Они выходят к Сенату. Наискось, за рекой грузно поднимаются стены и верки, тёмным силуэтом врезается в небо шпиль Петропавловской крепости. Широта и величие! Щемящее тревожное чувство охватывает мальчика. Он поворачивается и вздрагивает. Огромный всадник вздыбил коня над скалой; он скачет на Павла, он грозно простёр руку. Великий, страшный Пётр! Как можно говорить о каких-то безразличных вещах в присутствии славного царя?! Невольно Павел тянет за рукав Николая, – кажется, он ищет защиты.
Два Николая смотрят в его растерянное лицо. Два Николая смеются.
– Какой кадет, какой гардемарин перед сим памятником не воображает себя адмиралом!
– Ты хочешь осмотреть Адмиралтейство? Ну пойдём.
Только теперь замечает Павел, что плац справа замыкает низкий жёлтый фронтон громадного здания и над ним в сером петербургском небе парит лёгкая золотая игла. Он молча идёт за лейтенантом. Часовые в холодных киверах делают на караул, и они вступают между высоких подстав с якорями и пушками под арку, проходят вдоль замерзшего канала. Справа и слева деревянные эллинги укрывают остовы будущих кораблей российского флота, дальше во дворах под навесами груды материалов. Снова ворота, и они выходят на великолепный гласис, обсаженный в три ряда молодыми деревьями.
– Теперь ты можешь обнять глазом всю перспективу замечательного произведения русского зодчего. Его имя Захаров, – говорит Николай Бестужев. Он берёт Павла за плечи и ворочает мальчика лицом к главному въезду с башней-колоннадой.
Грудастые нимфы поддерживают каменную небесную сферу, над ними громадный барельеф, и снова барельеф, и квадрат ионических колонн с фигурами стихий, времён года и стран света, и, наконец, фонарь с часовым.
Павел долго стоит закинув голову. Он пытается понять содержание барельефов, и бессилен. В смоленской деревне его не обучали греческой и римской мифологии. Мальчик вопросительно смотрит на брата.
– Царь Пётр на корабельной верфи, а остальное в сей аллегории я позабыл. Вот Коля у нас учёный, литератор. Спрашивай его.
Бестужев охотно поясняет: – Нептун, бог морей, передаёт царю-адмиралу эмблему своей власти – трезубец. Подле царя Минерва и Паллада, славные богини… А мифические чудища-тритоны – российские реки, изображают Волгу и Волхов, Двину и Дон. Ныне, видишь, подносят они лес, канаты и якоря женщине с веслом – Неве, малой, но для сношений с миром важнейшей из рек нашей родины. Гляди на эту урну, обвитую лаврами Александра Невского и великого Петра. Оба – предводители россиян, побеждали здесь, в воротах к морю, и о том помнит восседающая на скале под сенью лавра Россия…
Вдруг Николай Бестужев кривит губы и продолжает зло, горько, словно забыл, что перед ним только мальчуган из деревни.
– Россия может быть покойна!.. С нею эмблема силы и богатства – палица Геркулеса и рог изобилия. Да ещё сам кузнец Вулкан покорно складывает перед нею оружие, да ещё Слава несёт её флаги над морем. Какая ложь! Страшная ложь! В наши дни загублен флот. Хоть детище Петра было возрождено и вновь прославлено Спиридовым, Ушаковым и Сенявиным, нынче оно унижено, ограблено…
– Николай! – укор и предупреждение в голосе старшего Нахимова, а в глазах будто даже испуг.
– Ну-ну, – ещё больше кривится рот учёного лейтенанта, – я только говорю Павлу, что он должен мечтать о новой славе андреевского флага.
– Аминь! – Николай Нахимов весьма недоволен вспышкой товарища и торопит в обратный путь, к корпусу.
Но Павел уже задет словами Бестужева глубоко. Что же случилось с флотом? И разве не Россия, сокрушившая власть Наполеона в Европе, самая мощная держава мира? Вопросы застревают на губах. Ему нет дела до недовольства брата. Но он смущается и не умеет выразить свои мысли. Ведь Бестужев овеян славою Афонского сражения. Ведь в возрасте Павла Николай Александрович уже числился в экипаже легендарного капитана Лукина.
Он решает расспросить Мишеля, третьего из пяти братьев Бестужевых, который только классом старше его по корпусу и с ним очень мил. Павел любит в столице всего больше бестужевский дом. Там много книг на русском и иностранных языках, коллекции минералов, гранёные камни, редкости из Геркуланума и Помпеи, собранные учёным отцом братьев Бестужевых, в прошлом тоже боевым моряком.
В очередное воскресенье Павел забирается с Мишелем на антресоли, в комнату мальчиков. И здесь книги, рукописи, акварели, морские приборы, карты, флаги, модели кораблей смутно говорят Павлу о том, что существует мир ещё недоступных ему вкусов и интересов, и он в сравнении с Бестужевым просто дикарь.
Мишель – мальчик открытый и страстный, как старший брат. Он рад просветить Павла. Достаёт с полки запрещённого Радищева и читает Павлу наполненное гневом большого сердца "Путешествие".
– Не правда ли, стыдно и горько владеть крепостными душами?
– А у нас не так, – вспоминает Павел своих сверстников на деревне и то, что после разорительной войны отец покупал для сельца рожь в дальних местах, а барщину облегчил чуть не вполовину.
– А у нас не так, – вспоминает Павел своих сверстников на деревне и то, что после разорительной войны отец покупал для сельца рожь в дальних местах, а барщину облегчил чуть не вполовину.
Мишель презрительно улыбается. Значит, Павел ещё неспособен понять, что войну против Наполеона вёл и выиграл народ, но не для себя, а для чужого ему высшего сословия, и даже для купцов Великобритании, как пояснял старший Бестужев.
Но и Павел разочарован, не дождавшись от Мишеля разъяснений о российском флоте и его бедах. Странно устроены люди! Каждый хочет рассказывать о чём-то важном для него, а никого – ни других Бестужевых, ни старших Нахимовых, ни многочисленных сверстников в корпусе – не занимают вопросы, такие важные для Павла после речи лейтенанта у Адмиралтейской иглы.
Он делает ещё несколько попыток получить ключи к словам Бестужева, и безуспешность их вынуждает учиться терпению и самостоятельному наблюдению жизни. Что ж, коли он будет моряком, всё касающееся флота станет ему известно. Ничего он не упустит и не будет пугаться правды, как брат Николай, не будет тяготиться морскими буднями, подобно брату Платону, и уж, конечно, не станет ребячествовать, словно брат Ваня.
Конечно, его характер ещё не определился. Но то, что он не хочет походить в поступках и желаниях на братьев, кладёт начало внутренней, мало заметной окружающим работе его сознания и чувств.
Он сдержан и молчалив, и в корпусных буднях мало выделяется. Начальникам кажется одним из покорных и старательных юношей. Товарищам представляется скучным увальнем, из тех, что безразлично повинуются короткому приказу директора после праздника: "Завтра кадетам и гардемаринам в классы".
Однажды из столовой залы служители выносят столы и сваливают скамьи к стенам. Только громадная модель линейного корабля перед царским портретом остаётся на своём месте. В полумраке залы она плывёт с распущенными парусами, и у Павла стеснённо бьётся сердце. Как, должно быть, прекрасен большой корабль на воде! Павел ходит вокруг модели. Эта средняя мачта грот-мачта, впереди неё, в носовой части, фок-мачта, а ближе к корме бизань… Он шепчет названия поперечных дерев – реев и гафелей, продолжающих мачты стеньг, растянутых полотнищ парусов, и все они звучат музыкой будущей жизни моряка.
Брат Иван и соклассники безуспешно зовут Павла играть. Он отмахивается. Он мечтает о времени, когда на линейном корабле в совершенстве будет управляться в парусах. О времени, когда спорые руки матросов будут выполнять приказания, отданные им в грохоте сражений и в штормах.
Вдруг мечтания прерывает дробь барабана.
– По местам!
Воспитанники корпуса вытягиваются шеренгами, В интервалах становятся ротные командиры. Команда "смирно". Прибыл директор корпуса – престарелый адмирал Карцов. Сотни ног шаркают по паркету и отбивают шаг. Шеренги перестраиваются во взводные колонны, и вот весь дивизион с развёрнутым знаменем проходит по зале церемониальным маршем. Адмирал пялит старческие красные глаза и выкрикивает простуженным басом:
– Ого, Громовы детки, хорошо, здорово!
Он был когда-то вольтерьянцем, вольнодумцем, но теперь он только старик и не вникает в воспитание кадетов. Павел разочарован первой встречей с адмиралом.
Когда Карцов уезжает в Сенат, помощники директора, Баратынский – Пётр 2-й и Мамаев – Пётр 3-й (так их зовут потому, что Карцов тоже Пётр), позёвывая уходят в уютные казённые квартиры. Продолжаются будни. Кадеты и гардемарины расходятся на вечерние занятия. Из класса географии хор голосит:
Обь с Иртышом,
Таз, Енисей,
Лена, Тана, Яна
проте-ка-а-ают по Росси-ии-и.
