* * *
Поверим на слово Жозефу Фуше, писавшему, что вскоре любое упоминание о филадельфах приводило Наполеона в содрогание; император предполагал, что "эти люди имеют опасные разветвления в его армии". Кажется, полковник Жак Уде сознательно не был удален им из армии, чтобы следы великого архонта не затерялись в гуще народа. Между тем тюрьма на улице Паве, где сидел генерал Мале, явно привлекала филадельфов. Что-то слишком часто стали они наезжать в Париж, пытаясь обмануть бдительность стражей. В сферу наблюдения Паскье тогда попали многие филадельфы, ищущие личных контактов с узником. Не ощущать наличия крепкой и мыслящей организации, связанной с именем Мале, было уже нельзя, но лицо Жозефа Фуше по-прежнему оставалось бесстрастным, как гипсовая маска.
- Вы опять об этих фантазиях Сорби, - недовольно говорил он Паскье. - Но стоит ли придавать значение словам человека, который способен выдумать даже полет на Луну, только бы ему доставили сладкое блаженство личной свободы…
В мае 1809 года генерал Мале видел из окошка камеры прачек, которые горевали у фонтана Биражу, сидя на кучах белья. Они оплакивали мужей, пропавших без вести в Испании, сыновей, убитых в излучинах Дуная… В эту яркую весну армия императора безнадежно застряла напротив Вены, в бессмысленной бойне под Эйслингеном полегло сразу тридцать тысяч французских юношей, а Наполеон в хвастливом бюллетене распорядился считать эту сомнительную битву своей победой. Но истина дошла до Парижа, гарнизоны роптали, в народе Франции появилась растерянность. В следующей битве, при Ваграме, император обласкал полковника Жака Уде своим высочайшим вниманием:
- Полковник, отныне вы - мой бригадный генерал и подтвердите мужеством, что вы достойны этого высокого чина…
Уде и его полк были брошены в самое пекло битвы, а генерал Уде был жестоко изранен выстрелами в спину - из засады! Великий архонт успел продиктовать пять предсмертных писем, одно из которых было адресовано генералу Мале…
Тяжко было видеть тоскующих прачек у фонтана.
- Не плачьте! - крикнул им Мале. - Скоро придет мир…
Его схватили при попытке к бегству, когда в соборе Парижской богоматери готовились запеть благодарственный "Те Deum" в честь победы Наполеона над Австрией. Со взводом барабанщиков Мале хотел ворваться в собор, чтобы со священного алтаря провозгласить народу и всей Франции:
- Император убит… да здравствует Республика! Барабаны заглушили бы вопли отчаяния бонапартистов, а для легковерных парижан были заготовлены прокламации на бланках сената. Мале казалось, что французы устали приносить жертвы своему "Минотавру", он сумеет увлечь гарнизон за собой, а сам Бонапарт уже не осмелится вернуться в Париж, отвергающий его ради мирной жизни… Паскье навестил министра Фуше.
- Выходит, что Сорби был прав, - сказал он. - Генерал Мале имеет своих людей даже в сенате. Иначе откуда бы взялись эти официальные бланки, на которых напечатаны криминальные слова: "Бонапарта нет, долой корсиканца и его полицию, отворим все тюрьмы Франции настежь…" Что скажете вы теперь?
- Мале… спятил, - сказал ему Фуше.
- Напротив, - возразил Паскье. - Мале как раз очень здраво учитывал настроения публики в Париже…
Мале поместили в секретную камеру. Мишо де Бюгонь сам проверил засовы и с тех пор носил ключи от темницы мятежного генерала на груди - подле дешевого солдатского амулета.
- Бедный Мале, - признался он толстухе жене. - Конечно, он малость рехнулся: в самый-то торжественный момент, когда весь Париж возносит хвалу императору за его победу, и вдруг явиться в святом алтаре… с барабанным боем! Да, такое не каждый придумает. С этим Мале надо быть осторожнее…
Мягкими, но скорыми шагами горца Мале обходил камеру по диагонали крест-накрест. Он размышлял. Он анализировал.
* * *
Через год состоялось бракосочетание разведенного Наполеона с молоденькой австриячкой. По этому случаю была дарована амнистия, которая не коснулась ни Мале, ни его филадельфов. Жозеф Фуше получил титул герцога, но его подозрительные колебания уже не располагали Наполеона к доверию; на пост министра полиции выдвигался Савари (он же - герцог Ровиго).
