В это время старик уже открывал калитку, впуская гостей в узкий дворик. Он накинул на себя халат, но по-прежнему оставался в колпаке. Гильберт вопросительно посмотрел на своего хозяина, и тот попросил его открыть склад. Горбоносое лицо еще не пришедшего в себя от неурочного вторжения старика выразило крайнее удивление, но он молча провел всех по длинному коридору и отпер, побренчав несколькими ключами, дверь в комнату, в помещение не более ста метров квадратной формы, занятое по периметру стеллажами, разделенными множеством полок на равные доли. На стеллажах расположились аккуратные картонные коробки, к каждой из которых были прикреплены булавки, увенчанные стразами, сияющими маленькими звездочками под светом нескольких ярких ламп.
– Это готовая продукция, – объяснил гостям Жоффруа. – На каждой коробочке написан размер камня, их количество и номер, а на этой доске, – и он указал на доску, занимающую целый простенок (на таких досках в школьных классах пишут мелом, и тут мелом были написаны аккуратные столбцы каких-то названий и цифр), – расписаны, – продолжил Жоффруа, – все выполненные заказы. Видите: номер коробки и напротив – Лондон, компания "Ренессанс".
Гильберт, предчувствуя недоброе, присел к письменному столу, видимо, его законному рабочему месту.
Борис посмотрел на Роберта. Тот обводил ряды полок взглядом росомахи. Почему ему пришло в голову именно это хищное создание, Залесский не успел решить. Наступала кульминация. Жоффруа обратился к Борису:
– Предложите вашему другу выбрать тот товар, который ему необходим.
Он не говорил по-английски, но сделал в сторону Роберта приглашающий жест. Роберт, тем не менее, понял и без перевода, о чем шла речь, и уже было протянул руку в сторону коробок с крупными камнями.
Но Борис остановил его.
И выдохнул: "ВСЁ".
В помещении повисла хрупкая тишина. Симона сжала кулаки и улыбнулась. "Этот парень, – подумала она, – мог бы украсить сцену Пале-Рояль".
Жоффруа слегка приоткрыл рот, но ничего не сказал. Он, словно немой, показал рукой – продолжайте.
– Мы хотим весь товар.
Залесский произнес это четко, выговаривая каждое слово, и в конце фразы весело улыбнулся, окончательно сбив с толку фабриканта. Тот не нашел ничего лучшего для ответа, кроме как растеряно сообщить, что товара тут на сто тысяч долларов.
Борис посмотрел на Митчела, и тот мгновенно понял, что он должен делать. На стол перед изумленным Гильбертом легло пять чеков по десять тысяч долларов каждый. Борис достал из левого кармана пиджака ручку, из правого– чековую книжку, и выписал чек на ту же сумму: пятьдесят тысяч долларов. Он поднял все шесть листков со стола, продемонстрировав их хозяину, и повторил:
– Мы берем все!
Женщины и Франсуа зааплодировали. Жоффруа посмотрел на Симону, и она послала ему воздушный поцелуй. Он рассмеялся с явным облегчением и, приняв окончательное решение, обвел склад широким жестом: "Ваше!".
Гильберт в ужасе схватил его за рукав, сорвал с себя колпак, разметав седые волосы по лбу.
– Жоффруа, ты ополоумел? Нас засудят клиенты, мы погибнем, наша репутация!..
Жоффруа обнял старика, прижал к себе и прошептал ему на ухо:
– Прошу тебя, сделай, как я сказал, такое бывает раз в жизни! Пойми, старик, – и потом громко: – Ничего, будем работать в три смены, все решим.
Гильберт обвел присутствующих долгим взглядом, остановился на Симоне и понимающе покачал головой.
Шесть объемистых фанерных ящиков были сданы в багаж. Залесский провожал Митчела в аэропорту Орли. На оформление и упаковку ушло три дня. На этот раз удалось купить билет на прямой рейс до Нью-Йорка. Они договорились о том, что как только Роберт разберется с товаром, он пришлет телеграмму с полным отчетом. Время вылета приближалось, и они стали прощаться.