Считают, что так основательнее запоминаются трудные названия рек, гор и городов.
Павлу надо в класс инспектора Марка Филипповича Горковенко. Здесь у доски топчется Бутенёв. Он никак не может показать вес вооружённого корабля, хотя Горковенко сообщил ему "пространство" той части судна, которая должна погрузиться в воду.
– Эх ты, теорист! Дубина стоеросовая! – пронзительно ругает инспектор маленького, живого, а сейчас беспомощного гардемарина.
– Он зейман, Марк Филиппович, – кричит "старик", сидящий рядом с Павлом. "Старик" трясёт чубом, вытягивает совсем нещегольские рыжие сапоги, играет цепочкой у пояса и фыркает.
– Он такой же зейман, как ты, и оба вы болваны! – огрызается Горковенко и снова требует от Бутенёва:
– Для чего в исчислении объёма надобен удельный вес воды?
Бутенёв не знает, что делать с удельным весом воды. Он вообще ничего не знает и сконфуженно уходит на своё место. Старший из гардемаринов Михаил Рейнеке бойко объясняет правило определения веса корабля. Павел прилежно записывает, что при измерении корабельного трюма надо вычесть толщину шпангоутов и обшивки. Сосед косится на его прилежно склонённую голову.
– Хочешь быть теористом?
– Что это?
– Ну, теористы, которые идут по теории кораблестроения, по механике. А астрономисты, зейманы, – настоящие моряки солёной воды.
Нахимов задумывается. Ему кажется, что моряку надо всё знать о корабле. Но он не смеет высказать "старику" своё суждение. А звонок избавляет его от ответа.
Бойкий сосед – его фамилия Лутковский – приглашает:
– Пойдём на ваган.
– Куда?
– Без разрешения, значит. На Смоленском поле драка с горными назначена.
Павел соглашается за себя и за Ивана. Нельзя нарушать дух товарищества. "Старик" может ославить их трусами.
Вылазка назначена вечером. Лутковский ведёт новичков чёрными лестницами. Они выбираются в мрачный двор, бегут в темноте по Четырнадцатой линии. Где-то заливаются псы. На перекрёстке, над сонным будочником, тускло горит фонарь. У стекла роем белых мух летят пушинки снега.
Лутковский рассказывает:
– С горными у нас была генеральная драка. Мы им орём: "горные, заборные", они нам: "морские, воровские". Потом свалились, квасим, квасим морды… Даже ротные разнять не могли. Ты любишь драться?
Павлу мальчишеские драки неинтересны. Но отвечает равнодушно:
– Люблю.
На Смоленском поле пусто. Постепенно сходятся несколько кадетов Морского и Горного корпусов, сговариваются отложить драку за недостатком сил у обеих сторон.
– Ничего, ещё попадёшь в драку, – утешает нового приятеля Лутковский.
– Попаду, – спокойно соглашается Павел.
Ротный командир обошёл отделения. В дортуарах укладываются спать, шепчутся по углам. Великовозрастные, из тех, что стали "на три точки", сидели в одном классе три года, продолжают делиться итогами воскресенья, хвастают выигранными в трактире партиями на бильярде и встречами с хористками. Младшие жадно прислушиваются. Одного маленького кадета освободил покровитель-гардемарин от сластей, присланных из дому, и малыш плачет в подушку. Ещё группа кадетов следит за потасовкой. Дерутся тихо, чтобы не услыхал дежурный. Зрители советуют побеждающему:
– Бей, пока не скажет – покорен.
Койка Павла у окна. Он кладёт локти на подоконник и смотрит на реку, ещё недавно скованную морозами. Постепенно шум в комнате затихает, разносится мирное сонное посвистывание. Унтер-офицер тушит огонь, и квадрат окна светлеет. Время близится к весне, к бессонным, призрачным белым ночам.
– Скоро пойдёт ладожский лёд, вот гул да треск будет, – шепчет справа голос. – Ты видел ледоход, Нахимов?
Гардемарин Анжу, кутаясь в одеяло, с ногами забирается на подоконник.
– Если долго-долго глядеть в одну точку, видны огни на устье.
– Брандвахты?
– Брандвахту ставят с открытием навигации. Ты был в море?
– Я совсем и не знаю, какое оно.
– Меня в детстве везли морем из Англии. А мой дед из Тулона; он был моряком. Я уже три лета ходил в море, – спешит выложить Анжу.
– Брат Николай получил производство в Тулоне, – вспоминает Павел. – Это вроде нашего Кронштадта?
– Ну да! В море чудесно. Вы скоро пойдёте в кампанию. Гардемарины ходят каждое лето. Корпусный бриг называется "Симеон и Анна", ещё есть фрегат "Малый".
– Я знаю. А ты пойдёшь?
– Я кончаю курс. Надо заказывать мичманский мундир. – Анжу ёжится от холода. Его чёрная, коротко стриженная голова лежит на острых кулачках: – В Англии гардемарины учатся на кораблях, учатся и плавают. На берегу только экзамены сдают.
– Так то не гардемарины, а мичманы.
– У них вроде одно и то же. Мидшипмен – по-нашему гардемарин.
Подумав, Павел соглашается:
– Наверно, хорошо – учиться на корабле. Но как же там занимаются науками? Этого Анжу не знает.
– Думаю, капитан или штурман помогают…
– А всё другое? Словесность, история, языки?
– Подумаешь, словесность! К чему она морякам? Всё одно мы в корпусе ничего из неё не знаем. При выпуске адмиралтейские гоняют перво-наперво по навигации.
– Ты плохо занимался?
– Скучно. Я всё практически пройду на корабле. Ты тоже не будешь заниматься.
– Я буду.
– Не будешь.
Павла смущает уверенность товарища. Он про себя решает, что будет заниматься. Он должен кончить корпус из первых, унтер-офицером. Тогда попадёт в дальнее плавание.
Он спрашивает:
– А ты хочешь в кругосветное?
– Ещё бы! У нас многие собираются – Литке, Рейнеке, Врангель. Ты уже знаешь их?
Павел познакомился с Мишей Рейнеке, усердным и ровным юношей, готовящимся к плаванию на Севере. Рейнеке ему понравился.
– Он серьёзный, зейман! – подтверждает Анжу и зевает. – Пора спать. Ложись и ты, завтра с утра кораблевождение.
Анжу прыгает в свою койку и сворачивается калачиком. Павел продолжает смотреть на реку. Она как чёрный бархат, вздутый ветром. По Исаакиевскому мосту с Адмиралтейского острова проехал извозчик. Огонёк торопливо побежал и скрылся влево. Но за рекой много огней, и от их бесконечной линии уходят в стылую воду дрожащие столбы света.
Немногим больше ста лет существует Петербург, и уже такой огромный! Павел силится представить себе пустынную реку, заболоченные берега, сырой бор на месте дворцов. И вспоминает слова старика служителя: "Царь Пётр восхотел, а строили народом, косточками мужицкими болота высушили". Да, и сейчас мужики трудятся, вон какие колонны возводят на стройке Исаакиевского собора… А корпус? Тоже сколько труда ушло… Почему-то вспоминается Николай Бестужев. Это он сказывал, что корпус старше Петербурга, назывался Навигацкой школой и помещался в Сухаревой башне, в Москве…
Павел снимает онемевшую руку с подоконника, сползает в койку, закрывает глаза.
Откуда Николай Александрович так много знает? И братья его очень способные. Александр – кавалерист, пишет стихи… Николай мог бы написать историю корпуса? Наверное. Как сначала корпус перевели в Кронштадт, а потом царь Павел Петрович распорядился устроить кадетов в столице. Говорят, в Кронштадте очень плохо кормили, все кадеты были разуты, в классах были выбиты стёкла и кадеты воровали дрова. Но, конечно, там было интереснее. Морская крепость, и очень много больших кораблей и иностранцев. А в Петербург судам нельзя приходить, потому что на устье мелко…
"Я ещё очень мало знаю…"
И вдруг становится удивительно, что все знаменитые моряки были мальчиками, как он: что так же в корпусе учились Лаптевы, Овцын, Челюскин, Чириков, такие отважные исследователи… И Ушаков, и Сенявин, которые побеждали флоты неприятеля? Смешно! Адмиралы?! Адмиралы сидели за партами и, может быть, не понимали задачу по навигации?
Нет, должно быть, они очень выделялись. Сразу. Как Николай Александрович…
Павел ныряет в холодную постель. Неодолимая сила притягивает его голову к подушке, и ещё один тихий посвист входит в сонное дыхание первого отделения третьей роты.
Гардемарины толпятся на кронштадтском стимботе. Павел рад, словно сейчас только поступает в корпус. Пряно пахнет смолой, солью. До горизонта уходит светлая вода. А небо высокое, голубое, чистая эмаль и всего одно розовое облачко уплывает к Ораниенбауму.