Но одно дело – мидяне, вооруженные до зубов, и совсем иное – застройка Акрополя. Разве не должны именно в этом последнем случае столкнуться согласие и несогласие?.. И стратег упрекнул друзей:
– Неужели я высказал столь низкую мысль, что она недостойна вашего обсуждения? Неужели она не задела ваши сердца, что вы сделались немыми и не удостоили ее ни осуждения, ни похвал?
Так посетовал Перикл, привыкший к всестороннему обсуждению, привыкший к поперечным замечаниям, а подчас и резкому осуждению своих замыслов.
Тогда заговорил Фидий, как самый старший из ваятелей и зодчих:
– О Перикл! Мы выслушали тебя. И напрасно ты воспринял наше молчание как равнодушие. Разве может оставить равнодушными кого-либо из афинян замысел, имеющий в виду украсить это место, воистину священное для Аттики и всей Эллады? Но мы, – я надеюсь, что все мы, – желали поразмыслить, прежде чем выскажем свое суждение.
– Верно ли это? – спросил Перикл.
– Да, это так, – ответили его друзья.
Стратег принес свои извинения и сказал, что готов ждать столько, сколько это необходимо, чтобы выслушать их мнение.
Они стояли у трех кипарисов, избежавших, можно сказать, чудом топора мидян. Косые лучи заходящего солнца окрасили холм в красноватый цвет. И мужи, стоявшие под кипарисами, были окрашены в красноватый цвет. На фоне синего вечернего неба они казались мудрецами, сошедшими по крайней мере с Олимпа.
Зодчий Калликрат сказал:
– Все, что будет построено здесь человеческими руками, должно соперничать с божественным. А иначе – это недостойно народа, сокрушившего персов. Потомки должны сказать о нас: вот они, создавшие сии храмы и сооружения, достославные воители против персов. Ибо только их гений мог одержать столь великую победу над врагом. Но я предвижу одно: где взять столько талантов – столько золота и серебра? Отпустит ли Народное собрание деньги на эту прихоть, как назовут эту затею злоязычные недруги? Я полагаю, что с этим надо подождать, пока не выяснятся другие суждения в Народном собрании… А еще: разве нет более насущных дел у афинского народа, изнуренного войной? Разве нищета не стучится вон в те кварталы? – Калликрат указал при этом в сторону Керамика, и в сторону Ликабета, и в сторону Пникса. – Разве Афины утопают в садах? Разве не нуждаемся мы в расширении водопровода, построенного еще во времена Писистрата? Нас могут спросить в Народном собрании: а храмы, изваяния из золота и слоновой кости или новые жилища, где бы усталый и голодный человек мог найти отдохновение? Вот о чем я хочу спросить тебя, о Перикл!
Стратег слушал, опустив глаза, не пропуская мимо ушей ни одного слова. Он стоял, заложив руки за спину. Складки его плаща, ныне особенно пурпурного при свете уходящего Феба, были нерушимы, как всегда…
Фидия тоже беспокоила нехватка денег в государстве, истощенном войной. Где взять денег? У союзников?
– А почему бы и нет? – сказал Перикл. – Исходя кровью, мы защищали их дома. Почему бы им не помочь нам?
– Строить храмы?
– Хотя бы храмы.
Алкмеон, сын Ореста, веривший каждому слову Перикла, высказался в том смысле, что зодчим и ваятелям следует думать о создании красоты непреходящей. Что же до денег – об этом позаботятся стратеги и Народное собрание. А форос, получаемый с союзников? Разве его недостаточно, чтобы соорудить нечто невиданное в свете? И он сказал Периклу:
– Почему бы Афинам не воспользоваться союзнической казной на Делосе?
Перикл молчал.
– Лучшее место для казны – Афины, – продолжал Алкмеон. – В конце концов, мы заслужили доверие, чтобы держать казну у себя и распоряжаться ею на благо всего Союза.
Перикл молчал. Он слушал.