– Борис, я сказал тебе три дня назад, что буду тебе весьма обязан, нет, не весьма – по гроб жизни, вот как я буду тебе обязан.
Роберт мял в руках берет, который то надевал, то срывал с головы.
– Ты сделал меня богатым человеком, и…
Борис попытался прервать его:
– Брось, Роберт! Мы ведь пятьдесят на пятьдесят. Я также должен быть благодарен тебе, как и ты мне. Мы на равных, а значит, не должны друг другу ничего, кроме уважения, – и он, приобняв партнера, похлопал его по плечу.
– И все-таки, – настаивал Роберт, – можешь рассчитывать на меня всегда и во всем.
Они обнялись, и Митчел прошел на посадку.
Борис попросил таксиста подвезти его к мосту Альма. Он прошелся по набережной Сены и затем по avenue George V, дошел до расположенного недалеко от Елисейских полей, на rue de Bassano, ресторана "Распутин".
Он стал часто бывать там после того, как друзья однажды пригласили его в "Распутин" на русский борщ с пирожками. Они почему-то упорно считали его русским и этим приглашением хотели сделать ему приятное. Они считали его русским по двум причинам: во-первых, потому, что Латвия, из которой он прибыл, стала советской, а все советские, в их понимании, были в той или иной степени русскими. Ну и, конечно, еще потому, что он единственный в их окружении говорил по-русски. Наверное, они были правы. "Очи черные", которые замечательно исполняли в "Распутине", погружали его в ностальгию и неподдельную печаль. Музыканты замечали это и перемещались к их столику. Звучали другие русские романсы.
Арлет говорила ему, что он в такие минуты становится неотразим для женщин.
Эти русские песни отец любил слушать под рюмочку, когда собирались гости и когда он оставался в одиночестве, в своем кабинете. В доме было много пластинок, и русская музыка среди них составляла немалую долю.
Он заказал столик на следующую пятницу. Он знал, что пришла пора расставаться, и прощальный ужин решил провести в этом месте.
Телеграмма пришла быстрее, чем он ее ожидал. Роберт излагал цифрами все расходы, налоги, остаток, который он поделил поровну, и в конце – слова "Обнимаю, твой Р.М.".
На следующий день в своем отделении банка Борис получил выписку со счета: "Баланс 1 250 000 долларов".
Играли скрипки, звучали гитары. Симона и Арлет пели вместе с цыганами.
Незабываемый вечер!
Он будет возвращаться в Париж, во Францию, много раз, всю свою жизнь. Во Франции будет его второй дом. Но теперь он должен уехать.
В его нагрудном кармане лежала визитка: "Стивен Грин – член совета директоров Macy’s Inc., New York, United States of America".
Глава 5
Ливень, обычно короткий в этих местах, продолжался с того момента, как они выехали из района Корал Уэй по направлению в Корал Гейблс, и не прекращался ни на минуту. Джекки должна была вернуться в отель, который целиком сняли владельцы клуба "Манхэттен", спонсировавшего команду синхронисток.
Было уже два часа ночи, и она понимала, что Бобби, их тренер, этот огромный черный парень, будет иметь с ней серьезный разговор. Она улыбнулась. Бобби обожал своих девочек, и все его попытки быть с ними по-настоящему строгим заканчивались угрозами поговорить с ними так, что им мало не покажется. Порядок поддерживался каждой из них самостоятельно. Синхронное плавание не терпело компромиссов. Ответственность друг перед другом заставляла соблюдать дисциплину тренировок, особенно в период сборов и соревнований, намного серьезнее, чем любые нотации руководителей.
И вот, она возвращается в отель среди ночи. Небывалое в ее размеренном ритме жизни событие. Это все – Борис. Он нашел в центре Майами ночной клуб, в котором предлагалась австралийская кухня. Когда она увидела в витрине среди предложенного десерта "кекс Лягушка", то чуть не заплакала. И эта покрытая зеленой помадкой бисквитная лягушкина голова, и запахи типичных приправ веджимайта, лимонного мирта, будто перенесли ее на улицу родной Аделаиды. Чертов Борис, он все-таки достал ее. Он все время изобретал такие способы заинтересовать, развеселить, удивить. Удивить – это, наверное, главное из того, что заставило ее обратить на него внимание.