Однако Мале до сих пор ни в чем не сознался, а упорство генерала смутило даже сановников империи, склонных поверить в его невиновность. Ощутив это, Мале личным посланием потревожил услады новобрачного. "Я постоянно жду Вашей справедливости, - писал он Наполеону, - но вот прошло уже два года, а я все еще в заключении". Одновременно с этим Савари получил ходатайство от мадам Мале о пересмотре дела ее мужа…
Между Савари и Демаре возник краткий диалог:
- Черт побери, так кто же этот Мале?
- Всего лишь бригадный генерал.
- Виноват он или оговорен? - спрашивал Савари… Не так давно в Ла-Форсе освободилась камера: Мале лишился приятного соседа, аббата Лафона, выступавшего в защиту папы римского; священника, как повредившегося в разуме, перевели в клинику Дебюиссона. В эти дни, составляя рапорты о поведении узников, де Бюгонь начал отмечать "ненормальную веселость бывшего бригадного генерала". Жене он говорил:
- И с чего бы ему веселиться? Впрочем, этот аббат Лафон тоже был хороший дурак… Я вот думаю: неплохо бы нам отправить и Мале на лечение, пока еще не поздно…
Однажды он еще не успел позавтракать, когда ему доложили, что генерал Мале выразил настоятельную необходимость видеть коменданта тюрьмы у себя в камере.
- В такую-то рань? Чего ему надобно? - Однако не поленился подняться в башню. - День добрый, генерал! Мале смахнул с колен курчавые стружки:
- Велите прибрать в моей камере, господин майор. Новый министр наверняка пожелает нанести мне визит…
- Герцог Ровиго? - изумился майор. - С чего бы это?
- Велите прибрать! - кратко закончил Мале… Спустившись в свою квартиру, старый комендант - в ответ на вопрос жены - лишь небрежно отмахнулся, как от мухи:
- Надоел он мне! Опять какие-то бредни… Но караульный уже дергал шнурок колокола, возвещая о прибытии в тюрьму высокого гостя. Мишо де Бюгонь жестоко поплатился за свою недоверчивость: он был вынужден встретить министра в халате, в туфлях на босу ногу. Герцог Ровиго (тоже старый республиканец!) похлопал коменданта по животу:
- Берите пример с меня: я давно уже на ногах… Министр действительно навестил генерала Мале, и тот встретил его за верстаком, стоя по колено в стружках.
- Вы, я вижу, - начал герцог любезно, - недаром проводите здесь время. Что это будет у вас - табуретка?
- Скорее, престол великой империи. Мне осталось только выдолбить круглую дырку посередине…
О чем они рассуждали затем, майор не все расслышал, но Мале дважды возвысил перед министром голос.
- Какие глупости! - фыркал он. - Изменить нации, к которой сам принадлежишь, нельзя. Изменить можно только правительству. Вам должна быть известна эта классическая формула. А о будущем человечества никак нельзя судить по его настоящему, ибо настоящее очень часто бывает обманчиво…
Ровиго что-то отвечал, но Мале взбунтовался снова.
- Пока нации имеют идолов, - гневно выговаривал он, - равенства быть не может, ибо властитель, хочет он того или не хочет, но он все равно стоит над судьбами людей…
Дверь с лязгом распахнулась, и герцог Ровиго, запахиваясь в малиновый плащ, поспешно выскочил из камеры Мале:
- Газеты не присылать. Верстак отберите.
- А… телескоп? - спросил де Бюгонь.
- Звезды тут ни при чем. Оставьте…
После этого случая майор де Бюгонь пригласил генерала Мале к себе на квартиру, они вместе хорошо поужинали.
- Услуга за услугу, - сказал комендант. - Вы предупредили меня о нечаянном визите Савари, а я сообщаю вам, что недавно арестован и заточен в ужасный Венсеннский замок генерал Виктор Лагори, приятель изгнанника Моро… Оба они, если я не ошибаюсь, как раз из вашей веселой компании!
Мале был подавлен этим известием (Лагори был необходим ему в Париже и непременно на свободе - для связи с эмигрантом Моро; в нужный момент оба они, Мале и Лагори, должны были выступить одновременно ради свержения Наполеона).
- Как он попался? - сухо спросил Мале.
- Дурак! Сам же явился в приемную герцога Ровиго, надеясь на указ императора об амнистии по случаю его свадьбы. А до этого Лагори скрывался на улице Фельянтинок, где давно проживала его любовница - мадам Софи Гюго с детьми…
Мале отпил вина из бокала, губы его порозовели.
- Я хотел бы видеть Лагори!
- Скоро, скоро, - утешил его де Бюгонь.
- Не понял.
- Сейчас поймете. Мадам Софи Гюго, помимо женских страстей, занята страстями и политическими. Она уже хлопочет, чтобы ее обожателя перевели из Венсеннского замка в Ла-Форс, который, благодаря моему доброму сердцу, славится на всю Францию мягкостью тюремного режима…
- Кто помогает ей в этом? - спросил Мале.
- Представьте, ваш бывший сосед - прелат Лафон, которого еще при Фуше сочли спятившим. У него какие-то связи…
Мале понятливо кивнул. Он-то знал, что цели роялистов и папистов иногда парадоксально смыкаются с целями революционеров - в общем негодовании против династии Бонапартов. (Андре Моруа писал, что Софи Гюго добилась свидания с возлюбленным: "Он сгорбился, исхудал, пожелтел, челюсти его судорожно сжимались… Савари говорил, что его только вышлют из Франции: изгнание - это милосердие тиранов. Вмешательство женщины сильного характера все изменило…") Лагори появился в Ла-Форсе вместе с фолиантами Вергилия и Горация, при встрече с Мале он сказал ему радостно:
- Надеюсь, тебе будет приятен горячий привет от генерала Моро из заокеанской Филадельфии…
Мале врезал сподвижнику такую крепкую затрещину, что голова Лагори жалко мотнулась в сторону.
- Меня, - жестко рассудил Мале, - более обрадовало бы, если бы ты остался на свободе… Что за глупость - поверить в амнистию императора? Как ты посмел явиться к Савари за отпущением грехов и принять на веру слова о милосердии императора? Тебя следовало бы расстрелять по суду филадельфов.
- Прости, Мале… я сплоховал, - покаялся Лагори. - Но я никогда не изменял делу, которому мы служим. Прости…
- Ладно. А что Гидаль?
- По-прежнему в Марселе. Там все готово… По таинственным каналам в камеру Мале притекали самые новейшие сведения о делах в империи; обо многом он узнавал даже раньше парижан. Свидания он имел (правда, частые) только с женою. Префект полиции заподозрил было мадам Мале и намекнул об этом майору, но де Бюгонь сразу вспылил:
- Обыскивать ее не стану! Лучше уж в отставку.
- Да, - согласился Паскье, поразмыслив. - Пожалуй, вы правы, майор: обыскивать женщину - верх безнравственности…
Комендант снова, в который уже раз, отметил в рапортах "ненормальную веселость" генерала Мале. А что он знал о нем? Да ничего… Три заговора прошли через жизнь генерала - три неудачи. Первый еще в Дижоне, на самом срезе веков, когда "шагал Наполеон вослед Бонапарту", второй заговор, когда Цезарь разбойничал в Байоне, не удался и третий, когда Наполеон сражался на полях Австрии… Но Мале не унывал.
- Будем считать, - говорил он Лагори, - что репетиций было уже достаточно и в финале этого грандиозного спектакля Наполеон лишится своего нескромного седалища - престола…
Возле фонтана Биражу на улице Паве иногда появлялась женщина с мальчиком. Печальным взором она скользила по окнам страшного тюремного замка, отыскивая в них лицо любимого человека. Это была мадам Софи Гюго, влюбленная в Лагори, а мальчик - ее сын, будущий писатель Франции, который почти не знал своего отца, зато обожал того самого человека, которого любила его несчастная мать.
Итак, три заговора - три трагические неудачи. Никто не знал, что здесь, в каменном застенке Ла-Форса, вызревает еще один - четвертый, и самый решительный!
Мадам Гюго с сыном уходила в даль тихой улицы Паве. В один из пасмурных дней Мале сказал Лагори:
- Слушай, а не пора ли мне сойти с ума?
Диагноз: острое помешательство
В тюрьме появился новый узник - неистовый корсиканец Боккеямпе, имевший несчастие быть земляком самого императора. В семействе его, очевидно, сохранились какие-то предания о молодых годах Бонапарта, который, став владыкой Франции, категорически пожелал, чтобы люди имели короткую память. К сожалению, память у Боккеямпе была превосходной, и он никак не мог забыть того, что Наполеон предал свою маленькую родину.
Угодив в застенок, Боккеямпе создал для себя железный режим: с утра пораньше хватал в руки что попало, начиная высаживать двери камеры. Короткий перерыв на обед и прогулку, после чего Ла-Форс снова наполнялся чудовищным грохотом.
- Оставь. Что ты хочешь доказать этим? - говорил ему Мишо де Бюгонь. Успокойся, сынок.
