- Все! - устало выдохнул Агриппа, протягивая список другу. - Лучше в хорошей битве побывать... В следующий раз пускай сенаторы сами выкликивают друг друга!
Октавиан пробежал глазами по списку.
Двести его главных врагов были лишены своих ядовитых зубов. Не менее важное - его имя было внесено в список первым. И не почетное звание принцепса сената льстило его самолюбию. Теперь он первым мог высказать свое мнение на заседаниях. Это должно было прекратить шатания колеблющихся, вселить уверенность и ясность в сердца друзей и заставить оставшихся еще в сенате врагов выдать свои тайные мысли.
Но больше всего радовало его то, что сенат напуган. Отцы-сенаторы поняли, наконец, что с ним лучше жить в мире. А это означало, что скоро можно будет без особого риска приступить к главному акту придуманной им и тщательно разыгрываемой перед всеми комедии: отказу от власти, чтобы получить еще большую власть.
Прошло совсем немного времени и Октавиан, распуская сенаторов после очередного заседания, сообщил, что на завтрашнем он сделает важное заявление.
Всю ночь он провел неспокойно. Забываясь коротким, несытным сном, тут же вскидывался и в который раз мысленно отвечал себе на мучавшие его вопросы: "Может, отказаться от задуманного, пока не поздно и заявить завтра о чем-нибудь другом, например, о роскошном зрелище травли зверей, которое я готов устроить народу? Нет! - тут же останавливал он себя. - Я ничем не рискую. Игрок, который мечет фальшивыми костями, и тот не может быть так уверен в выигрыше, как я! Ведь сделано все, чтобы мой отказ не был принят. ."
Он закрывал глаза, стараясь уснуть, но уже через минуту спрашивал себя: "Как поведет себя Корнелий Галл? - и, почти не задумываясь, отвечал: - Как надо, он обо всем предупрежден. А Непот? Не хуже - этот подкуплен. Верений? Запуган.
Мунаций Планк и ему подобные?"
Он вставал и ходил по спальне, успокаивая себя: "Таких, как они, меньшинство, и если даже присоединятся к моим врагам - все равно друзей теперь больше. Много больше..."
Задолго до рассвета он вышел из спальни и велел Ливии, чтобы ему подали завтрак.
-Опять хлеб, размоченный в вине? - проворчала жена, посылая слугу на кухню.
-Да, - рассеянно ответил Октавиан, устраиваясь перед столиком.
-В этом самом дешевом и кислом ретийском вине? -уточнила Ливия.
-Да, в ретийском и самом дешевом! А еще лучше пусть просто в воде.
-И это завтрак принцепса сената и триумфатора?
-Понадобится - перейду на пищу рабов!
Ливия вырвала из рук вошедшего слуги дешевый поднос с завтраком и брезгливо поставила его перед мужем.
-Ладно, я женщина и в твою политику не вмешиваюсь! - отводя глаза от жующего Октавиана, согласилась она. - Хотя мне странно видеть, на кого ты стал похож! Каким стал осторожным! Раньше ты никого не боялся, ни Антония, ни Лепида! Теперь даже со мной советуешься, читая по заранее написанной бумажке! Я хотела бы знать - как долго будет это продолжаться - этот дом с давно уже немодными портиками, комнатами без мраморных полов, эта дешевая утварь, твои... завтраки!
- До греческих календ! - не переставая жевать, усмехнулся Октавиан.
- Мне надоели твои вечные шуточки! - вспыхнула Ливия. - Или ты с сегодняшнего дня начинаешь жить так, как этого требует твое положение, или...
- Или? - поднял глаза на жену Октавиан. и, не дождавшись ответа, как обычно, обнял ее на прощание и вышел из дома.
Через час он уже был в курии, в которой, несмотря на раннее утро, его дожидался в полном составе весь сенат.
- Делайте свое дело! - растирая палец, онемевший на холоде, приказал он жрецам, совершавшим перед началом каждого заседания жертвоприношения.
Мелькнул в воздухе каменный топор.