Джекки смотрела на дорогу. Щетки не успевали убирать потоки дождевых струй, и она не понимала, как он видит сквозь эту пелену, делавшую безуспешными попытки автомобильных фар хоть приблизительно обозначить ее края.
Залесский, будь он один, скорее всего, остановился бы и переждал это светопреставление, но Джекки и так уже вся была как на иголках, и он гнал свою машину на предельно возможной в этих обстоятельствах скорости.
Спортивный английский седан цепко держал дорогу. Он заказал эту машину, Bristol 405, на парижской выставке в 1954 году и ждал ее почти год. Она была красива и необычна – этого было достаточно для того, чтобы привлечь его интерес. Скоростные качества и надежность он оценил позже. Эта ночь предложила ему и его темно-синему автомобилю экзамен на выживание.
На одном из поворотов рельеф дороги позволил потокам воды заполнить несколько метров просевшего асфальта, образовав неглубокое озерцо. Его невозможно было разглядеть среди смешения света фар со струями непрекращающегося ливня. В какой-то момент контакт с твердой поверхностью потеряли все четыре колеса, и машина плавно соскользнула в проходящий рядом с дорогой бетонный желоб старого обводного канала. Это бетонное ложе давно не использовалось по назначению, но ливень покрыл его дно несколькими сантиметрами водяного потока, и приземление произошло мягко. Ширина бетонной конструкции лишь немного превышала ширину автомобиля, и он, оказавшись зажатым в этом пространстве, чудесным образом не получил серьезных повреждений, лишь слегка помяв и оцарапав правый бок.
Все случилось молниеносно, и Джекки сообразила, что произошло, только когда ее спутник поинтересовался, как она себя чувствует. Он видел, что с ними все в порядке, резина колес, слой воды и мягкие толстые подушки сидений самортизировали удар с высоты менее двух метров. И поэтому он задал вопрос таким тоном, как если бы она поскользнулась на паркете в танцзале. Его спокойствие уберегло ее от истерики, но она была не только спортсменкой, она была еще и артисткой водного шоу. Молитвенно сложив перед собой руки, она произнесла голосом, полным трагизма:
– Борис! Мы только что могли умереть?!
– Да, но не умерли.
И тоже воздев руки, в той же тональности, что и Джекки, он продолжил:
– Господь даровал нам жизнь, чтобы, испытав близость смерти, мы больше ценили ее.
Он обнял Джекки, словно священник, приглашающий к исповеди, и поцеловав ее в лоб, нажал на рычажок регулировки положения спинки ее сидения. Она упала, не удержавшись, упала и Джекки.
Склонившись над ней, Борис объяснил:
– Нам не открыть двери, и, пока не рассветет и нас не заметят, помощи ждать неоткуда. Поэтому…
И он поцеловал ее в губы. Она оттолкнула его и, с неподдельным интересом вглядываясь в едва различимое в тусклом свете, исходящем от невыключенной приборной доски, лицо, спросила:
– Борис, ты сумасшедший?
Да, он мог выбить ногами переднее стекло, выбраться на капот, затем подать руку своей спутнице, забраться на крышу автомобиля и оказаться в конце концов на обочине дороги. Он размышлял об этом возможном прагматичном, рациональном пути выхода из сложившейся ситуации, расстегивая маленькие белые пуговички на ее блузке.
Он год бежал за этой женщиной, двадцатидвухлетней красавицей, вожделенной целью множества серьезных, многоопытных и властных конкурентов. Он увидел ее случайно. Его партнер по теннису – Рони – однажды попросил составить ему компанию при посещении соревнований по синхронному плаванью в открытом бассейне в одном из пятизвездочных отелей. В них участвовала его девушка, и он надеялся устроить по поводу этого мероприятия вечеринку. Соревнования оказались вовсе не соревнованиями, а водным шоу под руководством известной пловчихи и актрисы Эстер Уильямс, по прозвищу "Американская Русалка".