- Я хочу доказать, - отвечал корсиканец с бранью, - что на этом свете должна быть христианская справедливость…
Однажды его должны были везти на набережную Малакке, где велось следствие. Боккеямпе стоял в коридоре, невдалеке от раскрытой камеры Мале, и зябко ежился от холода. Рука генерала показалась наружу, выбросив в коридор шинель.
- Да, сегодня прохладно, - прозвучал голос Мале…
Накинув шинель, Боккеямпе сунул руку в карман, ощутив шорох бумаги. В полицейском фиакре он сумел тайком развернуть записку. Прочел: "Не бойтесь! Вызов ничем не угрожает. Ваше дело застряло у префекта, назначенное для разбора не ранее весны. И прекратите, пожалуйста, стучать - вы мешаете не только мне…" Сказанное подтвердилось, и Боккеямпе, в знак уважения к генералу, перестал дубасить в двери. А через несколько дней узники Ла-Форса прогуливались внутри двора, с огородов парижских предместий доносились запахи чебреца и мяты.
Мале первым заметил котенка - всеобщего любимца, который застрял на карнизе, под самой крышей тюрьмы, жалко мяуча от страха и одиночества. Арестанты стали совещаться меж собой и не могли придумать способа выручить животное из беды.
Боккеямпе отошел в сторону, чтобы помолиться. Потом он сорвался с места и вдруг… пополз, будто ящерица, вверх по тюремной стене - выше, выше, выше! Почти прилипший к древним камням Ла-Форса, издали он казался распятьем, приколоченным к стене. Комендант тоже подбадривал корсиканца окриками:
- Так, так, сынок… Еще! Ну, немного…
Котенок, увидев лезущего к нему человека, закрутился на узком карнизе, прутиком вздыбливая хвостик. И вот, вскинув руки, корсиканец схватил его за шкирку - метнул в ближайшее окно камеры. Падая затем в колодец тюремного двора, Боккеямпе чудом вывернулся - полет! - и уже повис на ветвях дерева.
- Молодец, сынок! - похвалил его майор. Но ветви дерева снова качнулись, и земляк великого императора теперь явно удирал по гребню каменной стены.
Арестанты суматошно загалдели. Часовой вскинул ружье.
- Стреляй! - велел ему де Бюгонь.
Но тут Мале ударил ногой по ружью - роковая пуля, щелкая по булыжникам, запрыгала вдоль двора, поднимая пыльцу.
- Боккеямпе! - крикнул он в сторону беглеца. - Остановись и возвращайся обратно… слышишь? - Фигурка отчаянного парня застыла на фоне вечернего неба. - Ну же! - припечатал генерал Мале крепкой руганью. - Я кому сказал возвращайся…
Беглец сгорбился и, в раздумье помедлив, спрыгнул в глубину двора. Майор де Бюгонь протянул руку Мале:
- Благодарю вас, генерал… На старости лет вы благородно избавили меня от бесчестного убийства!
Когда арестантов разводили по камерам, Боккеямпе, едва не плача, вдруг задержался перед Мале.
- Я вам поверил, - сказал он. - Но… зачем? Зачем вы остановили меня? Сейчас я был бы уже на свободе… Мале обнял несчастного корсиканца:
- Ты ничего не понял и потому сердишься… Пойми же: скоро мне понадобятся такие отважные люди, как ты!
Было ясно - генерал Мале опять что-то задумал.
Неуловимые для полиции нити уже сошлись пучком в его камере - теперь Мале сплетал из них прозрачную паутину, чтобы набросить ее потом на громоздкую империю Наполеона.
Но герцог Ровиго в это время был озабочен тревожными докладами префекта Тибодо с юга Франции: там, в Марселе и Тулоне, оживились якобинские настроения, к недовольным примыкают итальянцы и даже испанцы, размещенные в гарнизонах Прованса. Тибодо сообщал, что готовится мятеж под руководством генерала Гидаля, но - по словам Тибодо - повстанцы не начнут мятежа до тех пор, пока не получат сигнала из Парижа…
Савари нервно отбросил со лба непокорную челку.
- Что за чушь! - сказал он себе. - Кто может дать сигнал из Парижа? Тибодо всегда мерещатся страхи…
В апреле 1811 года Тибодо настойчиво просил Савари, чтобы арестовали Гидаля, иначе он, префект, не ручался за спокойствие всего Прованса. Это вывело министра из терпения, в ответном письме он отчитал Тибодо за панику, Савари писал, что префект не смеет даже заикаться о том, будто "при режиме его императорского величества (Наполеона) возможно устраивать заговоры. Напротив, убедите себя, что это невозможно…"
Челка министра полиции была на манер наполеоновской!
Хороший лакей всегда подражает своему господину…