Путешествие началось. Машина перестала отчаянно стучать. Для экономии огонь в топке погашен. Из высокой трубы уже не летят, к радости пассажиров, искры и хлопья жирной копоти. Бог с ним, с новшеством, заведённым в нынешнем году. По ветру и так ладно идёт стимбот. Хлопает парус, гудит и скрипит дерево, музыкой отдаётся в ушах каждый звук моря. Впрочем, какое же это море?! Берега не отступают, за ботом неотступно следуют мызы, монастырские главы, дачные домики, купы зелени. Это Сергиева пустынь, Стрельна, Петергоф, ещё дальше – Ораниенбаум.
Павел переходит на другой борт. Отсюда море кажется шире и темнее.
Харьковчанин Андрюша Чигирь подталкивает Павла к группе гардемаринов.
– Ходим, Павка, князь про Кронштадт кажет. Видать уже.
Павел хочет сразу вобрать в себя низкую угрюмую землю, многоугольники каменных фортов, лес корабельных мачт, башни старого корпусного здания ныне там штурманское училище… Он почти не следит за рукой кадетского любимца, тишайшего князя Ширинского-Шихматова, показывающего первокампанцам примечательные места Кронштадта.
Павел угадывает многие здания. Он узнал и полюбил их, расспрашивая братьев, Бестужевых и товарищей в корпусе.
– Царь неутомимо преследовал шведов. Наши гребные суда высадились на острове Ретусари. Шведы так спешно бежали, что оставили в добычу котёл с обедом своим. Сие событие и дало повод к наименованию острова Котлином.
Надобно верить учёному князю. Однако же Котлин был принадлежен исстари к Новгородской земле… Павел прислушивается.
– Царь-моряк оценил, что оборона острова преграждает путь к новому граду, что по мелководью на входах в Неву основательнее строить суда в Кронштадте и здесь иметь торг с иностранцами.
Шихматов недолго увлекает в историю: он помнит, что гардемарины начинают практическое плавание, и заканчивает свои объяснения навигационными указаниями:
– Длина от Военной гавани до Толбухина маяка шесть миль. Ширина между Купеческой гаванью и Кроншлотом – кабельтов, между Цитаделью и Рис-банкой около мили, против косы и маяка до материкового берега – не более двух миль. Течение на рейде обычно пол-узла, но ежели много воды, оное доходит до узла с четвертью. Течение есть следствие невского течения и направляется по фарватеру к западу. Следует, господа, запомнить, что при продолжительном западном ветре сие течение оборачивается к Неве и тогда грозит бедствием нашей столице…
Стимбот идёт по Купеческой гавани. С низкой палубы кажутся огромными двухдечные корабли, привлекательны и пузатые шхуны с косыми парусами, и стройные бриги, и даже тендеры, шебеки и требаки. Над судами вьются пёстрые флаги Англии, Франции, Швеции, Дании, Гамбурга, Штеттина, Мекленбурга, Португалии, Испании и Сезеро-Американских Штатов. С тяжело нависших к воде корм, с облегчённых приподнятых носов уходят под воду якорные канаты.
Тихо, ясно, ветер слабый – бомбрамсельный. Судовой мусор – щепу, солому и гнилые овощи – течение сбивает в кучи и, словно плоты, медленно выносит на рейд.
Второкампанцы изображают перед новичками бывалых моряков. Они раскачиваются на широко расставленных ногах, хотя нет качки; они ловко сплёвывают за борт, хотя не жуют табака, и бросают едкие замечания о судах.
– Немец, должно быть, напоил свой бушприт. Он совсем клонится к воде.
– Смотри, у датчанина фор-штаг идёт враздрай с грот-стень-штагом. Бьюсь об заклад, шкипер и его команда окривели на один глаз.
Павел с удивлением слушает товарищей. Он и наполовину не понимает их речей. Он восхищен мнимыми знаниями гардемаринов и удручён своим невежеством. Только что он считал все корабли красивыми и думал об их капитанах с завистью и трепетным восторгом. Теперь замечает лишь облезшие борта, облупившуюся краску, гирлянды сохнущего тряпья на вантах, скверные камбузные запахи.
Первая встреча с торговыми судами отравлена, и тем больше волнуется Павел, ожидая свидания с военными кораблями.
Машина стимбота снова бьёт лопастями колёс по воде. Он идёт каналом в Среднюю гавань. Замшелые зелёные камни и пирамиды с золотыми двуглавыми орлами встречают будущих офицеров. В когтях орлов корабли. Да, военный флот совсем иной. Павел читает елизаветинскую вязь на красном фронтоне старого, петровского дока: "Являет дело – каков был труд! Чего не победит России мужество".