Шоу собрало немало именитых гостей, и друзья с трудом нашли себе место у края бассейна.
– Вон, видишь, та, вторая слева, это она – Мэй, моя девушка.
Рони не скрывал своего восхищения ее участием в красивейшем представлении, постоянно сопровождавшегося восторженными выкриками и аплодисментами публики.
Борису все девушки, волосы которых одинаково были затянуты в тугой узел на затылке, казались на одно лицо. И только когда они вышли из воды и оказались рядом, он разглядел подругу Мэй. Мэй представила ее:
– Познакомьтесь, наша звездочка – Джекки.
На это длинноногое существо оглядывались все мужчины в течение тех нескольких минут, которые потребовались им на пути к раздевалке. Ее формы и пропорции были настолько совершенны, что Борису показалось это скучным: не было загадки.
Это его первое впечатление продержалось до вечера. Столик на четверых в уютном ресторанчике в Гринвич-Виллидж напротив Вашингтон-сквер, тихий джаз, калифорнийское вино. Джекки рассказывает о своей неудавшейся судьбе студентки Нью-Йоркского университета, в который она с таким трудом пробивалась и из которого со второго курса архитектурного факультета ушла. Слишком серьезной стала карьера в спорте и шоу-бизнесе.
– Впрочем, – она прищурила левый глаз, разглядывая сквозь поднятый бокал с калифорнийским своих "собутыльников": – Вернуться никогда не поздно.
Он рассматривал ее продолговатое лицо, темные выразительные глаза. Все очень аккуратное, ухоженное и холодное. Она ни разу не пересеклась с ним взглядом, при этом была в прекрасном настроении, очень мила со своей подругой и Рони, вполне радушна и с ним, но без малейшего намека на возможные отношения какого-либо характера – так, случайный попутчик в метро.
Неделю он пытался выбросить из головы ее образ. Называл про себя испорченной артистической богемой эгоисткой. Искал какие-нибудь внешние недостатки. Ему всегда нравились блондинки, она была брюнеткой. Через неделю на корте он спросил Рони:
– Что из себя представляет эта стервочка – подружка твоей Мэй?
Рони посмотрел понимающе на партнера, постучал ракеткой по кроссовкам, стряхивая налипший теннисит.
– Слушай, она у них вроде примы, на нее нацелены все объективы, ну и вся мужская рать. Она вовсе не стерва, просто выработала такую тактику – все равны и все не ближе тридцати сантиметров. Мэй говорит, к ней не пробиться, но один человечек у нее вроде есть – продюсер из команды Уильямс.
С этого момента покой его оставил. Он доиграл сет с Рони и уже вечером уехал в Вашингтон. Девушки выступали там со своим шоу. Он теперь всегда будет знать их маршруты, их планы. Он будет разрываться между бизнесом и этим сумасшедшим гоном по американским штатам от Пенсильвании до Аризоны, от Монтаны до Джорджии. Дважды он прилетал на Кубу, дважды в Канаду– в Квебек и в Торонто. Отели, рестораны, самолеты. Редкое ее согласие поужинать. Джекки не могла не оценить такой напор, такую целеустремленность и такую преданность. Но почему-то, не умея это объяснить ни ему, ни себе, не впускала этого парня в свое сердце.
– Ты сумасшедший?
