– Какую?
Геродот, как говорят финикийцы, сделал большущие глава. От удивления.
– О себе, разумеется!
Перикл ухмыльнулся:
– У меня никогда недоставало на это времени…
– Но теперь-то оно есть! Напиши же!
– Книгу о себе? – спросил Перикл.
– Это будет книга о себе, о друзьях, об Афинах. О морских походах. О битвах на земле. Это будет, наконец, книга о справедливости. Непременно о справедливости! Ты можешь ради увлекательности рассказать мифы, слышанные тобой, включить песни, любимые тобой, и стихи Гомера, Гесиода. И, скажем, Архилоха. Последний очень любопытен своими стихами против красавицы Необулы, отказавшейся выйти за него замуж. Пройдут годы, стихи Архилоха забудутся – зато они останутся в книге знаменитейшего Перикла. Разве это не благо для потомства?
Перикл не ответил.
А историк продолжал:
– Книгу о себе – понимаешь? Ты ее оставишь после себя, Перикл.
– Зачем? Для кого?
– Я же сказал: для потомства.
Перикл произнес серьезно, тихо, как молитву:
– Дела, только дела останутся для потомства.
Геродот, чуточку горячий от природы да еще чуточку подогретый напитком Бахуса, воскликнул:
– Но ведь и о делах требуется рассказ!
Перикл не стал возражать: может быть.
– Обязательно рассказ! Причем торопись: скоро тебя снова пригласят в стратеги, и писать тебе будет недосуг.
Перикл нахмурил брови. Отхлебнул вина, немножко зло, немножко резко, тем самым выдавая свое недовольство. Он сказал:
– Геродот, ты друг мне. Но зачем же издеваешься надо мной? Разве я того достоин?
– Нет!
– Так почему же издеваешься?
– Это не мое личное предположение, – оправдывался историк. – Весь город говорит об этом.
– О чем?
– Что быть тебе снова стратегом.
– Мне?
– Да. Тебе. Периклу.
– Об этом говорит весь город?
– Да. И я пришел сообщить тебе, что…
– Не надо, друг мой.
– Почему? Я пью именно за это. Учти, Перикл, народ отходчив. Особенно афиняне. Они недолго помнят зло, тем более что повинны в этом зле сами. Они снова вручат тебе бразды правления. Попомни мои слова!
– Этого никогда не будет, – сказал Перикл.
Геродот поднял фиал. Пятерней расчесал бороду, пригладил волосы на макушке. Казалось, он взошел на трибуну и начинает речь в Народном собрании.
– Послушай, Перикл, мы с тобой должны условиться об одном: или мы вовсе отказываем в здравом смысле афинянам, или не допускаем и мысли о том; что и они, как все люди, могут ошибаться. Чего они добились без тебя? – Геродот выпил и стал один за другим загибать пальцы на руках. – Выиграли войну у Спарты? Нет. Запросил ли мира царь спартанский? Нет. Может, царский опекун Никомед повел интригу против молодого царя,? Нет. Может, улеглась чума? Нет. Может, больше стало хлеба? Тоже нет! Объясни мне: чего же они достигли без тебя?.. Говорят, что близ мегарской границы произошло столкновение с конницей лакедемонян. Что же сделали прославленные афинские стратеги? Они попросту сбежали с поля боя. Они бежали, как дети от гнева шипящих гусей. Но будь это Перикл – хлопот бы хватило на целый год Народному собранию: зачем да почему бежал? А здесь – просто: струсили и – всё! Я говорю тебе, Перикл: они еще придут, они позовут тебя. За это я и пью.
Перикл упрямо твердил:
– Не придут. Не попросят.
– В Колхиде пьют вино, когда желают, чтобы сбылась прекрасная мечта…
– Я пить не буду.
– Я повторяю: чтобы сбылась красивая мечта.
– В шестьдесят пять лет не бывает мечты…
Геродот не слушал его. И с упоением продолжал:
– Красивая мечта – это Перикл на привычном месте.
– Меня и без того обзывают тираном.
– Красивая мечта, Перикл, – это война, выигранная Афинами, светочем знания.
– Светоч когда-нибудь погаснет…
– Красивая мечта, Перикл, – это ты, приносящий жертву Афине на Акрополе в честь победы…
– Победа часто изменяет даже любимцу богов.
– Красивая мечта – это ты, Перикл, в окружении своих просвещенных друзей!