Октавиан внимательно осмотрел поданные ему на блюде внутренности жертвенного животного, сполоснул руки в тазу и громко объявил:
- Боги благоприятствуют проведению нашего сегодняшнего заседания. Да будет оно успешно, благополучно и счастливо!
Произнеся положенную в таких случаях фразу, он долгим взглядом обвел сенаторов и начал подготовительную речь:
- Уважаемые отцы-сенаторы! Сограждане...
Он говорил о своих заслугах в спасении отечества от смут, жаловался на ослабевшее в последнее время здоровье и тяготы верховной власти и встречал понимающие и сочувственные взгляды. Но когда завел речь о том, что ему невмоготу оставаться на этой высоте, куда занесла его судьба, в курии поднялся недоуменный шумок.
Он усилился, едва Октавиан стал просить передать власть лучшим гражданам Рима, более достойным, справедливым и мудрым, чем он. А когда стал давать советы тем, кого должны были выбрать отцы-сенаторы, как лучше управлять государством, началось такое, что он вынужден был замолчать.
Напрасно Агриппа призывал сенаторов к тишине.
Все без исключения выражали свое отношение к заявлению Октавиана. Те, кто был посвящен в его планы - восхищались его хитростью, другие, принявшие слова за чистую монету - намерением. Остальные, кто уже ненавидел республику за ее постоянные смуты и разбой в стране требовали, чтобы Октавиан не смел отказываться от власти, а наоборот, предлагали... усилить ее.
Несколько раз Октавиан порывался продолжить чтение речи, но каждый раз его останавливали крики:
- Возьми всю власть в свои руки!
- Не смей отказываться, этим ты погубишь себя и всех нас!
- Город захлестнут разбойники!
- Государство - новые Марии и Суллы!
- В конце концов, нас всех одолеют варвары!
Смахнув воображаемую слезу, Октавиан поднял руку, прося тишины, и простояв так минуту, торжественно сказал:
- Благодарю вас, отцы-сенаторы... Но, повторю - власть тяготит меня. Особенно мой империй, я даже не знаю, на какой срок дана мне эта высшая военная власть...
-Бери ее на пять лет! - выкрикнул кто-то.
-На десять!
Октавиан сделал вид, что задумался. Сенаторы наперебой принялись уговаривать его.
- Предлагаю выдавать телохранителям Цезаря двойной оклад, чтобы он имел надежную охрану!
-А я требую, чтобы его называли Ромулом в честь царя-основателя Рима!
- Ромулом?- встряхнулся Октавиан. - Никогда! Восстановив республику, я отказываюсь принимать титулы и звания, не согласные с ее строем! И если я когда-нибудь превзойду вас, то только авторитетом, достичь которого надеюсь своими заслугами перед отечеством!
- Тогда присвоим Цезарю почетный титул "Август"! - выкрикнул, поднимаясь с места, Мунаций Планк, и сенаторы согласно закивали:
-Август! Август!
-Воздать ему почести, как, спасителю римского народа!
-Немедленно утвердить это законом!
-Агриппа, начинай голосование!
После принятия указов заседание было закончено.
Слух об отказе Октавиана от власти, опережая его согласие остаться императором, в считанные минуты разлетелся по всему городу.
Когда он, устав отвечать на многочисленные вопросы льстивых сенаторов, добрался до дома, Ливия встретила его тревожным вопросом:
- Гай Октавиан, скажи... это правда?
-Конечно! - усмехнулся Октавиан, требуя, чтобы ему подали его обычный ужин - влажный сыр, отжатый вручную, и сушеные яблоки с винным привкусом.
- Какой сыр? Какие яблоки?! - останавливая повара, возмутилась Ливия. - Ты хоть понимаешь, что наделал?! Ты подумал обо мне с Тиберием?
-Конечно! - знаком приказывая повару подать ужин, снова усмехнулся Октавиан.
-Но, Октавиан!
-Да! Кстати, можешь отныне называть меня просто Августом - "великий", "возвеличенный богами" или "подателем благ", - как тебе больше нравится толковать это слово.