Фидий подхватил мысль Алкмеона, сына Ореста. Она ему определенно пришлась по сердцу. Почему бы, в самом деле, не воспользоваться казною на Делосе? Почему она там, на Делосе, а не здесь, в Афинах? Кто больше сделал для Греции – Афины или Делос? Мысль Алкмеона верна по самой сути своей. Если говорить откровенно, мощь Афин – это благо для всего Союза. Что бы делали все эти острова и многочисленные клерухии, если бы не надеялись на афинский флот и афинских стратегов? Что?
Клеонт тоже поддержал Алкмеона. Горячо, с присущей ему доказательностью и определенностью.
А Перикл молчал.
Мнезикл вставил свое словечко. Или, как выражаются финикияне, пташка тоже чирикнула, подавая голос в хоре орлов. Ибо Мнезикл был моложе всех. Что же касается его способностей – Перикл ставил их очень высоко и неизменно брал Мнезикла с собой, когда советовался с зодчими или ваятелями. А Фидий был его правой рукой в делах строительных. Без него Перикл не решал ни одного дела. И считал его своим наставником в искусстве, подобно тому как в политике и философии – Анаксагора.
Мнезикл сказал:
– Не кажется ли вам, что и у союзников есть предел терпению?
А больше ничего не сказал.
Живописец Микон и ваятель Поликлет подтвердили, что союзники – тоже люди, что ничто человеческое им не чуждо. Еще в старину, во времена Гесиода, пошло выражение: "Деньги делают человека". Если это так и если Афины наложат лапу на союзную казну, то союзники вопросят: "Что же это делается средь бела дня? И как это называется?.."
Перикл перебил:
– А как называется?
– Очень просто, – сказал Микон, – грабеж!
– Нас могут обвинить в грабеже?
– Запросто.
– Нас, афинян, проливших столько слез, крови и пота?
Живописец махнул небрежно – очень небрежно – рукою:
– А их никто не считает по прошествии нескольких лет. Они забываются.
– Это же противно истинно человеческой природе!
– Напротив, – возразил Микон, – так устроила сама природа. – И пояснил свою мысль одним примером. Он сказал: – На крайнем юге Ливии, где водятся слоны, замечено следующее: нет слоновьих могил. Разве слоны не сдыхают? Разве эти гиганты не падают замертво наземь, когда бьет их час?
– Падают, – подтвердил Перикл.
– А где же их могилы?
– В тамошних непроходимых лесах, наверное…
– Это предположение. Но ни один смелый охотник не находил их костей. А почему?
Так как все с интересом слушали и молчали, ответил сам живописец:
– Земля поглощает! Трава скрывает кости от посторонних взглядов… Так и слезы и кровь. Спустя некоторое время – они уже не волнуют. Горе забывается. И это вполне в человеческой природе.
Перикл вынужден был согласиться. Он сказал:
– Да, это, наверное, так. И наш друг Микон верно схватил это явление. Но при всем при этом есть на свете справедливость? Неужели деяния Афин должны быть схоронены, подобно костям слона?
Заметь, читатель, это он говорил об Афинах. Но ни словом не обмолвился о казне на Делосе. Сказать, по его разумению, означало – сделать. Поскольку между этими двумя понятиями существуют и определенная связь и определенное различие – Перикл предпочитал думать, отмерять, а потом уже, как говорится, кроить плащ.
Доблесть и жертвы афинян в войне с персами ни в ком не вызывали сомнений. Что же касается союзнической казны и отношений с союзниками – это, очевидно, подлежит общему обсуждению. Поскольку касается не только афинян.
Перикл перевел разговор на иной предмет.
– Если посмотреть на этот холм сверху, – сказал стратег, – он представляет собой неправильной формы четырехугольник. Причем каждая сторона его – не прямая, а искривленная естественным образом. Да и поверхность не очень ровная: западная сторона явно ниже восточной. Даже на глаз это заметно. Если придется восстанавливать стены и строить нечто, то надо ли придавать холму более четкую форму? То есть надо ли прилагать к нему руки и в каком объеме? Иными словами: надо ли сохранять эту первозданную форму?