И вот перед кадетами стопушечные корабли первой дивизии Балтийского флота под адмиральским флагом и ординарными вымпелами. Из портов в два и три яруса грозно смотрят жерла пушек. Но уже некогда озираться по сторонам. Подают концы. Бот толкнулся кранцами в стенку и притирается вдоль неё. Гардемарины едва дождались закрепления швартовых и команды; гурьбой прыгают на пристань. Павла стискивают, выносят на камни, как на волне…
Бриг "Симеон и Анна" ещё не готов к плаванию. С Бутенёвым и Чигирём оба тоже первокампанцы – Павел целыми днями странствует по Кронштадту. Они измеряют Крестовый канал – насчитывают больше трёх тысяч шагов. Они смотрят, как конопатят и килюют суда, как каторжане с тузами на спинах, обритые и клеймёные, заводят скрипучий ворот и на палубу спускают мачту. Они дышат пеньковой пылью на канатном заводе и восторгаются мачтовыми сараями. Там сохнет великий клад – отечественные дубы и сосны, и заграничный тик, и непобедимо господствуют запахи смолы. Они шмыгают по чугунолитейному заводу, задыхаясь от жары и не слыша в стуке молотов своих голосов. Они делают друг перед другом вид, что им известны все роды орудий, лежащих на пушечном дворе, и покровительственно хлопают по холодным стволам единорогов и каронад. Они глазеют на диковины – кран, поднимающий тяжести, как соломинки, на паровую машину, очищающую дно Военной гавани.
Они толкутся между поморами и иностранными матросами у голландской кухни на берегу. Здесь работают коки всех судов, потому что на кораблях в гавани запрещено разводить огонь. Но здесь не столько едят, сколько пьют и заключают сделки.
Они подолгу стоят у окна лавки Осипа Васильева, именуемого на вывеске Ioseph Willamson. Здесь в открытых футлярах лежат секстаны, октаны, хронометры, компасы, подзорные трубы, и трёхъязычное объявление над ними утверждает, что эти приборы лучших мастеров достойны лучших командиров кораблей, отправляющихся вокруг света. И сам Васильев, ряженный мистером Джозефом Вильямсоном, представляется гардемаринам кронштадтским Ньютоном.
Чигирь забавно хрюкает и подмигивает товарищам:
– Трохи погодить. Через три роки придемо закуплять? А? – Он показывает из кармана угол ассигнации: – Гайда за вином, тут арап один продаёт, американский арап, ей-богу…
Бриг в море. Он лавирует у финляндского берега. С попутным ветром обходит мыс Стирсудден и остров Биорке. Потом идёт поперёк залива к красноватым пескам Красной Горки. Всё новые и новые берега надо запоминать молодым навигаторам. То на траверзе Сойкина гора, то остров Сескар. Всюду песчаные мели, и глазу радостен вид узкого лесистого островка Пенисаари.
Первая вахта Павла. В первый раз неловкие ноги упираются в зыбкие выбленки. Под сеткой вантов палуба ушла в сторону – у брига резкий крен на правый борт, море встаёт бурлящей стеной и голова кружится, тянет вниз. Но Павел уже забрался на салинг, обвил руками стеньгу и качается вместе с мачтой. Сердце перестаёт давать перебои, страхи неожиданно исчезли, становится легко и весело, как некогда в детстве. Он что-то мурлычет, смотрит вниз на матросов и старших товарищей. Они крепят паруса, вися в воздухе так же спокойно, будто находятся на ровной земле. Павел нерешительно освобождает одну руку, потом другую. Оказывается, можно держаться со свободными руками. Он доволен собой. Он складывает ладони рупором и лихо кричит вниз:
– Справа по носу земля!
Это остров Гогланд. Горбатым хребтом лежит остров поперёк залива, и бриг должен менять галс. Но на время капитан велит ложиться в дрейф. Качка становится порывистее, шире и резче. Павел чувствует резь в желудке: ощущение такое, будто они с Чигирём сейчас пили арапское вино. Но крепится…
Обратно, на палубу, спускаться тяжелее: ноги делают беспомощные паучьи движения в поисках опоры, вот-вот полетишь. В отчаянье гардемарин скользит по пеньковой снасти, натирая до крови ладони и инстинктивно сплетая ноги. Ур-ра! Он на палубе.
На другой день – повторяет такой же спуск. Он хочет добиться подъёма и спуска без остановок. На это уходит неделя. Матросы замечают упорство мальчика и охотно помогают Павлу, учат практически находить прочный центр тяжести тела. Наконец руки и ноги так натренированы, что он с закрытыми глазами может взбираться на мачты. Его мускулы крепнут, он уже не должен сосредоточивать на физическом упражнении своё внимание и может спокойно изучать паруса.