-Великим?! - пробормотала Ливия. - Подателем благ?..
-Именно! И вели-ка подать мне ретийское вино.
Машинально отдавая повару распоряжение, Ливия хотела подробно расспросить мужа обо всем, что произошло в курии, но в это время за дверью послышался стук.
-Гости?.. Или..., - забеспокоилась Ливия, - снимают твое оружие?
-Нет! - успокоил жену Август и небрежно добавил: - Всего лишь украшают дверные косяки нелюбимого тобой дома лавровыми ветвями, а над дверью прикрепляют венок из дубовых листьев!
-Венок за гражданское мужество?!* - не поверила Ливия.
-Да! - принимаясь за еду, невозмутимо ответил Август. - Понимаешь, сенат посчитал, что я спас государство и всех наших сограждан!
-Так ты теперь... царь?!
- И эта туда же! - поперхнулся Октавиан. - Нет, я - Август. Всего лишь Август, и надеюсь пробыть таковым намного дольше, чем любой царь в любом государстве!
Прошло немногим более сорока лет. .
* Венок из дубовых листьев получал, как высшую награду, воин, спасший в бою римского гражданина.
В небольшом кампанском городе Нолы уходил из жизни человек, сумевший за свою долгую жизнь превратиться из никому не известного Октавия, внучатого племянника Юлия Цезаря, во всесильного Октавиана Августа, правителя более могущественного, чем сам Цезарь.
Утомленный долгой беседой с Тиберием, в которой он подробно объяснял своему наследнику, как управлять Римом после его смерти, Август тяжело откинулся на жесткие подушки и покосился на бронзовую клепсидру.
Короткий меч посеребренной фигурки легионера на водяных часах медленно подползал к нижней риске. Окно комнаты, в которой по странному стечению обстоятельств, много лет назад умирал его отец, окрасилось в розовый цвет.
Октавиан рассеянно улыбнулся. Вот и ночь на исходе. Быстрая и легкая, как тень, августовская ночь. Так о чем он говорил Тиберию? Не все ли теперь равно... Вернувшийся с полдороги в Иллирик преемник только делает вид, что с почтением внимает каждому его слову. На самом же деле ждет, не дождется его кончины, чтобы, по обычаю предков, приникнув к губам, принять его последний выдох, а вместе с ним и власть над Римом. Еще бы - ждать этого до пятидесяти шести лет и теперь еще несколько часов или минут, которые для Тиберия кажутся бесконечными...
Нет!
Август сделал усилие, чтобы приподняться, но даже голова не послушалась его.
Нет. . Ему уже не встать с этой постели. Не выйти из комнаты. Перемежающиеся приступы болей в животе сменились слабостью. И слабость эта была не результатом его поездки по Италии, не осложнением от простуды во время гимнастических соревнований в Неаполе, которые он почтил своим присутствием. Это была смертельная слабость, от которой нельзя ни передохнуть, ни избавиться.
Так о чем он говорил Тиберию?
Август покосился на сидевшего слева от ложа преемника и не увидел его. Левый глаз в последние годы все хуже и хуже различавший предметы, теперь совсем перестал видеть. А правым до него уже не достать. Правым теперь он мог видеть только клепсидру, словно нарочно поставленную прямо у его изголовья. Кто приказал поставить ее здесь: Ливия?
Тиберий? Или он сам попросил об этом лекаря? Не все ли равно?
Хитер пасынок, знал куда сесть, чтобы не было видно его торжествующего лица... Эта его лукавая нерешительность, за которой, как он прекрасно знал, скрывается трусость, двусмысленные ответы, вкрадчивый голос, за которым на редкость жестокий и легкомысленный нрав. Бедный римский народ, в какие он попадает медленные челюсти!
- Ты что-то сказал, отец? - участливо наклонился к ложу Тиберий.
- Нет-нет, - спохватился Август, поняв, что последние слова он произнес вслух. - Что я тебе еще хотел сказать... Да!.. Верховную власть прими тотчас, не ломаясь. Применяй ее, как только окружишь себя вооруженной стражей, залогом и знаком господства.