И тут разгорелся жаркий спор…
Вошла Аспазия.
За нею следовал Гиппократ.
Перикл тотчас приметил, что она обеспокоена сверх меры. Непроницаемая личина врачевателя тоже не сулила ничего доброго. Так оно и оказалось.
Аспазия кивнула Геродоту, и лицо ее на миг просветлело. Перикл поднялся им навстречу, приветствуя Гиппократа.
– Геродот, – сказал он, обращаясь к историку, чьи щеки подтверждали предположение вошедших о том, что их обладатель уже изрядно пообщался с богом веселых и добрых – Бахусом, – вот наша нынешняя знаменитость: врач Гиппократ. Несмотря на свою молодость, он творит чудеса.
Гиппократ, слегка смущенный, поклонился знаменитому историку.
– Мне попалась твоя книга, – сказал он сипловатым голосом, – и я ее прочитал так, как впервые читал бы "Илиаду".
Историк усмехнулся:
– Ты читал мою книгу? Зачем? Тратить попусту время, вместо того чтобы делать людям добро, врачуя их? Нет, я не понимаю этой траты времени!
Гиппократ поразился той легкости, с какой Геродот относится к своему труду. Скромность ли это? Или дело, может быть, в другом? Иногда великие позволяют говорить о себе немножко пренебрежительно, полагая в душе, что другие воздадут им должное…
Врач сказал, что улучшение, наступившее в состоянии больного Парада, оказалось временным. Говоря это, Гиппократ покраснел, словно в этом был повинен сам он. Историк протянул известному молодому врачу фиал с вином. Гиппократ выпил…
– Болезнь – теперь это вне всякого сомнения – медленная чума. Через два или три дня окончательно определится степень заболевания.
Перикл опустил голову. Была у него надежда, но, верно, не сбудется она. Вот так и бывает часто: одна за другою, точно вереницею, следуют беды и невзгоды. Что же это такое? Египтяне, эти издревле умные люди, неспроста говорят: строишь гробницу для жены – строй и для себя и для близких своих. Они хотят сказать, что одной смерти не бывает. Точно так же, как одной беды.
Аспазия рассказывала о сыне: жар не унимается, подчас наступает состояние бреда, и тогда Парал пытается вскочить с постели и куда-то бежать. С большим трудом удерживают его переболевшие чумою рабы. Уксус, который дают ему вместе с водою, не снижает жара. Ноги по-прежнему болят, и нет у больного никакого желания поесть чего-нибудь.
– Даже любимых маслин, – сказала она.
– Мне добавить нечего, – сказал врач.
Геродот прописал свое лекарство: вино.
– Отказывается.
– Это плохо!
Перикл поднял голову и сказал тихо:
– Я жду еще худшего.
Аспазия и Гиппократ переглянулись. Они при этом как бы о чем-то условились. Но о чем?
Геродот стал распространяться о пользе вина при врачевании. Правда, он оговаривался, что слышал об этом от других.
– Что такое вино? В Беотии утверждают, что это кровь земли. А колхидцы называют лучами солнца. Египтяне именуют буквально "мать здоровья".
– Наверное, египетские пьяницы, – заметил врач.
– Пожалуй, – согласился историк. – Попался мне один египтянин на острове Элефантине. Он любил выпить и слагал занятные песни, а жрецы перевели мне его песни. Вино он называл "матерью здоровья".
Гиппократ заметил, что трудно отрицать целебные свойства вина, особенно при головокружениях, вызванных изнурительной болезнью. Скажем, лихорадкой…
Аспазия сказала:
– Гиппократ осмотрел также и Ксантиппа.
Перикла точно кольнули копьем в самую печень.
– Ксантиппа? Что с ним?
– Лежит в бреду.
Гиппократ пояснил:
– Весьма возможно, что состояние бреда есть последствия выпитого в чрезмерном количестве вина. Однако лоб его и щеки его горят необычайно. И это наводит на мысль…
Перикл посмотрел ему прямо в глаза, словно бы от них исходила опасность.