Она лежала перед ним, словно добыча, пойманная в ловушку. Ее близкое дыхание, грудь под тонкой блузкой, эти непреодолимые пуговицы в слишком узких петельках лишали его рассудка. Он даже не понял, почему они, эти пуговицы, вдруг шрапнелью разлетелись по салону. Его руки сами совершали свой путь. Они блуждали по ее телу, по ее волосам, по лицу. Они сжимали ее бедра, оголенные собравшейся на талии юбкой. Она не сопротивлялась, страсть и ее бурной пеной заполняла изнутри. Долгие месяцы она ощущала его желание, его взгляд, прожигавший насквозь. Она растила в себе ответное чувство неосознанно, словно откладывая на сладкое, на потом, к финалу. И вот это падение, этот стресс, это закрытое пространство безысходности. "Ты сумасшедший", – но теперь утвердительно. Его руки, прежде прикасавшиеся лишь осторожно к ее плечам, помогая надеть пальто или плащ, к ее талии во время танца, – эти руки теперь были везде. Губы искали то место, до которого они еще не дотянулись. Она почувствовала на себе его вес, его горячее тело. "Ты сумасшедший!" Она слышала свой крик, но не понимала, что кричит она, Джекки.
Он укрыл ее пледом, уже спящую, уложил на заднее сидение. Сам смотрел через стекло на звезды на очистившемся после дождя небе. Кружилось в голове, кружились звезды, и он среди них. Они очнулись от ощущения полета. Их машину поднимали на двух широких брезентовых ремнях краном, который подогнали обнаружившие их полицейские. Их не стали будить, так сладко они спали. И когда машина встала на колеса, полицейские, спасатели, несколько подошедших прохожих, зааплодировали живописной картине полураздетых любовников, всей небывалой на веку этих зрителей ситуации.
Залесский возвращался в Майами один. Так легко и спокойно он не чувствовал себя с того времени, как спустился с трапа самолета в аэропорту "Ньюарк" пять лет назад.
В тот первый день в Нью-Йорке он остановился в отеле "Вальдорф-Астория" на Парк авеню. Весь вечер бродил по улицам Манхэттена, впитывая в себя ощущения от окружавших его величественных зданий, от потока машин, невиданного им прежде в Европе. Запах гари сожженного бензина, серых стен, насыщенных влагой океанского ветра, дымом тысяч труб. Несмолкающий гул всеобщего движения.
Вопрос: что он должен в этой жизни совершить?
Этот вопрос был отодвинут остановкой в Париже, этими месяцами передышки после кошмара лагерей, потерей всех близких ему людей и судорожного стремления вернуться в рядовую, обычную жизнь среди тех, кого он должен был бы ненавидеть, встречая на улицах немецкого города, колыбели того, что превратило в ужас его жизнь. Его мюнхенский период казался теперь нереальной картинкой чужой судьбы, словно незнакомый ему двойник совершал движения вместо него в немой пантомиме под светом прожекторов.
Париж стал реабилитационным центром, санаторием для его больной души. Париж, "легкие люди" оживили его.
Он вернулся в отель. У барной стойки толпились постояльцы: аперитив перед тем, как отправится ужинать в ресторан, сигара в курительной комнате после ужина. Множество хорошо одетых преуспевающих мужчин. Несколько дам в вечерних нарядах.
Он занял столик, заказал виски, потом еще. Курил, рассматривая сквозь дым сигарет людей, вслушиваясь в гомон многоголосого разговора.
Нью-Йорк обладал совершенно другой, отличной от Парижа аурой. Он доверял своим чувствам, обостренным ожиданием очередного поворота судьбы. Ему хватило этого дня и этого вечера, чтобы ощутить ритм жизни населявших Большое яблоко обитателей. Это был ритм мощного двигателя, не знающего отдыха, требующего непрерывного потока человеческих усилий в достижении целей – тысяч, миллионов целей для каждого человека в отдельности и для всех вместе. Это был марафон на дистанцию в жизнь, и он был готов в нем участвовать.
Что он должен совершить? Он должен жить. Жить за всех тех, кого у него отняли. И он сможет это сделать, а потом… там, где они теперь, он им об этом расскажет.
Слезы – это не для него, это в последний раз.
Стивен Грин встретил его в просторном кабинете Нью-Йоркского офиса Macy’s на Herald Square на девятом этаже знаменитого универмага.
Он энергично пожал руку гостя, угостил кофе и рассказал о том, что был очень удивлен тоном письма, которое получил от Клиффа.