Теперь он чувствует себя моряком и, как "старики", лихо носит рабочий костюм – измаранную смолою парусиновую рубаху и широкие панталоны. Научается сбивать фуражку набекрень, чтобы её удерживал только ремешок. И с каким удовольствием повторяет звучные команды! Пусть по рангоуту и снастям действительно сорок сороков названий, как уверяет стихотворец Володька Даль, но Павел уверен, что всё изучит и всем будет знать место. Вот уже его похвалили за смелое выполнение команды "крепить штык-болт". Нок рея заходит много дальше борта. Сорвёшься – упадёшь в сердитую волну, и поминай как звали… Но Павел уже брал рифы на пятисаженной высоте под хлопающим парусом. Он не полетит вниз, не разобьётся.
Дни бегут. Гардемарины постепенно обучаются всему, что означено в инструкции, вручённой командирам корпусных судов. Они узнают, как "делать такелаж, привязывать, ставить и крепить паруса, брать рифы, сниматься с якоря и становиться на оный, поворачивать судном против ветра и по ветру; ложиться в дрейф под разными парусами, спускать и поднимать стеньги, править рулём, бросать лаг и лот, брать пеленги и делать обсервации, писать журналы, вести счисление, полагать оное на карту, делать морские описи береговых и прочих видимых мест…"
Ежедневно после работы в парусах командир назначает пушечные и ружейные учения. Учителя – квартирмейстер Никон Муравьёв, матросы первой статьи Абрам Катаев и Семён Шихов – командуют орудиями.
Они ревностны и суровы, эти старики, служившие под флагом Ушакова и Сенявина в адриатических, черноморских и архипелажских сражениях. С плохо скрытым пренебрежением они выслушивают строгие предупреждения корпусного надзирателя молодых дворянских птенцов "следить, чтобы не опалило, не ожгло".
"Разве служба и нежности могут идти рука об руку?!"
– К смотру! Бань! – сипло кричит Абрам Катаев; и Павел выныривает из порта к дулу орудия над водой, а Чигирь и Бутенёв раскрепляют тали. Момент пробка снята, пыжовник прошёл по внутренним стенкам ствола орудия.
"Хорошо, узла от старого заряда нет. Теперь надо банником очистить канал от нагара".
Чигирь несёт на вытянутых руках картуз узлом вверх. Павел ловко подхватывает его, забивает пыжи и посылает до казны. Теперь ясно, снова пыж – и всё готово. Он быстро ныряет в порт и оглядывает палубу.
"Ага, другие ещё возятся! Мы снова первыми!"
Бутенёв за канонира. Он вдруг становится невыразимо похож на квартирмейстера Никона. Широкий нос-картофелина лоснится. Та же размеренная торжественность и чёткость движений, то же посапывание, когда пробивает картуз и из рога насыпает порох в запал.
Но вот все приготовления закончены: остаётся лишь ломами и ганшпугами навести пушку на мишень. Эта работа требует силы матросов, но мальчики хотят обойтись без помощи. Они подбодряют друг друга возгласами: "Ну-ка, разом! Ещё раз! Ещё разик!" И обливаются потом, точно грузчики, что носят из барж громадные тёсаные карельские камни на постройку Исаакиевского собора.
После десяти выстрелов на бриге устойчиво держится сладкий продымлённый запах жжёных тряпок и пороха. Возбуждённые гардемарины спорят, чей выстрел был ловче, и даже молчаливый Павел азартно защищает вероятный успех своей каронады.
Как-то ночью бриг соединяется с Кронштадтской эскадрой. На кораблях жгут фальшфейеры, отсветы слепящих огней вырывают из темноты призрачные стены парусов. Потом эскадру снова поглощает мрак. Гардемарины с завистью думают о своих товарищах, расписанных по кораблям вице-адмирала Кроуна. Да, прелесть плавания на бриге исчезла – рядом с настоящими боевыми военными кораблями бриг так жалок! Никто не ложится спать, все толпятся на палубе, следят за новыми фальшфейерами, ожидают рассвета, когда можно будет рассмотреть эскадру. Наконец наступает утро. Очень тихо, и корабли лежат в дрейфе, соблюдая строй походного ордера в две колонны. На ветре "Ростислав", "Любек" и "Дрезден". С подветренной стороны – "Три иерарха", "Гамбург" и "Святослав". Впереди эскадры фрегаты "Архангельск", "Аргус" и "Автроил".
"Симеон и Анна" меняет галс и становится в кильватере за кормой "Малого". С "Ростислава" стреляет пушка "для утренней зори" и поднимается кормовой флаг. Тотчас же флаги идут вверх на всех кораблях. Адмирал начинает будничный рабочий день эскадры. Предстоит учение на гребных судах, посылка десантных партий, потом постановка всех парусов, какие можно нести.