Гиппократ продолжал:
– Я велел очистить ему желудок и пустил кровь, которая ударила ему в голову вследствие напряжения в жилах.
– Это помогает? – Перикл спросил, совершенно не думая, о чем спрашивает.
– Несомненно.
– Паралу помогло?
– Немного.
– Нет ли еще какого-либо лекарства?
– Посильнее кровопускания? Посильнее очищения желудка?
– Да.
– При этой болезни?
– Да.
Гиппократ уверен, что нет.
– А в Египте?
– И там нет.
– В Финикии?
– И там.
– В Вавилоне, полном всяческих тайн?
– Нет более того Вавилона! Одно название!
– В Колхиде?
– Тоже нет.
– Откуда тебе это знать?
– Я получаю письма отовсюду.
– И сам пишешь?
– Пишу и сам.
Перикл обвел всех грустным-грустным взором, в котором было все: и мольба, и приказание, и боязнь, и решимость. Все человеческие слабости отразились в нем. Но увы! Никто не мог помочь ни ему, ни больным в их бедственном положении. Только боги!
– Я принесу им жертву, – сказал Перикл.
Гиппократ одобрил это.
– Я это сделаю сегодня же.
Врач кивнул. А историк покосился на него. И этот хитроватый взгляд не ускользнул от внимания Аспазии. И она твердо поддержала намерение мужа, сказав:
– Жертва всегда необходима в доме, где несчастье возобладало над счастьем. Она приносит покой душе. А душа в свою очередь дает покой телу, крови, жилам.
– Это очень верно, – подтвердил врач.
Аспазия протянула чашу Гиппократу!
– Прошу тебя, вот вино. Я прикажу немедля принести кушанья. Надо подкрепить силы, не правда ли? – Она указала глазами на Перикла.
– Я принимаю приглашенье, дорогая хозяйка. – И врач сел рядом с историком. Аспазия вышла, чтобы отдать необходимое распоряжение.
Историк сказал:
– Я видел врачей, видел врачующих египетских жрецов, но все они были в летах…
– Года приносят опыт…
– Ну, а ты молод.
– Это мой недостаток, – улыбнулся Гиппократ.
– В Турии все врачи дряхлые, – сказал историк.
– Правда?
– Да, да! Они беззубые, они сухие, словно мумии, которых мне показывали в Мемфисе.
– Я тебе завидую, – признался врач. – Ты видел настоящую мумию! Чья она?
– Это неизвестно!
– Как так – неизвестно! Откуда же она взялась?
– Ее отобрали у воров. Грабителей могил.
Врач изумился: чего только не бывает на свете, особенно в Египте – в этой стране былых чудес.
– Да, былых! – подтвердил историк. – А иначе я бы именовал ее просто огородом. Да, да, огородом! Египтяне сеют хлеб, они большие мастера по части овощей. И пальм. Разве Псамметих похож на Рамзеса?
– Псамметих добрый, – сказал Гиппократ, – он афинянам прислал хлеб…
– И шлет папирусы, – добавил историк.
– Верно ведь! Папирус не меньше хлеба нужен. Что такое хлеб без поэзии, которая пишется на папирусе?
– А жизнь? А здоровье? – спросил историк.
– Видишь ли, я понимаю жизнь не так, как представляют себе иные врачи. Жизнь – это совокупность материального и духовного. Причем ни одному из этих элементов я не отдаю превосходства.
– Странный врач, – признался Геродот. – Обычно врачи утверждают, что любая кишка в животе важнее мысли, души. В Турии один врачеватель доказывает, что, обладая прекрасным желудком, нетрудно стать Гомером.
Гиппократ заметил, что он перевидел много желудков, которым не составляет труда переварить даже камни, но что при этом ни разу не встречал Гомера.
– Так чему же ты отдаешь преимущество? – спросил историк. – Телесному или духовному?