- Хорошо, отец.
- Будь решителен в провинциях.
- Я сделаю все, как ты велишь!
- Не одна из них поднимет голову, узнав о моей кончине...
- О, отец! Твое недомогание временное, и я уверен, не пройдет трех дней, как мы с тобой будем пить твое любимое ретийское вино, играть в кости и, клянусь Юпитером, еще станем смеяться над твоими сегодняшними предчувствиями!
Уголки губ Августа дернулись в подобие улыбки.
- Ты прямо как Меценат, милый Тиберий! - заметил он.- Узнаю его напомаженные завитушки. Говори прямо: не пройдет и трех дней, как я отправлюсь на погребальный костер, а ты в харчевню, пить.. не мое любимое ретийское, а свое, милый Тиберий, не важно какое, лишь бы оно было неразбавленным. А потом будешь играть сенаторами и всадниками, моими друзьями и недругами, словно игральными костями...
- Отец!
-... А если и станешь смеяться, то только над твоими сегодняшними страхами. Клянусь Юпитером, это произойдет скорей, чем сварится спаржа. Или ты не видишь, что меня мутит и я давно уже гляжу свеклой?
Даже теперь Август не изменял своим привычкам. Как и прежде он называл своего пасынка "милым Тиберием", а вместо привычных римскому уху выражений "мне не по себе" и "чувствовать слабость" говорил так, как выражался всегда.
-Что тебе еще сказать... Старайся избегать манерности и деланности, когда говоришь и пишешь. Не гоняйся за старинными и обветшалыми словами. Сенат этого не любит, а народ не понимает.
-Сенат полюбит меня: если не по своей воле, так по моей!- приподнявшись, усмехнулся 25 Тиберий и только тут Август увидел его бодрое лицо, сузившиеся глаза. - И народ поймет. А не поймет - ему же хуже!
-Но самое главное, - с неприязнью в голосе перебил преемника Август. - Помни мое золотое правило и всегда старайся следовать ему: поспешай не торопясь.
-Хорошо, отец, именно так я и буду поступать! ~ торопливо согласился Тиберий.
"Ничего-то ты не понял! - устало подумал Август. - Сколько же несчастий ты принесешь Риму, если даже мое присутствие не стесняет тебя рассуждать о своих планах!
Бедный римский народ..."
Десять лет назад, согласившись на упорные просьбы Ливии усыновить Тиберия, ее сына от первого брака, он думал, что при таком преемнике народ скорее пожалеет о нем, и воздаст такие почести, какие не снились ни одному смертному. Теперь же похолодел от мысли, что народ проклянет его за то, что он оставил ему такого правителя. Нет, не Тиберию бы сидеть сейчас здесь. Не ему бы передал он с радостью великое наследство. Но кому?
Волею судьбы из всех его внуков в живых остался этот, если не считать безумного Агриппы Постума, сына его лучшего друга Агриппы и дочери от первого брака Юлии. Впрочем, так ли уж безумен этот мальчик?
Во время их тайного свидания на острове, куда он сослал внука, они, обливаясь слезами, клялись друг другу в любви и преданности. Постум вовсе не казался ему таким сумасшедшим и неотесанным, каким рисовала его Ливия. И один из немногочисленных свидетелей поездки на Планазию поэт Овидий, которого потом пришлось в угоду жене отправить в ссылку, утверждал, что мальчик вполне разумен, просто очень нуждается в ласке. Да, он вспыльчив, резок, но разве это самые худшие качества для будущего императора Рима?* Бронзовый меч коснулся нижней риски клепсидры.
Август задумчиво посмотрел на фигурку единственного воина римской армии, неподвластного его приказам. Наконец, чуть слышно вздохнул:
-Первый час дня... Пожалуй, еще не поздно.
-Только конец четвертой стражи! - по-военному подтвердил Тиберий, удивленно поглядывая на угасающего императора. Пока не поздно, я должен еще раз поговорить с Постумом... - прошептал Август.
-Что? - воскликнул пораженный Тиберий.