И Павел думает: "Нет, какой же я моряк… Сигналы и задачи, поставленные адмиралом, мне совсем, совсем неизвестны…"
Когда поднимается ветер, суда эскадры делают перестроение. Они вытягиваются в линию баталии и все вдруг поворачивают оверштаг.
Да, настоящая морская учёба ещё впереди; возможно ли стать моряком на жалком учебном бриге?..
Разойдясь с эскадрою, "Симеон и Анна" бросает якорь у Петергофа. Гардемаринов в воскресный день отпускают на берег. Павел остаётся у воды. Так жарко, такая в ногах и руках усталость после вахты, что не хочется двигаться. Только бы лежать, лежать и слушать тихие голоса моря.
– Фонтаны, брат! – соблазняет один из друзей.
– Бог с ними, в другой раз.
– А что его спрашивать, хватай и волоки, – кричит Чигирь. А Бутенёв в таких случаях рад стараться. Он рывком тащит Павла за ноги. Напрасно Нахимов упирается руками в песок, напрасно брыкается. Приятели сильны и неумолимы. Приходится натянуть куртку и брюки, надеть тяжёлые башмаки и плестись под конвоем к фонтанам.
Он сначала злится, но в парке прохладно и красиво, и верно стоило увидеть дворцовые чудеса; такое в смоленской усадьбе Нахимовых не снится никому.
Между подстриженными деревьями, на усыпанной галькою дорожке, на мостках с узорными переплётами, у журчащих искусственных ручьёв открывается сердцу новая красота жизни. О, как звонко, чисто щебечут птицы! А осы, шмели, стрекозы, бабочки опускаются на пёстрые и пышные цветы, будто для того, чтобы заметили их разнообразные богатства.
Павел замечает, что Чигирь притих, а ругатель Бутенёв, забияка Бутенёв, мурлычет песенку о благодетельной натуре. Значит, и на них воздействовала природа. Он неясно понимает: сейчас товарищи не удивились бы рассказам о материнской ласке, о детстве, не стеснённом корпусной дисциплиной. Сорвав веточку, Павел жуёт листок за листком и радуется сочной горечи.
Чигирь вздыхает:
– У нас, на Харьковщине, сейчас вишня и кавуны, да ещё дыни…
– Яблоки, – в тон ему начинает Павел, но вдруг тишина взрывается. Визгливый и грассирующий, властный и растерянный голос будит парк, уничтожает очарование мирного утра.
– Как смел! Негодяй! Взять его! Обоих взять! Арестовать!
На самой задушевной ноте обрывает свою песенку Бутенёв. Побледнев, шепчет:
– Государь!
– Ходим зараз побачим – кого! – сразу проникается потребностью действовать Чигирь.
Но идти незачем. Навстречу мчится растрёпанный гардемарин Галл.
– Вы куда, га-спа-да? Бежим!
На ходу, выкрикивая, оглядываясь и преувеличенно ужасаясь, Галл передаёт, что Александр Павлович остановил Лутковского и Артюхова и стал отчитывать гардемаринов за небрежность в одежде и манере. Лутковский ответил, что гардемарины не пажи. Тогда государь поднял руку. Может быть, он не хотел ударить, а только притянул бы Лутковского к себе, но Артюхов испугался за друга и бросился государю под ноги.
– Он сначала пошатнулся, но потом поймал Артюшку за воротник. И.. и… Лутковский, Лутковский…
Они никак не могли услышать, что же сделал Лутковский, хотя уже сидели в шлюпке и гребли к своему бригу.
– Так что сделал Феопемис? – спрашивает Павел, не из любопытства, а из желания покончить с невыносимым томлением.
– Он толкнул царя и плюнул. Я сам видел – в щёку плюнул.
Вечером вызывают во дворец капитан-лейтенанта Геннинга, командира корпусного отряда. Директор Карцов уже там. А на следующий день зачитывают высочайшее повеление: "Гардемаринов Лутковского и Артюхова за весьма худое поведение разжаловать в матросы и отправить в Свеаборг, где иметь за ними особое наблюдение!"1.
Лутковский в корпусе считается "стариком", хотя ему всего пятнадцать лет. Он рано поступил в кадеты, и его сверстники уже выходят в лейтенанты. Но Павел больше думает о маленьком Артюхове, кротком и болезненном. Долго ли он выживет "под особым наблюдением"?
Конец плавания проходит угрюмо, и так же подавленно начинается новый учебный год. Отвозят в сумасшедший дом Николая Безобразова, заболевшего после келейного наказания розгами. Увольняют по высочайшей воле за неспособность к морской службе Роде, Толбузина и Яковлева. Умирает грузин Канчихадзе, а другой грузин, Пагава, покушается на самоубийство. Вряд ли останется на морской службе и болезненный лекарский сын Владимир Даль.