– Нет, нет, нет!
– Я пью за это по-колхски.
Перикл бледнеет. Губы у него дрожат. Глаза полны слез. О Перикл, неужели это ты, победитель в битвах, в словесных и прочих сражениях?!
И все-таки Геродот допил до дна и сказал:
– Если бы это вино обратилось в цикуту, и тогда бы я выпил до дна. За тебя, Перикл, за красивую мечту!
Перикл глотнул холодной воды. И сразу полегчало в голове и на сердце. Как будто всего окунуло в прохладу. Как будто ушла от него часть жара, подогревающая душу сверх всякой меры.
Перикл растроган. Он встает, обнимает своего друга. И говорит:
– Что бы я делал без вас?
(Это он о своих верных друзьях.)
– А мы – без тебя? – вопрошает Геродот.
Перикл возвращается на свое место.
– Значит, плохи дела, Геродот?
– Очень.
– Это достоверно?
– Совершенно. Народ взбудоражен. И ко всему – эта проклятая чума.
Перикл берет фиал с вином и, думая совсем о другом, медленно пьет кроваво-красную жидкость…
…Воистину предначертанное богами:
На холм Акрополя – на эту голую скалу – поднялись Перикл, Фидий, Мнезикл, Калликрат, Поликлет, Микон и два ближайших друга Перикла: Клеонт, сын Фания, и Алкмеон, сын Ореста. Перикл измерил шагами холм: вдоль и поперек. Оказалось: длина – триста двадцать пять шагов, ширина – сто восемьдесят один шаг. Зодчий Мнезикл – хорошего сложения молодой человек, курчавоголовый – нанес эти размеры на папирус.
Потом все они отошли к западному краю холма, который против входа в старинное святилище, разрушенное мидянами в прошлую, большую войну. И еще виднелись тут развалины храмов, оскверненных врагами. Сорная трава успела вырасти среди камней. И развалины дворца, заросшие густым кустарником, – дворца времен песнопевца Гомера.
Западный край соединялся с городом: здесь существовал с давнопрошедших времен пологий спуск, по которому проложена дорога. По ней могли подыматься даже повозки, в которые запряжены два вола.
Перикл обратил свой взор на гору Ликабет, а затем на море – в сторону пирейской бухты. А под ногами простирался этот великий город, самими богами нареченный Афинами.
– Во сколько локтей ты оцениваешь эту высоту? – спросил Перикл Фидия, указывая на отвесную скалу.
Ваятель и не задумывался: он назвал цифру в сто пятьдесят локтей.
– Воистину творение божеских рук! – громко сказал Перикл. – Ибо эта скала, как бы специально для защиты города сотворенная, кажется прибежищем духа сильного и гордого, веющего над великим городом. Пусть поверженная неукротимым врагом – она все-таки была и есть хребет государства, выстоявшего в битве и одержавшего победу.
Перикл обратился к своим друзьям с такими словами:
– Доколе будет стоять этот холм неприступный, этот каменный хребет нашего города, являя собою пустынный угол? Или мы, афиняне, задумали оставить его в состоянии запустения, как памятник битвам? Как памятник разрушениям? Разве не достойно оно, это место, быть украшенным храмами и изваяниями богов?
На это Клеонт ответил:
– Нет, негоже нам оставлять без внимания этот царственный холм. Ты прав, Перикл: доколе мы будем терпеть это запустение? Или мы полагаем, что снова вернутся сюда мидяне?.. Нет, надобно тут сотворить руками эллинов нечто особенное.
Перикл ждал, что скажут другие. Не будет ли иного взгляда на сей предмет? Кто из присутствующих возразит Периклу?
Дело, несомненно, большое и благое. Но необходима осмотрительность, обдуманность, неторопливость. Поэтому-то на Акрополе в эти минуты не слышно голосов.
Перикл подумал, что присутствующие согласны с ним во всем. И это немножко обидело его: ибо справедливо полагал он, что редкое дело заставляет мыслить всех одинаково. Уточним это: редчайшее дело; скажем, такое, как война с мидянами, где ни одному греку не приходилось долго размышлять – столь ясным казалось оно. Кто, какой грек, где бы он ни жил, даже в самой Спарте, усомнился в том, как надобно встречать Ксеркса? Разве нашелся такой грек? Разве не погибли триста спартанцев, не сделав ни шагу назад? Разве не было Платей, Фермопил, Микале?..