Павел видит, что путь к мичманскому производству нелёгок. Корпус – не лицей и даже не сухопутный корпус, где почти сплошь учатся сынки богачей. Сто тридцать душ рабов Нахимовых в глазах большинства кадетов огромное богатство. У родителей иных товарищей или совсем нет крепостных, или десять, двадцать, самое большое пятьдесят душ. Павел с братом Иваном, Алекс Кучин, глупейший князь Урусов, генеральский сын Завалишин – аристократия корпуса. Брат Платон, ставший с этого года ротным командиром в корпусе, впрочем, разочаровал Павла.
– Нас пятеро, Паша. Поделить – на каждого выйдет 26 душ. Да и делить не придётся. На имении долги.
Я отказался от своей доли, да ещё помочь пришлось отцу. После войны надо было имение поднять, вас троих привезти в корпус, экипировать. Четыре тысячи долгу за мной Российско-Американской компании, не знаю, когда и выплачу. В каждую треть шестьдесят пять рублей остаётся жалованья. Половину отдаю за долг.
– А Николай?
– Что Николай? – кротко усмехается Платон. – Каждый, Паша, живёт по своему разумению… Как науки? "Изрядно" или "частью"? – старший брат спешно и неловко отводит разговор в другое русло.
Павел отрицательно качает головой:
– Весьма и очень хорошо. Можешь проверить…
У Павла появляется новый товарищ, Дмитрий Завалишин. Анжу уже офицер и вместе с Врангелем собирается в плавание на шлюпе "Камчатка", который поведёт Головнин: превосходнейший из русских моряков, он только вернулся из двухгодичного плена в Японии.
Что влечёт Павла к Дмитрию? Что Завалишин хороводит в классе и в коридорах? Кичлив и насмешлив? Что латиниста Триполу прозвал пуделем итальянским?
Он бесспорно смел – объявил географу: "Я вас сам могу учить". Груздеву, словеснику, теперь нагло поют завалишинское: "Ска-ачет груздочек по е-ельничку, не гру-уздо-очек, а поповий сын". Научил кадетов дразнить учителя Белоуса синеусом, красноусом, черноусом. Дмитрий умеет обойти даже солдафона, гатчинца, майора Метельского. Когда майор отказывает в отпуске, Завалишин умильно говорит: "Помилуйте, я свои сапоги ношу", и скаредный аракчеевец подписывает пропуск. Дмитрий всегда лисьей хитростью избежит розог. Правда, Завалишин хорошо учится: он – лучший математик, великолепно владеет языками, знает историю. Но Нахимов ведь тоже не отстаёт. Он уже старший в своём взводе и на класс впереди Завалишина.
Нет, должно быть, Дмитрий завоевал его тем, что также носится с мечтой о кругосветном плавании и что в рассуждениях болтливого Дмитрия о флоте есть что-то общее с мыслями Бестужевых. Отец Завалишина – видный генерал, суворовской выучки. Дмитрий благо, даря положению отца знает многих и многое. И то, что Павел от него слышит, наконец объясняет горькие слова Николая Александровича перед Адмиралтейством…
Зимний воскресный день. Уроков нет. Павел вернулся с катка и слоняется по зале, высчитывая дни, оставшиеся до летней кампании.
– Что ходишь как неприкаянный?
– А нечего делать. Крузенштерна прочитал, Скоресби и новую книгу Головнина тоже.
Лукавые глаза Дмитрия прищуриваются. Он выпячивает свои крупные яркие губы, отбрасывает со лба прядь волос; его явно забавляет уныние товарища.
– Может быть, хочешь погулять?
– Спасибо. Намёрзся на катке. Шинели не дают надевать.
– В город?
– Нет.