Врач понял, куда его уводит этот знаменитый ученый. Спор о преимуществе духовного или зримого, телесного – давнишний. Разрешен ли он? И кому судить об этом? Как врач, Гиппократ может засвидетельствовать с достоверностью: когда болит тело – душа не в порядке, она тоже болит. Следовательно, главенство в отправлении жизни принадлежит телесному, зримому. Есть философы, которые делят мир на две части: на берущее начало от камня и на духовное, невидимое. Соединение этих двух антиподов дает живую материю, то есть человека. А без подобного соединения, без этих близнецов – нет настоящей жизни в том понимании, на котором сходится большинство ученых…
Историк, как бы потешаясь над молодым врачом, продолжал допрашивать, словно прита́н пытавшегося сбежать воина:
– А все-таки на стороне чего преимущество?
– Как врач, я должен отдать его телесному.
– А как человек?
– И тому и другому.
– А можно ли понять духовное вне телесного?
– Едва ли…
– Стало быть, телесное, видимое выше?
– Это уже спор для Зенона.
– Почему для Зенона?
– Он способен доказать все, что угодно.
Историк требовал ответа точного, ясного, недвусмысленного. Врач, казалось, дал его: духовное не может существовать вне телесного. Это все равно что вино в сосуде: разбей амфору – и вино вытечет. Вот так! Однако Геродот не довольствовался этим. Он припомнил одну историю, не совсем с хорошей стороны выставляющую делосского прорицателя. В ответ на вопрос о том, как сложится судьба небольшого сражения недалеко от острова Тенос, был дан такой оракул: враг уйдет в открытое море. И он действительно ушел, уводя с собой на буксире два трофейных корабля… Историк полагал, что всегда, во всякое время, по любому поводу необходимо давать точные и четкие ответы.
– Я читал твои книги, – сказал врач, – Это великие творения. Но всегда ли ты придерживаешься этого правила?
– Почему ты спрашиваешь меня об этом?
– Мне кажется, что сам ты – и не раз! – отступаешь от своего правила.
– Ты уверен?
– Мне так кажется.
– Это плохо. Значит, ты невнимательно читал меня. Разве я не оговариваюсь всякий раз, как только чувствую, что достоверность того или другого случая может быть поставлена под сомнение?
Врач мысленно прошелся по книгам Геродота. А в это время автор их продолжал:
– Если я видел сам – я говорю об этом. Если мне передавали что-либо – я и это оговариваю. Гиппократ, ты не очень прав в случае со мною. Может быть, я слишком щепетилен в изложении событий? Может быть, мне следовало бы больше давать воли своей фантазии, смелее высказывать свои соображения?
– Мир безмерно сложен, – заметил врач, чуть увлажнив губы и язык в разбавленном вине. – Ответы "да" или "нет" не могут доказать что-либо со всей необходимой полнотой. Даже "дважды два" требует в некоторых случаях и оговорок и доказательств.
– Вот не думал! – вскричал историк.
– Тот же Зенон сумеет доказать, что не четыре, а пять является итогом простейшего умножения одной двойки на другую. И в некотором смысле будет прав. Человеческое мышление не довольствуется больше простым ответом. Оно любопытствует в разрешении многих вопросов. Возьмем психику, когда она нарушена, когда душа мечется и ищет чего-то. В эти мгновения она как бы прозревает для мышления особенного. Не всегда это признак сумасшествия. Я знаю одного геометра, который сомневается в том, что в мире можно сыскать поверхность ровную, идеальную. Только бесконечно малую поверхность – невидимую глазом – позволительно определять как гладкую. И то с некоторым приближением.
– А донышко фиала? – и Геродот протянул, руку с пустым сосудом.
Гиппократ посмотрел на донышко.
– Нет, – сказал он, – оно весьма неровное и не может быть ровным, то есть идеально гладким. Оно подобно морю, которое волнуется, сохраняя видимость глади, ласкающей наш взор.
– О боги! – воскликнул историк. – Чего только не услышишь в этих Афинах!
Врач улыбнулся. Поднял руку, – дескать, прошу внимания: