Тем неожиданнее оказалось известие, что Клеопатра покончила с собой. Крошечная змейка, принесенная рабынями в ее комнату, оборвала жизнь последней царицы из рода Птолемеев. О, это была прекрасная актриса! Она перехитрила его, разгадав замысел. Но лет худа без добра - этим она научила его быть более осторожным и предусмотрительным. Эта наука должна пригодиться ему в самом ближайшем будущем, если он не хочет повторить участь Цезаря.
"Цезарь, Цезарь! - вставая с ложи и принимаясь ходить по кабинету, без особого сожаления, подумал Октавиан. - Такие победы, такие планы, и такой бесславный конец!.."
А все потому, - нахмурился он, останавливаясь у стола и машинально перебирая лежавшие на нем листы папируса, - что власть Цезаря не имела официального названия.
Каждый именовал его как вздумается: Марк Антоний - спасителем римского народа.
Брут с Кассием - тираном и душителем республики. Цицерон - врагом отечества.
Луций Котта и вовсе предложил провозгласить его царем! Выкрикивал на форуме отрывки из пророческой книги, в которой записано, что победить ненавистных парфян может только царь.
Упоенный властью Цезарь забыл, что испокон веков у римлян был и есть более ненавистный враг, чем парфяне, хитрые сирийцы или свирепые галлы - царская диадема на голове соотечественника. Он открыто надсмеялся над древним законом, который обрекает на смерть каждого, кто станет стремиться к царской власти, и жестоко поплатился за это. То, что не посмел сделать суд, совершили кинжалы заговорщиков.
Октавиан прищурился, блуждая невидящим взглядом по листам папируса и, отодвинув на край стола все эти ненужные теперь указы, еще вчера обещавшие ему власть и роскошную жизнь, снова заходил по кабинету.
Нет, он, Октавиан, не станет провозглашать себя пожизненным диктатором и бессменным консулом.
Не поставит себе золотых кресел в сенате и суде.
Не прикажет устанавливать свои статуи рядом со скульптурами богов и царей Рима.
Не будет строить роскошный дворец и обзаводиться золотой посудой.
-Нет! - пробормотал, останавливаясь, Октавиан, - Пусть я буду жить не так, как хотел бы, но зато буду жить! И… властвовать. Да-да, властвовать! Конечно, для этого придется потрудиться и намного больше, чем со стариком Цицероном. Для народа я должен стать образцом простоты и скромности. Для отцов-сенаторов - восстановителем республики. А для друзей...
Он прошел к двери и ударом руки распахнул ее:
- Марк! Гай! Не устали еще помогать Ливии?
- Напротив, Цезарь! - донесся до него голос Агриппы. - Это так интересно.
Меценат предлагает устроить во время пира торг на картины, повернутые лицом к стене!
- Да-да! - подтвердил Меценат. - И поставить рядом с картинами эллинских мастеров пустые полотна!
-Я вижу, вы изрядно поработали! - усмехнулся Октавиан. - А теперь поднимайтесь ко мне!
Агриппа и Меценат, впервые оказавшись в кабинете Октавиана, с интересом осмотрели его.
Лицо Агриппы вытянулось при виде мебели и свитков папируса - ничто не напоминало здесь о прекрасных Сиракузах.
Предложив друзьям сесть, Октавиан разлил по кубкам вино и спросил:
-Ну, и что посоветуете мне, триумфатору, делать дальше? Уйти в частную жизнь или...
Пока Меценат соображал, что скрыто во второй части вопроса, Агриппа, со свойственной ему простотой, ответил:
-Хотя я немало извлек благ из твоего единовластия, но советую тебе отказаться от него.
-Да? - с деланным интересом переспросил Октавиан.
-Да, Цезарь, - упрямо повторил Агриппа. - Я пойду за тобой, чтобы ты ни решил, но сейчас советую - откажись. Равноправие хорошо звучит не только на словах. Оно - верх справедливости. Разве не справедливо, чтобы решительно все было общим у тех людей, которые имеют общую натуру и общее происхождение? Если они воспитаны на одних и тех же законах? Отдали, наконец, за отечество все силы?
Устав от длинной фразы, Агриппа приложился к кубку и, поставив его на стол, задумчиво 12 продолжил:
-При республике и благо и беды для всех одинаковы. Люди вместе молятся, чтобы всем им на долю выпало самое лучшее! При единовластии же каждый станет думать только о себе.
Все начнут ненавидеть друг друга. И будут правы, потому что тогда в благоденствии одного будет заключен ущерб для другого, а в несчастье - выгода. Поверь, Цезарь, я повидал немало царств и сужу об этом не понаслышке. И потом, здесь не Далмация или Египет, а Рим. Трудно сокрушить нашу народную массу, которая пятьсот лет прожила при свободе.
Еще трудней это будет сделать сейчас, когда мы со всех сторон окружены врагами.
-Браво, Марк! - усмехнулся Октавиан. - Клянусь Юпитером, это самое интересное из всего, что я когда-либо слышал от тебя! А что скажешь ты, Гай?
Меценат пожал плечами, словно выражая недовольство тому, что его вынуждают поделиться самыми сокровенными мыслями, и, стараясь как можно меньше раздражать Октавиана своим обычным многословием, ответил:
-Если ты заботишься об отечестве, за которое вел столько войн и - уверен - отдал бы и душу, то приведи ею в порядок, преобразуй и правь рациональным образом!
-Рациональным? - уточнил Октавиан.
-Возможность говорить и делать все, что только пожелаешь - это источник всеобщего благополучия, если имеешь дело с благоразумными людьми! - вместо ответа заметил Меценат. - Но это приводит к несчастью, если имеешь дело с неразумными. Тот, кто дает свободу неразумным, поступает не лучше того, кто дает меч ребенку или сумасшедшему!
-А кто дает свободу благоразумным? - быстро спросил Октавиан.
-Тот спасает всех, в том числе и безумцев, даже вопреки их воле! - одними губами усмехнулся Меценат. - Поэтому я не то что советую, а заклинаю тебя не слагать с себя власти. И не только я, а все здравомыслящие и лучшие люди Рима. Ведь свобода черни является самым горьким видом рабства для людей достойных и одинаково несет гибель всем!
- Что ж! - поднял кубок Октавиан, поочередно обращаясь к Меценату и Агриппе. - Я понял вас и, сделаю именно так, как вы советуете!
Он приложился к кубку и с удовольствием отметил, как недоуменно переглянулись два его друга.
-Да, - вытирая губы, подтвердил Октавиан. - Я откажусь от власти и... оставлю ее себе! Но для этого, - хитро оглядел он друзей, - мы должны подготовить народ, лучших людей, как выразился Меценат, и сенат. Отцов-сенаторов, Марк, мы возьмем на себя!
Потихоньку выведем из сената всех неугодных нам, поможем тем, кто нуждается, раздадим самые выгодные должности друзьям, чтобы враги поняли, что с нами лучше жить в мире. А ты, Гай, возьмешь на себя общественное мнение. Пусть все твои друзья - Вергилий, Овидий, Гораций в своих творениях прославляют меня. Одобряй это! Вергилий в своих "Георгиках" да и Овидий неплохо это сделали: "Цезарь, который теперь победительно в Азии дальней Индов, робких на брань, от римских твердынь отвращает!" - процитировал он и спросил.
- Кстати, чем сейчас занимается Вергилий?
- Приступил к героической поэме "Энеида". В ней он расскажет о троянце Энее...
- Прекрасно! - обрадовался Октавиан. - Эней, сын Венеры, это как раз то, что нужно! Он лишний раз напомнит римлянам, что род Цезарей ведет начало от богов! Но, Меценат, хотелось бы нечто большего... Эпос, посвященный моим деяниям, эпос!
-Я постараюсь... - пожал плечами Меценат. - Хотя эти поэты народ весьма своенравный!
-Не сомневаюсь, что ты уговоришь их, особенно, если подаришь каждому, скажем, по загородному имению для плодотворной работы, - поднимаясь, заметил Октавиан, и вместе с друзьями спустился в комнату, где Ливия отдавала последние распоряжения рыночным рабам и поварам.
- Что ты там говорила насчет блюд? - с живостью спросил он. - Сколько у нас сегодня перемен?
-Двенадцать! - отозвалась Ливия.
-Оставь только три!
-Как три?! В нашем доме даже в обычные дни никогда не было меньше шести перемен! Ты хочешь, чтобы нас обвинили в неподобающей твоему положению простоте или - о боги! - скупости?!
- Меньше всего я желаю, чтобы меня упрекнули в роскоши! - усмехнулся Октавиан.
- Поэтому прикажи заодно убрать из перистиля дорогие статуи и вазы. Оставь самое необходимое. Да, и вели принести мне одежду из домотканой шерсти! Уж если восстанавливать республику, то начинать надо с ее самых древних и почитаемых обычаев. А они что говорят? - подмигнул он друзьям и сам же ответил: - Что истинный римлянин должен носить только ту одежду, которая изготовлена руками его домашних!
С этого дня жизнь Октавиана потекла по новому руслу и с каждым месяцем становилась все больше похожей на извилистый, петляющий по лесной чащобе ручей.
На улицах Рима он появлялся теперь только в грубой домотканой одежде, выступал с речами мало, чаще предоставляя это другим, и при первой удобной возможности подчеркивал, что наступили старые мирные времена и возродились добрые обычаи прежнего Рима.
Он сильно изменился за это время, стал приветлив и необычайно ласков со всеми. Глядя на него, беседующего с сенаторами или всадниками, трудно было поверить, что этот человек всего несколько лет назад приказывал казнить каждого десятого легионера в отступивших когортах, пролил море крови в Италии и провинциях, а каждого, кто молил его о пощаде, неизменно обрывал одними и теми же словами: "Ты должен умереть!"
Не посвящая больше никого в свои замыслы, он изо дня в день разыгрывал из себя ярого поборника республики, вызывая восторг у народа, приятное удивление в стане врагов и приводя в недоумение и полное замешательство своих сторонников.
Даже Агриппа, с которым он был избран на свое очередное, шестое по счету консульство, иной раз с трудом отличал, где кончается игра и начинается правда. Однажды, предлагая Октавиану принять чрезвычайные меры по борьбе с разбойниками, распоясавшимися за время войн так, что многие из них среди бела дня ходили по городу при оружии, он услышал и вовсе невероятное:
-Пусть ходят и режут! Не столько убьют и ограбят, сколько будет потом шума!
Агриппа так долго смотрел на друга, не в силах понять, шутит тот или говорит серьезно, что Октавиан не выдержал и нехотя пояснил:
-Недовольство народа, Марк, если его правильно и вовремя использовать - великая вещь! Вспомни хотя бы Мария или Суллу. Пусть режут! - убежденно повторил он. – Когда народ не выдержит и потребует навести порядок, мы с войсками рассчитаемся заодно и с нашими недругами! Мне надо, чтобы все скорей поняли, что Риму нужна твердая рука. Одна рука, Марк!
Куда легче было с Меценатом. Они понимали друг друга с полуслова. Октавиан все чаще гостил у него, и, благо наступила дождливая, слякотная осень, целыми неделями жил в доме Мецената на Эсквилине, самой здоровой части Рима. Здесь, среди роскошной мебели, картин и статуй лучших эллинских скульпторов и художников, он отдыхал душой и телом.
Время от времени по его просьбе Меценат приглашал в гости сенаторов. В раскованной, полушутливой обстановке Октавиан одним открыто дарил свое расположение, другим ссужал необходимую сумму денег, не хватавшую до установленного им же сенаторского ценза. Недругов же, особенно старинных родов, настойчиво просил считать его в числе своих друзей.
Разговаривая так за кубком изысканного вина, подносимого слугами радушного хозяина, Октавиан внимательно изучал каждого собеседника и старался уяснить для себя, как меняется отношение к нему отцов-сенаторов.
Особенно опасными становились две-три сотни самых яростных республиканцев. И дело было не столько в их открытых нападках на него, сколько в том, что к ним начали склоняться те, на кого он вчера еще мог опереться.
Разговор с одним из таких колеблющихся сенаторов - Мунацием Планком - встревожил его не на шутку. Переметнувшийся на его сторону перед самой битвой при Акции, Планк, судя по смелому тону, которого он не позволил бы себе еще месяц назад, был уже готов отвернуться от него и перейти в стан врагов. И сколько теперь было таких в сенате?
Десять? Сто?..
"Больше, много больше... - не желая кривить душой хотя бы перед самим собой в такой опасный момент, подумал Октавиан. - Мне бы еще два года или хотя бы один год! - улыбаясь, словно ни в чем не бывало Планку и, поднимая кубок за его здоровье, напряженно прикидывал он. - Я поразил бы всех, убедив в искренности своего стремления возродить республику! Я возвратил бы блеск заросшим паутиной храмам, издал законы, которые вернули бы уважение и незыблемость римскому браку. И патриции сами отвернулись бы от этих крикунов! Но нет, боги не дают мне времени на такой путь.Как ни намечал я поспешать, не торопясь, больше медлить нельзя. Ни одного дня..."
В самый разгар полуночного спора поэтов с Меценатом и захмелевшим Мунацием Планком он оставил гостеприимный дворец и на утро, дождавшись в своем скромном доме прихода Агриппы, изложил ему новый план.
- Больше сорока лет в Риме не проводилось ценза, так? - пытал он Марка, силящегося понять, куда на этот раз клонит его друг.
-Так...
- Это только усиливает хаос и беспорядки, которые царят в столице, верно?
-Безусловно.
- И народ только поблагодарит тех, кто возьмется, наконец, за проведение ценза?
-Конечно!
-Так вот мы с тобой и проведем его!
- Мы?! - Агриппа поморщился, мысленно представляя, сколько времени займет эта бесконечная волокита со списками и цифрами. - Но, Цезарь, у нас что - мало других дел? Зачем нам эта морока, оставим ее цензорам!
- А затем, - перебил друга Октавиан, - что от плебса и всадников мы на законном основании сможем добраться до сената и основательно прочистить его! Никто не посмеет усомниться в искренности наших намерений, все же знают, что за войны сенат разросся в безобразную толпу и своей численностью превысил разумные пределы! Тысяча сенаторов!
Куда это годится? Нет, никто не рискнет остановить нас, если мы заявим, что очистим сенат от недостойных людей, которые попали в него, скажем, за взятки или по знакомству, и кого уже открыто во всем Риме называют замогильными сенаторами!
- Значит, надо убрать этих замогильных? - с готовностью уточнил Агриппа, словно речь шла о привычной для него боевой операции.
Октавиан усмехнулся, глядя на него.
- Да! Если, разумеется, они относятся к числу наших недругов!
- Но разве отцы-сенаторы позволят нам чинить расправу над невинными?
- Невинными? - засмеялся Октавиан. - Да разве есть среди них хоть одна душа, не замешанная во взятках, подкупах избирателей или воровстве в провинциях? Поэтому вместо того, чтобы заступаться за этих, как ты говоришь, "невинных", они сами будут топить друг друга или, в лучшем случае, сидеть молча, дрожа от страха, чтобы их самих не погнали! А мы этим и воспользуемся...
Получить разрешение провести ценз, как и предполагал Октавиан, друзьям-консулам не составило особого труда. Для этого специальным указом им была дарована цензорская власть, и они сразу же приступили к работе.
Никогда Октавиан не трудился с таким упоением, никогда еще не подгонял как себя, так и других, и уже через несколько недель можно было приступать к составлению нового списка сената.
Придя в курию одним из первых, он с трудом удерживал усмешку, видя, как потерянно переступают порог и рассаживаются, не борясь, как обычно, за лучшие места, сенаторы. На лице многих ясно читалась уверенность в том, что они присутствуют на своем последнем заседании.
Несколько сенаторов, имена которые Агриппа выкрикнул первыми, не вызвали ни одобрений, ни порицаний. Сенаторы дружно проголосовали за них. Это были патриции из лучших родов, ничем не запятнавшие себя в гражданской войне, как на стороне Марка Антония, так и на стороне Октавиана.
Оставив их в списке, Агриппа произнес имя человека, который, как было известно всему городу, стал сенатором за несколько сотен тысяч сестерциев, нажитых во время голода в столице:
-Публий Каниний Сур!
Это сообщение было встречено гулом возмущенных голосов. Но никто не торопился начинать обсуждение.
-Публий Каниний Сур! - громче повторил Агриппа, обводя хмурым взглядом притихших сенаторов.
-Да что там обсуждать - оставляем! - послышался чей-то неуверенный голос.
Агриппа перехватил кивок Октавиана и тоном, каким привык распоряжаться в боевых походах, отрезал:
-Остается в списке! Следующий - Геренний Клар!
-Достоин! Честнейший сенатор! - раздались уверенные голоса.
-Оставляем!
Октавиан с недовольством покосился на сенаторов, одобривших кандидатуру его давнего врага, и жестом велел Агриппе подождать.
И тут, начиная понимать, в какую сторону дует ветер, ожили "замогильные" сенаторы.
Один за другим они стали подавать голоса:
-Недостоин!
-Долой из списка!
-Кто это говорит! - начали вскакивать с мест противники Октавиана. -Замогильные сенаторы?!
-Сами вы замогильные!
- Один ваш Клар чего стоит! Или напомнить, сколько денег вывез он из одной только Нумидии?
-Да тебя за такие слова...
-А тебя? Мы все помним, как ты хотел сделать Марка Антония римским царем!
Наблюдая за перебранкой сенаторов, Октавиан невольно провел ладонью по груди, где под тогой был надет панцирь, и кивнул Агриппе: пора!
- Большинство предлагает убрать из списка Геренния Клара! - прокричал тот, перекрывая могучим голосом гул, и уже собрался приступить к поименному голосованию, как Октавиан жестом остановил его.
- Как видишь, Геренний, отцы-сенаторы против тебя! - обратился он к бледному Клару, не особенно стараясь придать своему голосу озабоченность. - Подумай, не лучше ли тебе, не дожидаясь унизительной процедуры, добровольно отречься от звания сенатора? Мы все оценим такое благородство, и уверен, никто из отцов-сенаторов не станет возражать, если я предложу сохранить за тобой сенаторское платье, место в орхестре и участие на наших общих обедах!
С минуту Геренний Клар напряженно думал, затем оглянулся на примолкших друзей и, вздохнув, опустил голову.
-Хорошо, будь по-твоему! - с горькой усмешкой сказал он. - Я отказываюсь от сенаторского звания… добровольно...
- Поступок достойный подражания! - красноречиво поглядывая на скамьи, где сидели его враги, одобрил Октавиан и разрешил продолжить чтение списка.
- Квинт Серторий! - заглушая поднявшийся ропот, провозгласил Агриппа.
Худощавый, быстрый в движениях сенатор, известный самыми язвительными высказываниями в адрес Октавиана, торопливо выкрикнул:
-Отрекаюсь!
-Да ты что? - одернули его сзади. - Ведь так они расправятся со всеми нами!
-А ты предлагаешь мне надеть всадническую тунику и сидеть на зрелищах вместе с чернью? - зашипел Серторий и, обращаясь к консулам, еще громче закричал: - Отрекаюсь добровольно!
Агриппа с презрением посмотрел на него, затем - с нескрываемым восхищением на Октавиана и, явно торжествуя, назвал следующую фамилию:
-Публий Кресцент!
Обсуждение списка продолжалось. Теперь уже ни от чьего взора не могло укрыться что все то, что происходило в курии, делалось по желанию и воле одного человека. И этим человеком был Октавиан.
Заседание протянулось весь день и закончилось незадолго до наступления сумерек.