– А в Кронштадт? – Дмитрий с торжеством вынимает из куртки отпускной билет гардемаринам Нахимову и Завалишину на два дня. Павел не радуется:
– Что интересного, когда корабли во льдах. Флотские казармы и здесь есть…
– Дурень! Это ж я уговорил братца твоего, Платона. В гости к самому Головкину нас с собой берёт. Поездка на буере под парусом. Тебе не улыбается мчаться по наезженной на льду снежной дороге? Торосы, огни костров, часовые бьют в колокола…
– Замечательно, замечательно. Когда ехать?
– Сейчас.
В квартире Головнина тепло и по-холостяцки уютно. Всюду карты, чертежи, мореходные инструменты. Хозяин сидит за столом со старшим Бестужевым, молодым лейтенантом Константином Петровичем Торсоном и Платоном Нахимовым. Мальчики забираются на диван, прихлёбывают из серебряных чарок слабый, но горячий грог.
Бестужев вернулся из Голландии. Он читает друзьям свои очерки, состоящие, по литературной моде, из писем. Он увлекательно изложил историю и рассказал о культуре энергичного свободного народа. Павла особенно занимает повесть о том, как голландцы огромными насыпями в заливе отвоевали у воды землю, осушили её.
– Здесь-то, – взволнованно и значительно повышая голос, читает Бестужев, – голландцы показали свету, к чему способно человечество и до какой степени может вознестись дух людей свободных.
На ночь Павла и Дмитрия устраивают в соседней комнате. Но они не спят и прислушиваются к голосам офицеров. Гости уже переговорили о последнем походе Бестужева, об его планах по написанию истории флота. Теперь рассказывает Головнин, и Павел напряжённо ловит его слова. Ему очень нравится капитан, герой и писатель. Он какой-то ровный, хорошо собранный. Нравится его хохолок над крутым лбом, зачёсы на висках и сдержанная убеждённость.
– Всего больше рад походу, – поясняет Головнин, – потому что покину ваше царство "шпрехен зи дойч". Маркиз Траверсе, нынешний управляющий министерством, дрянь, но Моллер, командир нашего порта, ещё подлее.
– Флот без надобности. Флотские экипажи гнали французов до Парижа вместе с пехотой, – так зачем корабли? – усмехается Платон Нахимов и краснеет от испуга за свою дерзость.
– Вот-вот, так они и рассуждают. А если бы в те времена, когда пи одно английское судно без позволения испанцев не смело показаться на море и когда сама Англия трепетала в ожидании нападения Испании, если бы тогда английское правительство думало как нынче Воронцов, на каком положении пребывала бы сия держава? Впрочем, – морщится Головнин, – Российское государство не британский остров и не для колониального пиратства Пётр создавал флот. Наш флот послужил народу освобождением искони русских берегов Балтики и Чёрного моря. Посему имел он Ушакова и Сенявина. Но ныне…
Головнин ждёт поддержки Бестужева, но тот делает узор из хлебных крошек, и капитан продолжает:
– Ныне Россия содержит флот свой не для неприятелей, а для приятелей. Вероломство и корысть довели флот до полного ничтожества, до презрительного и бессильного положения…
– О, суждение преувеличенное, – примирительно говорит Платон. Он не любит резкостей, а тут ещё рядом мальчики. Наверное лишь делают вид, что спят. И добрый Платон кивком головы показывает на приоткрытую дверь.
Головнин бормочет:
– Пусть знают. Они же будущие офицеры и, следовательно, устроители флота. – Но голос понижает: – Корабли наши гнилые, вооружены и снабжены худо, бедственно. Флотоводцы хворые, престарелые, без познаний и присутствия духа…
– А Сенявин? – укоризненно напоминает Торсон.
– Так Сенявина ж заставили уйти в отставку, как ранее Ушакова; и живёт славный адмирал на нищем пенсионе – в заслугу за великие победы в Средиземном море и умножение флота… Имена Ушакова и Сенявина Моллерам ненавистны… Или матросы? Наши матросы всегда оборванные; в столице толкутся у биржи, на невских мостах, да и на всех перекрёстках города, чтобы к казённому кошту прибавить копейку на харчи.
Бестужев сметает крошки ребром ладони и напоминает:
– Морскую силу Англии утвердил Кромвель, когда навигационным актом обеспечил торговому британскому мореплаванию великие преимущества пред иностранцами.
– А до того Кромвель отсёк английскому королю Карлу голову, – вставляет Торсон и раскуривает трубку.
– Заехали, заехали… – бормочет Платон.
– Вы об этом думали, Василий Михайлович? – резко спрашивает Бестужев.
Головнин отвечает глухо, но раздельно:
– Я всегда думаю, что отечество наше не бедно людьми воли, ума и чувства общественного долга. Вот-с мы, моряки. Морская служба – скажу прямо – занятие тягостное, несносное, опасное. С самых юных лет мы говорим "прости" приятностям жизни. Носимые злоключениями в крепости над глубиной морской, имеем неприятелем – воду, огонь, ветры, туманы, мели, рифы, иногда даже своих спутников…
– У него на "Диане" был офицер-изменник, немец Мур, – шепчет Дмитрий Павлу.
– Так как не ждать, что настоящий моряк будет в отвращении к корыстолюбивой сволочи; жизнь наша учит благородству чувств, – продолжает Головнин.
"Ах, как это он хорошо сказал. Это надо помнить, как заповедь", восторгается Павел и молит Дмитрия:
– Сделай милость, помолчи. А там, за столом:
– Государь наш, первый по благородству чувств… – пытается затушить опасную тему Платон.
А Бестужев громко хохочет, и Торсон ему вторит:
– Царь наш русский, носит мундир прусский. Тебе бы, Платон, с князем Шихматовым в монастырь пойти. Князюшка – прекрасный, светлый человек, своих крепостных освободил. Но это не все. И не в Александре Павловиче дело нынче. Не он, им управляют…
– Аракчеев, – глухо и зло называет он презренное имя.
– Этот подлый слуга деспота возвёл утеснение в закон. Малые угнетаются средними, средние – большими, сии – ещё высшими. А временщик – гроза над всеми. Ненавижу…
И, оглянувшись на дверь, словно вспомнив, что не следует привлекать внимание юнцов к беседе, Бестужев упавшим голосом заканчивает:
– Будем думать, Василий Михайлович, к вашему возвращению мыслящие честные люди успеют в своих надеждах.
Торсон одобрительно кивает головой, выбивает трубку: похоже, он добился какого-то жданного итога. Он снова садится и спрашивает:
– Как идут сборы к вашей экспедиции, Василий Михайлович?
– А так: заказал я, например, мануфактуру. Ну-с, привёз подрядчик. Осмотрели её экипажмейстер, контрольный советник и художник. Четыре раза увозил купец, пока не догадался всех "подмазать". Тогда экипажмейстер подал по форме рапорт, составили росписи и занесли в шнуровые книги. Потом у экспедитора подмазал мой подрядчик пяток чиновников, сочинили они записку и отправили в коллегию. Там ещё сочиняют новую кипу бумаг, пока Моллер получит куш. А мы ждём, и на команду платье не шьётся…
Торсон опять кивает головой:
– Знаете, в кронштадтских складах все иностранные купцы у воров покупают такелаж и части рангоута, не нахвалятся. А для наших военных кораблей, хотя бы вашего кругосветного шлюпа, остаётся дерьмо. С иным и до Гогланда не дойти. Так, наверно, и у Беллинсгаузена грузятся. (Торсон должен идти в Южный океан с этим капитаном).
Когда на другой день гости прощаются, Головнин задерживает руку Павла.
– Плавал уже? По Финскому заливу? Это ерунда-с. Кончишь корпус, просись в дальнее. Тут моряком не станешь.
Павел вспыхивает:
– Я и сам так считаю. Я бы с вами…
– Ну-ну, расти. В своё плавание беру разжалованного Лутковского, выручать надо. А ты время не теряй, учись. Моряк должен быть образованным. Кука путешествия читал? Возьми у меня.
Отпустив руку Павла, Головнин отечески ухватывает острый подбородок Дмитрия и тянет к себе:
– А ты, быстрый, помалкивай, о чём слышишь, ясно?
– Как можно, – обижается Дмитрий. – Мы не ребята.
Несмотря на убеждение, что он взрослый и о всём по-взрослому может судить, в новом плавании на бриге "Феникс" Дмитрий ведёт себя мальчишески, отлынивает от работы в парусах, а на стоянке ищет знатных знакомств. В Стокгольме покидает Нахимова для танцев в доме российского посланника. В Копенгагене проводит время с наследным принцем.
Павла Нахимова не увлекают пышные балы. Столь же мало ценит он планы Дмитрия, мечтающего вместе с датским принцем об отмщении потомкам Нельсона за сожжение этим адмиралом датского флота и пиратское крейсерство в балтийских водах. После вечера у Головнина отроческие годы Павла будто сразу кончились. Плавание на бриге "Феникс" – последнее учебное плавание. Зимой предстанет перед флотской, артиллерийской и астрономической комиссиями. Ещё один последний год учения, и он станет офицером. Что предстоит делать? Будущая жизнь – зачарованная страна, белое пятно на карте. Её нужно открыть, в ней нужно определить свой курс. Ничего не значит, что до тебя по этой стране шли другие. Опыта старших мало, нужен свой, собственный. Вот старшие братья уже определились, но их путь для Павла не годится. Даже с Иваном, сверстником, они идут разными фарватерами.
На бриге "Феникс" для такого направления ума у Павла благоприятная обстановка. О качестве морской практики заботится опытный офицер. Капитан-лейтенант Милюков – один из пяти офицеров русского флота, овеянных славой участия в Трафальгарском сражении.
Для успокоения петербургского начальства воспитатель гардемаринов, всё тот же Шихматов, с деланной непосредственностью сообщает анекдотические наблюдения путешественников. Он пишет из Стокгольма: "Его величество, страдая от паралича, принял нас в кабинете своём, сидя в креслах в полном мундире. Будучи по причине крайнего расслабления косноязычен, сделал несколько вразумительных вопросов о нашем плавании и отпустил нас от себя весьма милостиво. Несмотря на измождённое немощью тело, его дух, кажется, ещё не лишился своей бодрости, ибо глаза его удивительно живы и быстры…"
Из Копенгагена Шихматов с мнимым восторгом заявляет: "Толикое видели к себе внимание их величеств и их высочеств, что даже приведены были тем в удивление…"
Но гардемарины, которые хотят быть моряками, могут оставаться в стороне от веселья в иностранных столицах. Такие юноши изучают морские базы. Гардемарин Павел Нахимов старательно записывает в личном журнале: "Карлскрона – главный шведский военный порт. Наиболее достоин в оном примечания новый бассейн, имеющий вид четверти круга, с пятью покрытыми доками, по дуге расположенными. В доках два 82-пушечных корабля заканчиваются и два заложены. На рейде 12 кораблей (один из них – наш "Владимир"), 8 фрегатов и 2 корвета…"
Павел стоит помощником вахтенного офицера в открытом море. Лейтенант Дохтуров доверяет Нахимову больше, чем другим гардемаринам. Он не отменяет ни одного распоряжения Павла. Но, несмотря на удачное управление, юноша волнуется. Он обыскивает горизонт – не находит ли шквальная облачность. Он зорко осматривает – хорошо ли обтянуты брасы, как стоят паруса и достаточно ли наполняет их ветер. Он посылает проверить, сколько воды в интрюме. Он берёт высоты солнца, снова и снова определяет место корабля. Так вахта превращается в напряжённый спешный труд.