-С Постумом! - требовательно повторил Август слабеющим голосом. - Позови мне Агриппу Постума. Привезите его сюда. Скорее. Ну?..
* Звание "император" в республиканском Риме, в отличие от нынешнего понятия, обозначало лишь высший воинский титул, который формально не давал его обладателю никаких привилегий и власти. Со времен Августа титул императора постепенно начинал обозначать высшую военную власть. Вслед за этим укрепилась традиция называть всех римских монархов - императорами.
-Хорошо, отец... - поднимаясь со скамейки, неуверенно отозвался Тиберий.
Стараясь ступать тихо, он вышел из комнаты, старательно прикрыл за собой дверь.
Август сделал еще одну попытку подняться. Тщетно...
Когда-то в молодости на холоде у него деревенел, а потом отнимался указательный палец правой руки. Порой его сводило так, что он мог писать только с помощью рогового наперстка.
Теперь все тело казалось сплошным указательным пальцем. А наперстком - эта комната, которая давила на него, мучила, мешала дышать.
-Ливия! - шепотом позвал он, услышав голос жены за дверью.
Больше всего на свете ему захотелось, чтобы его вынесли из этой комнаты и понесли на носилках по городу, где его любят, боготворят, чтят. Донесли бы до самого моря…
Просторного, свободного.
-Ливия!..
Никто ему не ответил. Шум и голоса за дверью притихли. Он по-прежнему был один.
Совершенно один, если не считать равнодушно взирающего на него бронзового легионера, обоюдоострый меч которого уже приближался ко второй отметке. Беспомощный, жалкий правитель всего римского мира, словно в насмешку над ним носящий скромное звание императора.
Единственное, что еще оставалось ему, кроме громкого имени, наводящего страх на сограждан и ужас на целые народы, это его память. Она ласкала его теплыми руками матери, будила звоном мечей и воплями умоляющих о пощаде врагов, звала голосами Цезаря, Цицерона, Марка Антония, Клеопатры, Агриппы, Мецената, Вергилия…
Неожиданно на ум пришли стихи Овидия из его любовных элегий, ставших удобной ширмой для изгнания поэта в варварский город Томы: Зависть жадна до живых. Умрем - и она присмиреет Каждый в меру заслуг будет по смерти почтен.
"Овидий, Овидий! - вдруг вспомнил он. Нужно немедленно вернуть его из ссылки!
Впрочем, поздно. Все теперь поздно... Это Постуму надо мчаться ко мне, загоняя лошадей. А 27 мне уже можно поспешать не торопясь..."
- Ну, что?.. - нетерпеливо спросила Ливия сына, едва тот затворил за собой дверь в комнату умирающего Августа.
Тиберий, разогнувшись, резко повернулся к ней. Лицо его поменяло свое выражение.
Словно с бронзового зеркала стерли пыль, обнажив облик совершенно незнакомого человека.
Губы, стывшие в подобострастной улыбке у ложа Августа, властно поджались, угодливые глаза стали неподвижными и холодными, шея гордо выпрямилась.
Охранявшие входную дверь воины вытянулись по струнке, узнав в Тиберий своего удачливого в боях полководца.
Переговаривавшиеся до этого вполголоса лекарь и офицер претория* Сеян почтительно замолчали, видя перед собой достойнейшего преемника Августа. И только Ливия по известным лишь ей одной приметам сразу заподозрила неладное.
- Что случилось? - встревоженно спросила она, приказывая знаком лекарю и Сеяну покинуть залу.
Не удостаивая мать ответом Тиберий принялся нервно вышагивать из угла в угол.
- Говори же! Он обидел тебя? Оскорбил? Унизил? - продолжала допытываться Ливия, и когда сын досадливо отмахнулся от нее, неожиданно властным голосом приказала: - Ну? Говори!
Тиберий остановился. Оглянулся на мать. Плечи его опустились. Глаза бегали словно у волка, которого травили собаками охотники. Сердце Ливии дрогнуло. Ребенок, большой ребенок с сединой в волосах, ждущий ее помощи, стоял перед ней.